ГЛАВА VI.
РЫБНАЯ ЛОВЛЯ.
Родной город показался мне теперь очень маленьким и грязненьким; но деревенский, чистый воздух и природа заставили меня скоро забыть и Пашу, и голубей… У меня даже завелся на родине новый приятель. Это был наш кучер, Федор, высокий, молодой малый, с которым меня часто отпускали купаться.
Сначала наши разговоры ограничивались самыми короткими фразами. Обыкновенно я, при виде светлых, струящихся вод реки и зеленеющих берегов её, восклицал в восторге:
— Что за прелесть!
— „Знамо дело“, глубокомысленно отвечал на это мой провожатый.
Но потом отношения наши стали изменяться. Раз как-то кучер, когда я восторгался, как играла в воде мелкая рыба, Федор заметил:
— «Эта рыба што! Ништо такая бывает рыба? Вон там за ветлами, это точно что рыба: во какая!..» и он показал обнаженную по локоть руку.
— А она также прыгает, как и эти рыбки? спросил я.
— „Большая-то? Нет! та,—особливо вот щука—как махнет, так вода-то, так ходуном и заходит!“
— Сходим туда. Может меня завтра отпустят.
— Сходим. А вы, барин вот что: „попросите вы барыню, пущай дадут двугривенный, я тоды удочку сделаю – и пойдем мы туды рыбу ловить“.
Не отдавая себе ясно отчета в том, что значит ловить рыбу, т. е. как собственно она ловится, я однако пришел в неописанный восторг от предложения Федора и, пришедши домой, тотчас-же стал приставать к матери дать мне двугривенный на удочку. В каком восторге, получив просимое, побежал я к Федору! Сколько радостей доставляло мне приготовление удочек. Я ходил вместе с Федором срезать удилища, смотрел, как свивал он конские волосы в одну длинную леску; беспрестанно бегал из конюшни в комнаты и обратно, выпрашивая то пробок, то гусиных перьев, одним словом все, что нам необходимо нужно было для устройства удочек. С замиранием сердца следил я, как подвигался наш труд вперед, как навязан был наконец крючок на кончик лески и совсем готовые удочки постановлены были в темный угол конюшни…
Федор объявил, что завтра с рассветом мы отправимся на рыбную ловлю и что по этой причине следует встать завтра как можно раньше, до свету.
Только под утро удалось мне уснуть в эту ночь, да и то не надолго: грубая рука Федора через открытое окно будила меня, лишь только я успел закрыть глаза. Почувствовав, что меня толкают, я тотчас вскочил, ничего однако не сознавая; глаза неприятно резала боль, тяжелые веки не открывались, непреодолимо тянуло к подушке…
— Барин! пора ловить рыбу! хрипло протянул Федор.
Эти хриплые звуки непроспавшегося человека произвели на меня магическое действие: в одну минуту глаза проглянули.
На дворе еще было темно. Я поспешно облекся в сапоги и гимназическую шинель и еще поспешнее выпрыгнул в окно. Федор тщательно закрыл окно и, взяв стоявшие у стены удочки, быстро зашагал вперед, так что мне пришлось почти бежать за ним. Сначала всего меня охватила лихорадочная дрожь. Сырой утренний воздух так и прохватывал со всех сторон сквозь легкую одежду, но ходьба в припрыжку скоро меня согрела. Ночной мрак только что стал рассеиваться, на небе еще блестели, слабо мерцая, большие звезды, и только на востоке краснела утренняя заря. Тишина была всюду невозмутимая и ни одна из бесчисленных собак не залаяла на нас, когда мы проходили по пустынным улицам городка; одни лишь петухи звонко и протяжно перекликались между собою.
— „Вон уж последние кочета поют… А зоря то багряная какая, заметил Федор, быть ноне ветру“!..
