“Природа и Охота” 1893.10
Н. Яблонский
Леста
— Французская легавая, махай её забери! говорил про Лесту неизменный Махай.
Да и не он один называл эту милую, грациозную собачку французской легавой: все знакомые мне в то время охотничьи авторитеты называли её так же.
Породы пойнтеров, да и самое слово «пойнтер», были ещё мало известны в то время в нашей глухой местности; положим, некоторые из охотников слышали, что есть подружейные собаки, называемые пойнтерами, но какие они из себя, какие отличительные признаки этой породы никто не знал. Замечательно, что сеттера появились у нас много раньше, хотя о их породах и происхождении- никто ничего не знал.
— Сеттер, да и сеттер; чего же тебе еще нужно, махай тебя возьми! Известно, —испанский! — говорил наш непогрешимый авторитет — Сизый.
Позднее даже разделять их стали на какие-то никому неведомые породы только по одному окрасу, как мне кажется; так например: чёрного сеттера почему-то все называли — «американским», жёлтого и красного — «немецким», а белого — «французским». Попадались в наших местах изредка всем известные «маркловки»; но пойнтеров, повторяю, никто не знал и все вообще гладкошёрстные подружейные собаки (кроме маркловских) разделялись на две категории: если собака была легка, суха, обладала быстрым поиском на карьере, светлым окрасом и вообще отличалась неукротимой энергией и горячностью, то такая гладкошерстная собака называлась — «французской легавой», если же, наоборот, собака была тяжела, мясиста, обладала брылями, сравнительно медленным поиском и была флегматична, то такая называлась — «немецкой легавой».
Впоследствии, припоминая типы гладкошерстных собак того времени, как своих, так и знакомых мне охотников, я пришёл к тому заключению, что большинство из них были пойнтера; разве только изредка между ними попадались французские и немецкие легавые.
Точно также и моя Леста принадлежала, без сомнения, к лёгкому типу английских пойнтеров.
Привезла мне её из Москвы в подарок семимесячным щенком одна барыня, приходившаяся какой-то дальней родственницей нашей семье.
О происхождении Лесты я положительно ничего не мог добиться от добрейшей Анны Михайловны, которую я называл тетушкой.
— Тетушка, у кого вы купили Лесту, скажите мне, пожалуйста?
— Как у кого купила! Мужик какой-то на вервии водил, — я и купила за два рубля. А что, нехороша разве? — вопрошала тетушка.
— Хороша-то хороша, да знать бы мне хотелось, чьих она собак-то?
— Глуп ты еще, как я на тебя погляжу! Какое тебе дело, от чьих собак? Собачка красивая, ну и будет с тебя.
— Именно глуп, махай его задери! — добавлял Махай, безнадежно махнувши рукой в мою сторону.
Вышла Леста красивой, грациозной собачкой среднего роста. Всё в ней было пропорционально и доказывало несомненное происхождение от породистых собак: вся беленькая, с желтенькими, правильно посаженными ушами и большим же пятном на правом боку, сухая, с мускулистыми, крепкими ногами и хорошо развитой грудью, она всех поражала своим изяществом. Прут только у неё немного подгулял: излишне толстый, длинный, он на конце предательски закруглялся, хотя и в небольшой, но все-таки — крючок, напоминая собой то место гигантской удочки, на которое надевается червяк, или иная нажива. Если бы не крючок этот, то хоть на выставку прямо вези собаку!
Бог её знает, натаскать ли её Шкарябка не сумел, или просто уж она родилась такою, но более бешеной, более непозволительно горячей и сумасшедшей собаки я в жизни не видывал. Гоняла она так, что и лучшей садочной борзой ни в жизнь не догнать бы её; случалось, что птица ещё путем и подняться не успевала, как уже была в зубах у Лесты.
Особой любовью она пламенела к коростелям, или «дергачам», как у нас их называли.
— Ишь ты, дергачиха, махай её задави! — умилялся Махай, глядя на искусство Лесты в ловле коростелей.
Действительно редкий коростель мог миновать её зубов: стоило ему только подняться на воздух, как Леста, подобно пуле, пускалась за ним вдогонку, делала невероятно огромный прыжок вверх и падала оттуда, чаше всего на спину, перевернувшись в воздухе и отнюдь не выпуская бедного коростеля из зубов.
Чего-чего я только ни делал, чтобы отучить ее гонять взлетевшую птицу, ничто не помогало. Пробовал я её и на веревке водить; но при первом же выстреле, растянувшись плашмя в грязи, решал, что это не выгодно и даже опасно для моей физиономии.
