“Природа и охота” 1881. 7
ГЛАВА IX.
ОПЯТЬ ВАКАЦИЯ.
Если бы не экзамен, который несколько отвлек меня от печальных размышлений съедавших мое сердце, то пожалуй, чего доброго, – я помешался бы над такими размышлениями. Меня терзали разнообразные, печальные воспоминания: и бекасы, не поддавшиеся выстрелам, и позорные, деревянные утки, и ужасная, черкесская шапка, и постыдное бегство, и катастрофа с плотом… Вместе с тем меня мучила тоска и страшная досада на самого себя… И только одна сивка, как луч солнца среди туч, сияла светлым пятнышком. Опротивел и самый город – хоть бы поскорее убежать из него.
Чтобы отдалить от себя все эти мучения, я с жаром принялся за книги и начал готовиться к наступившему экзамену. Благодаря таким усиленным занятиям, я прекрасно сдал эти экзамены, получив почти „круглое пять“. Чем ближе подходили каникулы, тем радостнее и свободнее становилось на душе, тем дальше отлетали мрачные мысли. Наконец кончился последний экзамен и мы, ожидая директора, с восторгом писали на классных досках:
Ура, ура! Вакация пришла, Птички райские запели, Книги к черту полетели!
Пришел и директор, прочел приличное наставление о том, как мы должны будем вести себя во время вакации, роздал ведения и распустил нас.
И вот я свободен, я переведен в четвертый класс. Лошади стоят уже у крыльца, готовые увезти меня домой. Что может быть радостнее этой минуты для ученика, притом-же охотника?… Чрез какой-нибудь час быстрые кони уже несли нас все дальше и дальше от многолюдного города, все ближе и ближе к родине. Колокольчик весело звенел, ямщик весело заливался песней, а я еще веселее болтал всю дорогу с своими сестрами и братьями, также возвращавшимися вместе со мною.
Дома нас встретили отец и мать, довольные и счастливые успехами детей.
— «Это что еще у тебя?» – нахмурившись спросил отец, при виде моего ружья.
— «Я… папаша… гуляю с ним!.» – перетрусил я.
— «Что ж такое?» поспешила вывести меня из затруднения мать: «ему можно позволить и это невинное занятие; ты сам видишь, как он учится!»
Я сразу почувствовал облегчение, а сначала испугался было не на шутку за целость моей бедной фузеи.
Обегав все родные места, до курятника включительно, я почувствовал особенную любовь и благодарность к матери и, отчасти от этого, отчасти из корыстных целей, стал ласкаться к ней. Зная, что она меня любила и исполняла все мои капризы, я рассчитал совершенно верно: едва я заикнулся о том, что мне нужны деньги для охоты, как тотчас же получил несколько рублей. На эти деньги, разумеется, я накупил пороху с дробью и, собирая справки о местах, где есть болота и дичь, начал самым рьяным образом практиковаться в стрельбе. Бедные галки, вороны! Они, вероятно, никогда не имели и не будут иметь столь свирепого врага, каким был я в то время! Стоило только завидеть мне какую-нибудь из этих птиц, как я уже несся к ней с смертоносным оружием и нередко поражал несчастливицу… Но этого мало: я стрелял в стены сараев, в двери, крыши! Только присутствие отца, который, впрочем, весьма редко бывал дома, стесняло меня и тогда я старался не выходить из дому, дабы не соблазниться.
Наконец я собрал кое-какие справки о местах, где были болота, и не медля нимало отправился в поле. В первом путешествии открыл озера, болотистые ручьи, нашел несколько стай чибисов, несколько мелких куличков. На эту дичь я набросился с таким жаром, что расстрелял все заряды и разогнал все живое в неизведанную даль. Однако-же убил куличка-черныша и пару чибисов, что было уже великим успехом; я успел даже два раза выстрелить по летящим куликам, хотя, конечно, и безвредно для них; но все же выстрелил .