Скоро мы пришли к реке. Сонная, неподвижная вода, спящий зеленый тростник, высоко поднимающий стебли свои над водой, густые, матовые пары, тихо плывущие над рекой, до сих нор еще живо рисуются в моей памяти. Но вот мы и на месте. Молчавший всю дорогу Федор, промолвив – „во тут“!, – подал мне одну из удочек. Я взял ее с большою осторожностью и начал делать с нею тоже что делал Федор с своими: сначала развил лесу, взял одного червя из общей массы этих непривлекательных созданий, надел его на крючок, предварительно оплевав и прихлопнув ладонями. Однако закинуть удочку я не мог и Федор с видимым неудовольствием закинул ее сам.
И вот поплавки наши проплыли короткое пространство вслед затянувшими их грузилами, неподвижно стали на одном месте, а мы, сев на разостланный кафтан, устремили на воду свои взоры, полные ожидания и надежды.
Вскоре недалеко от нас, вблизи берега, пошли из воды пузыри и шли как-будто все дальше и дальше.
— „Во, чуть слышно шепнул мне кучер: рыба большущая бурки пускает“!
Не успел он кончить, как один из поплавков быстро поплыл по прямой линии на средину реки и скрылся под водой… От сильного волнения я вскочил и вскрикнул. Федор между тем, без шапки, с всклокоченными волосами, держал дрожавшую удочку и отступал от берега… Вдруг из воды засеребрилась и затрепетала огромная, как мне показалось, рыба. Не отдавая себе отчета в своих действиях, я как-то бессознательно подбежал к Федору и быстро, чуть не на лету, схватил пойманного язя. Тут пошли неистовые восторги и бешеные порывы радости: я прыгал и скакал по берегу, тысячу раз брал и снова опускал в кувшин серебрящегося язя, чуть-чуть не поцеловал грязную физиономию Федора, который, закинув удочку, снова сидел, внимательно и сосредоточенно смотря на поплавки. Я тоже последовал его примеру и снова водворилась тишина, лишь изредка нарушаемая всплеском воды.
Рыба брала хорошо: то и дело попадались небольшие окуни и язи; двух окуней я сам вытащил из воды и с этой минуты сделался страстным рыболовом.
Мы уже наловили порядочное количество рыбы, когда первый луч восходящего солнца, пронизав густой туман над рекой, скользнул по её водам. Пахнул свежий утренний ветерок; запрыгали и засеребрились в разных местах реки бесчисленные рыбки; беспрерывные, расходящиеся круги быстро сменялись одни другими по зарябившейся поверхности; заколебались поплавки; зашумели проснувшиеся верхушки прибрежного камыша и, клубясь, стали подниматься и уходить вверх ночные туманы.
В первый раз видел я восход солнца и картина эта так глубоко поразила меня, что я, любуясь ею, забыл даже и свои удочки… Два поплавка уже давно скрылись и опрометью бросившийся к удочкам Федор вытащил одни лишь голые крючки, без насадки…
Веселый и счастливый, со связкой наловленной рыбы в руках, я в припрыжку шел домой с своим новым учителем, беспрестанно спрашивая его то о том, то о другом, но он, как и утром, молча широко шагал, потрясая в такт удочками и по временам только издавал какие-то неясные звуки в ответ на мои вопросы.
С той поры я почти каждое утро, в течении каникул, ходил удить рыбу в сопровождении Федора, и был вполне счастлив и доволен… Считая теперь себя уже большим „третьеклассником“, я перестал совсем заниматься разными играми с братьями и сестрами, и всецело предался своим удочкам и уженью.
ГЛАВА VII.
ПЕРВАЯ ОХОТА.
По возвращении с вакации жизнь моя в губернском городе совершенно изменилась. Меня поместили уже не у дяди, а наняли мне комнату в постороннем семействе. Вместе с дядиной квартирой оставлена была конечно и голубиная охота и дружба с Пашей. Сначала я очень скучал и о доме, и о рыбной ловле, и о голубях, и о моем кротком друге, но вскоре привык и к новой своей жизни, хотя далеко не находил в ней тех поэтических впечатлений, которыми наполнена была моя душа в течении лета и в последнее время жизни у дяди. Время впрочем шло незаметно в занятиях и в играх с товарищами, и я все реже и реже стал вспоминать о счастливых днях и вечерах, которые проводил за уженьем и за голубиной охотой, как вдруг забытое воскресло вновь и потянуло к себе с новою силою. Дело в том, что за хорошие успехи в науках гимназическое начальство наградило меня книгой; книга эта оказалась записками оружейного охотника Аксакова.