— Ты ей пут сделай, махай её задави! Вот как виноходцев путают, чтобы сбоев не делали! советовал мне Махай.
Я делал путы, т. е. связывал Лесте веревкой левую переднюю ногу с правой задней, и отправлялся на охоту, надеясь, что хотя теперь-то она .не будет гонять; но дело кончалось тем, что Леста отходила куда-либо к сторонке, преспокойно перегрызала веревку, так ей мешающую, и с обрывками этой веревки на ногах, как ни в чем не бывало, носилась по болоту за летящей впереди её каждой-птицей, ворона ли то была, или дупель — всё равно!
Тем неприятней для меня была эта гоньба Лесты, что ходила-то она уж больно расчудесно! Кажется, попадись она в то время какому-либо охотнику, стреляющему совершенно без промаха, — из неё вышла бы идеальная под ружейная собака. Довольно сказать одно то, что во время своей бешеной погони за летящей дичью, она никогда ничего не вспугивала; как бы ни была разгорячена она, как-бы не мчалась быстро, но стоило только где-либо сбоку сидеть затаившемуся бекасу или дупелю, как Леста бросала погоню, останавливалась на полном карьере и вела так, как может вести только один кровный пойнтер.
Стойки у неё были мёртвые и безобразно красивые: как бы ни была неожиданна и неудобна поза, в которой она застыла на стойке, она не меняла её, сколько бы ей ни пришлось стоять и ожидать моего приближения. Чутье у неё было просто изумительное.
Однажды я сидел в своей комнате, занятый приготовлениями к предполагавшейся на завтра охоте, как ко мне вошёл Махай и, ни слова не говоря, уселся на мою постель. Молчание продолжалось минут десять, нарушаемое только постукиваньем толстых пальцев Махая на моем столе, как на фортепьяно.
— Знаешь, что, Николай; а ведь я придумал такую механику, что Леста, махай её задери, не погонит больше! проговорил, наконец, Махай.
Я так и бросился к нему.
— Иван Петрович, голубчик, скажите! — молил я, заранее предвкушая все прелести завтрашней охоты, если Леста не будет гонять.
— Изволь! Возьми ты полено… обыкновенное полено, ну, вот что в кухне печку топят; привяжи к нему, как раз посредине, веревочку и этой же веревочкой об вяжи шею Лесты, так, чтобы полено – то приходилось у половины её передних лап; вот увидишь, что не погонит, махай её задави!
Меня сразу озарило, и я бросился обнимать надоумившего меня Махая.
На другое утро, едва мы пришли на Боровские луга, как Лесте был надет такой импровизированный ошейник, которого до неё, наверное, не носила ещё ни одна собака.
Леста, ощущая необычайную тяжесть и не имея возможности избавиться от неё, пошла вяло; её бешеного карьера как не бывало; но вот она причуяла что-то и потянула, волоча на своей шее так мешающее ей тяжелое полено.
Стойка.
Я подхожу, держа ружье наготове, посылаю её вперед; Махай стоит с боку, напряженно ожидая, что произойдет после моего выстрела. Порывается пара бекасов; я бессовестнейшим образом пуделяю по обоим; Леста со всех ног, забывши о полене, бросается за ними вдогонку; но пробежавши шагов пять перевёртывается… Я торжествую; а Махай так и покатывается со смеху, держась за бока.
— А, что? Каково моё изобретеньице, махай его побери? —похваляется он, гордо на меня поглядывая.
Я соглашаюсь, что изобретеньице действительно, того, —важное, и мы шествуем далее.
Стреляли мы всегда с Махаем по очереди. Следующая очередь, значит, была его. Вот он торжественно, напоминая отчасти цаплю, шествующую по болоту за лягушками, шагает к ставшей Лесте и — о, срам! Махай пуделяет по взорвавшемуся бекасу, пуделяет, как мальчишка. С Лестой повторяется таже история, что и после моих пуделей.
Еще посмеялись немного над её кувырканьями; посудили— порядили о причине Махайного промаха; Махай старательно продул свое ружьё, посмотревши на него так, как будто бы оно было виновато в сделанном им пуделе, зарядил его и мы пошли дальше.
Но что за чудо! Леста выбрала сухую кочку, свернулась на ней калачиком и ни шагу за нами. Уж мы и звали её и свистали, даже ухом не ведёт, даже отворачивается от нас.
— Лестанька, милая, дергачиха, махай тебя съешь! Пойдем, родная! — уговаривает ее Сизый.