Во второй раз судьба привела меня в иное место. Я открыл густую, болотистую урему, которая до того мне понравилась, что я лазил в ней чуть не целый день. Нашел много дроздов и несколько горлиц. Стрелять птицу на дереве мне было несравненно легче и на этот раз я убил штук шесть дроздов. Разумеется, от такой неожиданной огромной добычи я был преисполнен радости и возвращаясь домой, старался держать дичь на виду, для чего в сетку напихал пакли, а поверх её, в тороках, нацепил свою добычу.
Таким образом я продолжал охотиться неустанно, отмеривая огромные пространства, изводя множество пороху и дроби. Уходил я из дому, обыкновенно, с раннего утра, а возвращался поздно, усталый, голодный; ел удивляясь сам своему аппетиту, пил по целому самовару чаю, спал таким сном, которым не спал ни прежде, ни после.
Меня приводили в восторг и поля, и болота, и леса; я жадно вслушивался во всякие звуки, какие только приходилось слышать: и в заунывные «чьи-вы?» чибисов, и в трели куликов, и в кряканье уток, и в черканье бекасов… Все восхищало меня! Время мое пропадало недаром: я открыл много болот, побил много чибисов и куликов, приучился издали отличать породы дичи, но все-же не смел считать себя истинным охотником, потому что не убил еще ни одного бекаса, хотя и выпустил по ним уже несметное количество зарядов.
Наконец я убил чиренка и бекаса…
Дело было следующим образом: раз как-то я, по обыкновению, направился отыскивать новые места. – После долгих, бесполезных поисков, я набрел на огромную равнину, покрытую большими озерами, скопившимися от дождей. Вся местность изрыта была ручьями, широкими и узкими, с берегами, покрытыми густою, высокою осокою. По озерам и ручьям всюду плавали большие, кряковные утки, между ними шныряли маленькие чирята, по берегам суетились кулики и чибиса. В воздухе тоже носились стаи уток и куликов, высвистывавших на разные голоса. Никогда еще не видавший такого множества дичи, я растерялся. Руки страшно дрожали, сердце билось, но вскоре окрестность огласилась выстрелами.
Встревоженное население зашумело и заколыхалось. Бесчисленные стаи поднимались на воздух, носились вокруг меня, опускались на новые места, надеясь, что враг удалится. Недалеко не то думал я: после каждого выстрела судорожно заряжал ружье и палил, палил без конца.
Скоро все веселое и шумное население, видя столь упорное преследование, скрылось совершенно из моих глаз. Напрасно я искал жадными взорами дичи: все унеслось до последнего кулика. Тогда мною овладело отчаяние; страшная досада на самого себя защемило сердце; я упал на кочку, чуть не плача, с пустым ягдташем и двумя уцелевшими неизвестно каким образом зарядами…
Судьба однако сжалилась надо мной. В тот миг, когда мои душевные терзания достигли наибольших пределов, когда вид опустелых озер ясно доказывал бесполезность дальнейших охотничьих похождений, над ушами моими прозвенели крылья… Быстрее молнии вскочил я на ноги и глазам моим представилась парочка чирят, опускавшихся на недалекое озерко, за маленький стожок сена.
Мучений моих в один миг как не бывало!… Пользуясь стогом сена, я немедленно стал скрадывать уток, стараясь не показываться сидевшей в озерке дичи, для чего все время полз по земле. Продолжалось это весьма долго; наконец добравшись до самого стога я позволил себе тихо и осторожно приподняться. Гремит выстрел, стелется дым и я вижу убитую наповал утку!!… Бросив ружье, я бегу к добыче. В тоже время уцелевший чиренок вдруг, совсем неожиданно, садится к убитой утке. Я стремглав бросаюсь к ружью, заряжаю его последним зарядом, но чиренок, не заблагорассудив дожидаться, улетел.— Эх, вот на что двустволка-то! в первый раз сознал я превосходство ружья товарища.Весело возвращался я домой, выпустив последний заряд по налетевшей вороне, которую, к великому изумлению своему, поразил на повал. Это еще более обрадовало меня. И утку и ворону я принес домой в ягдташе, который от того казался наполненным дичью.