Если-бы мое начальство могло только подозревать, какие последствия будет иметь такой подарок, оно, конечно, заменило-бы эту книгу другой, но ему это не могло прийти в голову, а я был на верху блаженства. Увлекаясь чтением Аксакова, я уже с трудом уделял час, много два на уроки; нередко, чтобы избавиться от получения единицы, я стал манкировать, чего прежде никогда не бывало. Однако, несмотря на это, я продолжал учиться все-таки хорошо; только французский и немецкий шли плохо.
За то как глубоко проникали поэтические строки дорогого писателя в мою душу, какую чудную картину рисовали они мне, какую радость и восторг вливали они в мое сердце!…
Когда я прочел книгу до конца, я был уже страстным ружейным охотником, и только о том и мечтал, как бы скорее обзавестись ружьем, маленьким, одноствольным, – патронташем, и вступить в ряды последователей немврода. Я начал изыскивать всевозможные средства для того, чтоб скопить необходимые деньжонки; для того-же чтоб узнать стоимость вещей, составлявших предмет моих страстных мечтаний, я стал рыскать по всем ружейным магазинам, тщательно рассматривая охотничьи вещи и приценяясь к ним, так что купцы скоро признали меня, и я должен был выдержать ряд насмешек за то, что только выбирал и торговался, а ничего не покупал.
Восторги мои, надежды, ожидания, разочарования, все разно образные чувства, волновавшие меня в то время, переживались мною втихомолку; т. е. я ни с кем не делился ими, между тем как во мне была сильнейшая потребность излить их перед другим; мне нужна была даже помощь и совет друга; но друга у меня не было: были лишь товарищи. Наконец судьба сжалилась надо мною и послала мне на помощь случай, который свел меня с человеком, как раз подходившим под мои мечты о друге.
Учитель русского языка, замечая, что некоторые ученики плохо учатся, попросил как-то лучших учеников взять под свое покровительство плохих товарищей и подучить их. При этом мне он предложил заняться с неким Сметанкиным, которому и рекомендовал меня тотчас-же, как репетитора.
Сметанкин этот был высокий молодой человек, стройный и красивый брюнет с матово-бледным лицом. Он был слегка знаком с ружьем и охотою из книг, сам чрезвычайно сочувствовал этому занятию и, вдобавок, ни разу не был еще на охоте. По всему этому весьма понятно, что мы сразу сошлись с ним и, вместо занятий уроками, проводили все вечера в горячих охотничьих спорах и в тех задушевных беседах, которые никогда не забываются. Зная наизусть всю книгу Аксакова, я казался в этих спорах великим человеком и всегда одерживал победу над своим новым другом, с которым весьма быстро сошелся и переменил вежливое „вы“ на дружеское „ты“. Между прочим мы порешили всеми силами стараться приобрести себе по ружью, а пока, т. е. предстоявшей весною, поохотиться с тем ружьем, которое надеялся достать Сметанкин, одно на обоих.
Но вот наконец подошла и весна, которую в губернском городе трудно было заметить, несмотря на все мое охотничье желание видеть и проследить эту весну, так хорошо описанную С. Т. Аксаковым, со всего ее веселою, шумною жизнию. Наступил и конец апреля. Сметанкин объявил мне, что достал ружье и что в следующее воскресенье можно будет отправиться на охоту, которая должна пока ограничиться „Поповым болотом“.