Но ласка действует на неё так же, как и грозное моё приказание; только одни глаза её, обращенные в нашу сторону, после Махайной речи, как бы говорят нам:
— Ну, на какого чёрта я пойду за вами и буду доставлять вам удовольствие, когда вы меня своим поленом лишили всякого удовольствия? Ищите дичь сами, когда вам так хочется, мне и здесь хорошо!..
— Иван Петрович, а ведь изобретеныще-то, того, подгуляло? —лукаво замечаю я Махаю.
— Поди ты к черту, махай тебя задави с твоей Лестой вместе! На шею ее себе привяжи, чтоб её разорвало проклятую! — разражается Махай, в досаде на неудачу своего изобретения.
Полено приходилось — volens-nolens — снять и Леста снова уносилась в края неведомые за всякой взлетевшей дичью, в случае промаха.
Вначале несмотря на то, что я никогда не бью собак, порол я её за это страшно. Ещё, бывало, издали, заметивши хлыст в моей руке и предугадывая мои намерения, Леста на брюхе начинает подпалзывать ко мне; затем, приблизившись на близкое расстояние, опрокидывается на спину, подымает все четыре лапы кверху и глядит на меня так, как бы говоря:
— Лупи, дескать, сколько твоей душеньке угодно; хотя всю шкуру с меня спусти! Неужели ты так глуп, что не знаешь русской пословицы: горбатого только могила исправит?
Впоследствии я плюнул и пороть её перестал, —все равно без толку!
Удивительно, что в лесу за вальдшнепами и куропатками она ходила роскошно и никогда не гоняла. Бросится, бывало, за птицей после моего промаха, пробежит шагов 10—15 и назад. Думается мне, что просто она боялась потеряться, почему и не рисковала убегать от меня далеко.
Зато горе бывало мне, если ей случалось в лесу найти зайца; тут уж её никакая сила, никакая боязнь потеряться не останавливала: с лаем, напоминающим звон маленького серебряного колокольчика, уносилась Леста за ним вдогонку и гнала, как самая лучшая гончая, почти без скола, артистически разбирая все хитрые и запутанные заячьи петли. Дело кончалось обыкновенно тем, что я мастерил зайца на его кругах и убивал из-под гону Лесты, чтобы прекратить эту не своевременную охоту, причем убитого зайца нужно было прятать как можно подальше, иначе Леста с остервенением набрасывалась на него и рвала и душила его до тех пор, пока не оставалась одна какая-то безобразная, кровавая масса от того, что ещё так недавно было целым и живым зайцем.
Странно, по птицу она никогда не мяла и подавала, едва дотрагиваясь до неё зубами, чаще всего за кончики крылышка.
Когда у нас во дворе появилась Леста, то к великому горю старухи-ключницы, не более, как через неделю во всем доме не осталось ни одной кошки: Леста всех их передушила, и в конце концов умудрилась даже задушить любимого огромного кота ключницы, к которому не рисковали приблизиться даже самые злобные гончие. Как она совершала эти подвиги, отделываясь без расцарапанной физиономии, — даже мне просто непонятно; но кошки и зайцы до конца дней её жизни остались злейшими врагами, которых она не могла видеть равнодушно.
Зимой, когда я жил в городе, Леста, передушивши всех кошек в нашем дворе, отправлялась на охоту к соседям, где ей зачастую приходилось недешево отделываться от дворни.
Если кошка, спасаясь от неё, забиралась на дерево, то Леста этим нисколько не смущалась, а в выжидательной позе ложилась под этим деревом и ждала сколь ко бы ни пришлось времени, или же залегала, спрятавшись где-либо неподалеку, и кошка рано или поздно не миновала её зубов.
Забор же никогда не спасал кошку; Леста, как акробат по канату, превосходно шествовала по забору за ней вдогонку; в случае кошка, спасаясь, прыгала оттуда на землю, то и Леста делала тоже, как бы ни был высок забор.
Махай зимой от безделья даже поощрял подобную охоту Лесты за кошками и каждый день прогуливался с нею по нашему огромному саду, рассчитывая разыскать там бродячую кошку.
— Уж больно ловко давит она их, махай её побери! — говорил он, когда я просил его не натравливать Лесту на кошек.
Три сезона охоты мучился я с Лестой, стараясь отучить её гонять, по ничего не добившись, подарил её своему товарищу, А—ву, для породы.
Щенков она приносила всегда прелестных, но все её дети обладали тем же пороком, как и сама она, и гоняли на пропалую.
Картина: В.Е. Маковский “Выезд на охоту”
Предыдущая часть. Последующая часть.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”