Весь вечер мы любовались ружьем, рассматривали все части его и бесчисленное число раз прикладывались им, прицеливаясь друга в друга, в стены, в пол, в потолок… Ружье оказалось длиннейшей одностволкой, тульской, „швырковой“ работы, со связанной веревочкою ложею и длиннейшей, засаленной тесемочкой вместо ремня. Набили десять патронов. Решили, что пойдем в воскресенье на „Попово болото“, чем свет, с одним ружьем и будем стрелять из него по-очереди. Мерялись – кому первому придется стрелять; верх оказался в моей руке. Мы были уверены, что теперь уже есть и бекасы, и дупеля, и утки и надеялись, что мы найдем всей этой дичи множество.
Сметанкин выспрашивал одного знакомого мужика из „Осиновой Горы“; и мужик подробно выяснил, как найти „Попово болото“ и рассказывал, что дичи прилетело видимо-невидимо. Решили мы также и то, что промахов давать не будем, разве улетит от нас на первых порах бекас, что по всей вероятности мы набьем полные ягдташи, которыми необходимо запастись завтра-же…
На другой день мы снова бегали по магазинам и терпели купецкие насмешки, но не даром: мы приобрели по ягдташу, по патронташу, по четверке пороху, по 3 ф. дроби и по сотне пистонов. Я заплатил 2 р. 66 к., т. е. как раз все деньги, скопленные от завтраков. Сметанкин купил вещи вдвое лучше моих и заплатил около 5 р.
Вечером тщательно рассматривали мы купленные вещи и все они очень понравились, только ягдташ мой оказался гнилым, что немного опечалило меня. Наделали зарядов. В виду того, что завтра надо будет встать очень рано, мы скоро разошлись.
Я всегда был большим неженкой. Вставал поздно; проснувшись. любил спокойно и приятно помечтать о будущих благах, но тут уже вскочил с постели. Бережно надев новые ягдташ и патронташ, закрыв эти запрещенные вещи гимназическою шинелькою, я полетел по пустынным, покрытым известковою пылью, улицам, тревожно поглядывая по сторонам, опасаясь встретить какого-либо учителя.
Известка по улицам, хотя и улеглась в течение ночи, но все еще сильно давала себя чувствовать. Скоро подошли и немощенные, покрытые яркою зеленью, улицы; духота сделалась слабее, воздух чище и свежее; наконец показался и большой белый дом, где жил Сметанкин. На лавочке дремал ночной сторож с трещоткой в руках. Увидя меня, он как то странно промычал и скрылся в калитку, откуда скоро показалась фигура моего приятеля. Мы поздоровались и пошли в его комнату, где на столе кипел самовар и лежали французские хлебы. Сначала я отказался было от всяких яств, так как С. Т. Аксаков, рассуждая – кто истинный охотник, говорит: „кто, сообразно временам года, горячо гоняется за всеми породами дичи, пренебрегая всеми трудностями и находя наслаждение в преодолении этих трудностей“. Однако самый отчаянный аппетит и убедительные доводы моего друга, доказавшего как дважды два – четыре, что преодолевая подобные трудности, я умру с голоду, произвели то, что я помог ему выпить весь самовар и поесть все хлебы.
Напившись и наевшись, мы отправились на охоту, вооруженные одним, необычайно длинным ружьем, одетые в гимназические шинельки, под коими скрывались ягдташи и патронташи. Сердца наши были полны невыразимо приятного чувства свободы и ожидания чего-то нового, прекрасного…
Идти было недалеко; скоро большие двух и трех-этажные дома сменились ветхими, полуразвалившимися хижинами, на кривых, поросших травой и закиданных всякою дрянью, улицах. Прошли и эти пустыри. Чище, ароматнее веял на нас воздух, свободнее и приятнее становилось у нас на душе.
Наконец мы в чистом поле, ровном, безлюдном; где то вдали пестрела деревенька, ближе виднелись кучи и гривы камыша, протянувшегося бесконечною лентою и уходящего за недалекую горку, всю черную от распаханных полей. Посредине равнины блестело несколько озер… Это были наши обетованные места -„Попово болото“.
Сразу пахнуло на нас весною и жизнью. Пронеслись два грача, все черные, с белыми носами, и громко прокаркали своим звучным голосом. Мы совсем забыли про жребий и оба вместе бросились к ружью, но удержались от такого постыдного порыва единственно потому, что в эту минуту были поражены пением жаворонка. Медленно, трепеща крылышками, поднималась пташка все выше и выше, наполняя воздух веселой, бесконечной песенкой… В тоже время кругом нас прыгали и вились какие то желтенькие птички, жалобно попискивая. Я принялся объяснять, что птички эти вьются и пищат потому, что у них где-нибудь по близости гнезда и, может быть, дети.
— „А вот посмотри, прервал мои рассуждения Сметанкин: вон идут камыши—это река… А вот это, продолжал он, указывая на чернеющуюся гору, — „Осиновая гора“. Там тоже течет Упа, а за нею пойдут громадные болота; дичи, говорят, там сколько: страсть“!..
— Пойдем туда! не выдержал я, сразу соблазненный столь сладкими речами.
— „Погоди! Испытаем счастье здесь; а там после, когда ружья свои будут… Пойдем поскорее“.
Я завладел ружьем и бережно нес его, широко шагая около длинной фигуры моего приятеля, с гордым сознанием, что и мы, дескать, охотники. Мы быстро приближались к синеющим озерам, жадно всматриваясь в их поверхность.
Почва становилась все рыхлее и рыхлее; ноги уходили глубоко; всюду просачивалась вода.
— „Утка, у…т…т…к…а! раздалось вдруг у меня в ушах: смотри… да ты не видишь! Дай-ка мне ружье“…
Но я уже видел эту утку, качавшуюся на темно-синих водах озера… Я взвел курок и мы тихо, забирая в бок, стали подходить к добыче. О, как билось и замирало мое сердце, какой трепет пробегал по всем моим нервам!
Изгибаясь и перегибаясь, где на коленках, где на четвереньках, мы, хотя и медленно, а все же подвигались к цели. Утка, плававшая прежде около самого берега, отплыла на средину озера. Она казалась мне очень красивою: синие с белыми ободками косички на спине этой, впервые виденной мною утки, сильно смущали меня, когда я хотел определить породу, к которой она принадлежала. Это не была кряква, не был и чиренок; только после усиленного размышления, я порешил, что это должен быть селезень широконоски, покинутый своею дружкою.
Наконец мы подошли с мокрыми коленями к самому берегу. Утка повертывалась на все стороны и кивала головкой. Я сжал изо всей силы ружье и уперев его в плечо, начал наводить на цель. Целился, вопреки совета Аксакова, долго; руки дрожали, сердце било тревогу и я никак не мог попасть на цель.
— Промахнусь… думал я.—Ну, пусть будет, что будет… В будущее воскресенье поставлю свечку, если…
Я нажал спуск. Загремел выстрел, утка взлетела, сделала круг и снова опустилась на другом конце озера…
— „Эх ты! а еще хвалился… Дай-ка мне ружье-то“! порывисто говорил Сметанкин.
— Пудель! Что за чертовщина… бормотал я, сконфуженный до глубины души.
Сметанкин взял ружье. Мы опять, таким же порядком, подошли к добыче, только более взволнованные. Сметанкин стал на одно колено и начал целиться; целился он также долго, как и я. Я сидел подле самого Сметанкина на корточках, ругая себя „на чем свет стоит“, боясь, что мой приятель убьет утку, и моля Бога, чтоб этого не случилось. Между тем утка, — мне потом не приходилось видеть таких смирных, – по прежнему вертелась и кивала головкой, сидя на средине озера. Время, когда целился мой приятель, показалось мне целою вечностью. Наконец над моим ухом раздался выстрел. Недалеко от утки посыпались брызги, но утка взлетела и, сделав несколько кругов, опять опустилась на противоположный берег.
Сердце мое запрыгало от радости и я поспешил выхватить фузею из рук совсем сконфуженного Сметанкина, который уверял, что в момент выстрела, край его нового ягдташа зацепил за сломанную скобку ружья и тем помешал выстрелу.
— „Однако, это черт знает, что такое! ровно заколдованная“, бормотал в свою очередь мой приятель.
— Что, что? Хвастун — ты, злорадно дразнил я, уверенный, что теперь добыча будет в моих руках.
Опять та же история; опять мы сидим на корточках. Я целюсь с уверенностью, на этот раз, что убью, однако все-таки целюсь долго, руки дрожат.
— „Скорей… Ну-же, стреляй!“ жужжит над ухом Сметанкин.
Гремит выстрел… Опять утка взлетает, кружится, подозрительно посматривая на растерявшихся стрелков, и направляет свой полет к камышам. Мы направляем свои жадные взоры за полетом заколдованной утки. Вот она пошла книзу.
— „Авось она упадет: может быть подстрелили“, думает ся нам. Но нет! утка взмыла вверх.
Становится невыразимо досадно.
Вот из за бугра показались две человеческие фигуры; утка несется прямо над ними. Мы видим, как направляется на нее ружье, как из него мелькнула струйка дыма и… и одновременно с звуком выстрела, мы отчетливо увидали живописное падение нашей утки сверху вниз…
Я пустил под бок Сметанкину „бокса“, не имея сил выдержать такого страшного афронта. Мы переглянулись. „Вот они, настоящие-то охотники“, сказали мы в один голос и нами вдруг овладело сознание собственного ничтожества, полнейшее отчаяние, злоба на ружье, которое теперь мы считали самым плохим и на которое взваливали всю нашу беду. Решили, что терять надежду однако не следует, но что мы пойдем на охоту тогда, когда купим себе ружья, а теперь постреляем по маленьким птичкам.
И тешились мы стреляя пташек до тех пор, пока не разстреляли всего пороха. Убили впрочем штуки три. Когда вышли все патроны, мы возвращались домой с горестью и, вместе с тем, с надеждою. Дорогою обсудили, что при наших средствах – не следует пускать заряды зря, даром, и что нехорошо убивать несчастных птичек, у которых, вероятно, есть маленькие дети, оставшиеся без родителей, благодаря нашим безрассудным выстрелам.
VIII.
БЕКАСЫ.
Уверенный, что первая неудача зависела исключительно от ружья, я еще с большим рвением принялся изыскивать средства, на которые возможно было бы купить собственное ружье. Долго я думал, долго и тщетно искал денег и наконец в голове у меня блеснула гениальная мысль. Дело в том, что занимаясь с любовью всеми вообще науками, я приобрел себе несколько ценных книг и атласов; их то я и хотел теперь продать, думая, что и без них можно обойтись, и рассчитывая что получу за них малую толику. Разумеется долго я над этим не думал, а немедленно связал все эти, бывшие прежде столь дорогими для меня, книги, и в припрыжку отправился к торговцу старыми учебниками, от которого и получил 6 рублей. С этими деньгами я полетел с быстротой молнии в магазин, где давно уже облюбовал себе ружьецо. С меня запросили 7 руб., но уступили за пять; счастливый и довольный, понес я домой свою покупку, украдкой любуясь ею. Ружье было маленькое, легонькое, одноствольное, чистое, без всяких украшений, то-есть как раз такое, какое я пламенно желал и о котором так долго мечтал.В классе я торжественно объявил Сметанкину о своей покупке, думая поразить друга этою вестью, но оказалось, что и друг, купив двуствольное ружье, желал удивить тем же меня. Решили сегодня осмотреть мое, а завтра его ружье.
Целых два вечера шел осмотр, самый тщательный. Был самый горячий спор о преимуществах одноствольных и двуствольных ружей; но каждый остался при своем мнении. Тут же мы решили, что в следующее воскресенье идем охотиться на „Осиновую-гору“ и по ту сторону Уны; пойдем непременно, какая бы погода ни была, так как на следующей неделе должны были начаться экзамены, так что ходить на охоту будет некогда.
В воскресенье я несколько проспал и потому спешил ужасно к своему другу. Сметанкин сам дожидался меня со своею двухстволкою. Мы пошли тою же дорогою, только, по выходе из города, свернули правее, на ту гору, которую видели в прошлый раз.
День был пасмурный, теплый и тихий. По прежнему около нас вертелись, беспрестанно попискивая, желтенькие птички. Налево синелись знакомые озера „Попова болота“ ; а почти прямо из густых грив камыша, вылезала и серебрилась река. Мы шли молча и тихо, перешли дуг и вступили на гору, где распаханная земля страшно липла на сапоги; с непривычки, мы с трудом передвигали ногами. Через наши головы пронеслась пара уток и скрылась за горой. Это чрезвычайно оживило нас, так что и ноги стали лучше слушаться и тяжесть казалась менее ощутительною.
— „Эй, стрелешники!“ раздался с боку хриплый голос.
Мы обернулись. Кричал мужик, остановившийся около сохи и маленькой, лохматенькой лошаденки. Признаюсь, мы сначала испугались, воображая, что мужик возъимел намерение согнать нас с своей пашни и, может быть, с тех болот, куда мы направляли стопы свои. Но дальнейший крик сразу успокоил нас.
— «Туруханчиков стреляете? – хрипел мужиченко. Туруханчики с утра все во-тут вились!…»
— Где, где? пристали мы, взводя курки. — „Да возле самой то-ись лошади“; — указывал пахарь. Но возле лошади ничего не было и мы уже стали сердиться, думая, что мужик смеется над нами. — А теперь не знаешь, где они? предложил я вопрос. — „Вон сидят, глянь“… Долго мы напряженно всматривались, пока увидели что-то в роде серевшихся птиц. Быстро пошли мы прямо на них; но рассудив, что следует идти осторожнее, стали придерживаться стороны. Сердце мое сильно билось и в первый раз появилось ощущение тревожной боязни: ну, если не подпустят, улетят? Мы порешили стрелять вместе, из трех стволов сряду; спуски нажать в тот момент когда я, считая, скажу три; добычу разделить пополам.
Дождик пошел сильнее, покрыв все туманным, серым покрывалом. Мы уже настолько приблизились к птицам, что ясно различали их и могли сосчитать число их. Они сидели почти кучей, сгорбившись и нахохлившись, и, казалось, не обращали на нас ни малейшего внимания. Оперение на них было сероватое, с черными пятнами на зобах.
Я торопил приятеля стрелять; но Сметанкин упорно шел вперед, увлекая и меня вместе с собою. Наконец страх упустить добычу до того усилился, что я решительно объявил, что не пойду далее и сейчас выстрелю. Сметанкин с досадою остановился; мы опустились на колена и стали целиться.
— Раз, считал я с замирающим сердцем, два, трри…! Грянул двойной выстрел; дым на секунду застлал нам глаза и потом… потом… Но кто опишет нашу безумную радость? две убитые птицы трепетали крылышками; остальные исчезли, но мы за ними и не следили.Подобрав добычу, мы с неописанной гордостью и самодовольством зашагали к видневшейся невдалеке деревеньке, возле которой была переправа на ту сторону.
— „Как это ты! раз, два… ха, ха!“ смеялся Сметанкин. — А как мы разом выпалили, точно по команде! — „Конечно по команде: ведь ты же командовал“. — А как сивки то трепетали…
— „Теперь и бекаса убьем, а об утке и говорить нечего.“
— Я говорил, что это от ружья! И где это ты такое чудище достал?
Мы скоро отыскали плот, черневшийся в камышах и поторопились скорее взлезть на ветхую переправу, боясь чтобы не увидали нас мужики и не протурили по шеям. Однако никто не обратил на нас внимания и переправа наша кончилась благополучно, хотя на это было положено и много труда. Толстый канат, весь мокрый, едва поддавался нашим рукам; ветхий столбик, по которому двигался этот канат, беспрестанно трещал и приводил нас в трепет; быстрое течение так и рвало плот в стороны; мокрые доски шатались под скользящими ногами.
„Уф!“ невольно вырвалось у нас, когда мы выскочили на берег; точно гора с плеч свалилась. Закурив одну из трех, бывших с нами папирос и вдыхая с наслаждением ароматный воздух весны, вместе с едким дымом дешевого табаку, мы протянулись на травке немного отдохнуть.
Между тем небо очистилось и засияло яркое майское солнышко. Болота, на которые мы ступили, кусты, перемешанные с камышом, казались нам беспредельными. Где-то вдали блеял бекас; впервые слыша этот звук, мы с восторгом прислушивались к нему; едва замер этот звук, как из ближнего куста понеслось звонкое „таку-таку-таку!“ Не успел еще я сообразить, что эти новые звуки тоже принадлежат бекасу, как из под самых ног моих с криком вырвался сам барашек и, быстро мелькнув и затрепетав крылышками, скрылся за кустами… В первые минуты это неожиданное явление до того поразило нас, что мы не только не подняли ружей, но не шевельнули ни одним членом. Опомнившись мы бросились в ту сторону, где скрылся бекас… Но бекас не выскакивал. Мы остановились, боясь сделать шаг вперед или назад; но бекас не выскакивал… Осмелившись, мы шагнули вперед, потом еще, и еще… Вдруг пара бекасов тихо, без шума и крика, вскочила, опять таки из под ног наших, и юркнула за ближайший куст…
Мы подняли ружья, но выстрелить ни тот, ни другой не мог…
— «Фу… черт возьми! Вот так бекасы!» – бурчал Сметанкин.
Смущенный и раздосадованный до глубины души я не терял еще пока присутствия духа и обратился даже с советом к другу.
— А ты, как только вылетит — пали в ту сторону: должно быть все так бьют.
Совет был принят. С новым усердием бросились мы за скрывшимися бекасами. И опять та же история…
Долго-бы мы промучились бы в бесполезной погоне за бекасами, если бы не увидали озера, а на нем четырех уток. Я так и замер на месте и только жестом мог указать на них своему приятелю. Заметив на берегу за утками шалаш, мы порешили, что следует обойти кругом и забраться в шалаш, откуда можно было побить всех уток.
Пошли, едва передвигая ноги от усталости. Незамеченные утками, продолжавшими качаться на одном и том-же месте, мы добрались до шалаша. Едва переводя дыхание, соблюдая всяческую осторожность и тишину, влезли мы в шалаш, ползком на брюхе, и жадно вперив взоры в дырочки шалаша, стали целиться.
— „Я буду считать!“ шепчет Сметанкин.— Скорее, отвечаю я.— „Раз, два, трри!“Гремят выстрелы. О, радость! все четыре утки остались на месте… Немилосердно толкая друг друга мы старались скорее вылезть из шалаша и схватить добычу… Но кто опишет нашу досаду и смущение?! Перед нами плавали четыре деревянные утки, то есть четыре чучела…
Совсем одурев от неожиданного сюрприза, мы стояли неподвижно, не зная еще, что предпринять далее, как вдруг в ушах наших раздался хохот, из за кустов показалась голова человека в лохматой, черкесской шапке, с огромными усами.
— „Эй, стрюцкие! я вот вам задам! ха, ха! Чужих уток стррылять “!!…
Сознаюсь,мы обратились в самое постыдное бегство, провожаемые теми-же угрозами и хохотом. Долго мы неслись через болота, кусты и луга, пока наконец не узрели черный плот, на который и влетели с быстротою мячиков. С отчаянием, совсем выбиваясь из сил, начали мы тянуть канат, едва-едва стаскивая с места плот. Вдруг, когда мы собирали уже последние силы, чтобы пристать к берегу, одно неловкое движение – и канат, скользнув чрез столб, вырвался из наших рук и исчез в мутной глубине; а плот, следуя течению, быстро завертелся н понесся вниз по реке… Ошеломленный новым несчастием, я готов был расплакаться… К счастью, плот прибило к тому берегу, к которому мы стремились.
Последующая часть. Предыдущая часть
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”