Через несколько времени я возымел желание снова отправиться в те же места, где убил чиренка; но идти хотел другою дорогою, на которой надеялся открыть новые болота. На этом то пути мне попался широкий ручей с болотистыми берегами. Разумеется, я отправился по этому ручью, надеясь встретить еще чиренка; но на первых-же шагах вздрогнул: из под ног с криком вырвался бекас. Выстрелить я не успел, но приготовил к выстрелу ружье весьма быстро. Еще шаг и вырвалась пара бекасов; я проводил их выстрелом. Далее бекасы поднимались на каждом шагу и я опять растерялся. Выстрелы сыпались за выстрелами и вдруг, вдруг,- о, ничем неизобразимая радость! – один бекас, с перешибленным крылом, быстро свернулся и упал на ту сторону ручья… Теперь я был настоящим охотником! Наконец-то… В исходе лета, мне пришлось познакомиться с охотником „высшаго полета“. К одному из местных богачей приехал учитель, молодой человек, по фамилии Таринов; он остановился в нашем доме, почему я и познакомился с ним. Таринов имел большие, черные усы, с заостренными и тщательно закрученными кончиками; а я имел лишь один пушек, который нередко сбривал, для чего воровал у отца бритву. Таринов отпускал огромные, остроконечные ногти и носил перчатки; а у меня не было ни того, ни другого, если только не считать перчатками смуглую, почти черную от загара, кожу на моих руках. Наконец Таринов носил длинные волосы, вившиеся кудрями по плечам, а у меня голова была когда-то обстрижена „под гребешок“ и теперь волосы вырастали самыми неправильными вихрами и хохлами. Весьма понятно, что я держался в стороне от молодого человека, до тех пор, пока случай не свел нас.
Раз как то, возвратившись с охоты, я был сильно не в духе от неудачи и пожелал попрактиковаться в стрельбе. С этою целью, захватив с собою заряды, я отправился в сад и пользуясь отсутствием отца, завел такую канонаду, что и не заметил, как предо мной очутился Таринов. Он стоял прямо против меня и улыбался, так что я покраснел до самых ушей, хотя и не знал почему.
— „Стреляя таким образом, вы истребите решительно всех галок, да и не одна дама, я думаю, упадет в обморок“, – заметил он, пожимая мне руку.
Я сконфузился еще более; но Таринов сказал, что он и сам „в душе“ истинный охотник и не прочь был бы поохотиться со мной, если я соглашусь на это. Я изъявил согласие; а Таринов обещал выпросить у отца лошадь и в первый свободный день ехать на охоту. С этих пор я не только помирился с длинными ногтями и вьющимися волосами Таранова, но стал видеть в нем великого человека.Через несколько дней, мы отправились на охоту вместе на беговых дрожках, на которых поместились втроем и которые доставили мне, привыкшему ходить пешком, много мучений. Дорогою, заметив озеро пару чибисов и куликов, я было позарился на них, но Таринов, с улыбкою, в которой мне показалась насмешка, заметил, что если мы будем останавливаться и охотиться по такой дряни, то никогда не доберемся до болот, и что настоящие охотники никогда не позволят себе выпустить заряда по такой дичи, как чибиса. Так как, со времени убиения бекаса, я считал себя настоящим охотником, то эти слова произвели на меня сильное впечатление, и при дальнейших встречах наших с чибисами и куликами, я уже не порывался к ним, хотя мне больших усилий стоило сдерживать себя.
По прибытии на болото, мы пошли вместе и скоро напали на бекасов. Тут я рассеял все бывшие со мною патроны, после чего чувствовал себя весьма скверно: сверх обычных мучений, я был терзаем еще и тем, что стрелял так отвратительно при постороннем человеке. Таринов, убивший, к великой моей зависти, несколько бекасов, понял ужасное состояние моего духа и предложил ехать домой.
После охоты, Таринов долго беседовал со мной и дал мне много добрых советов.
К сожалению, чрез несколько дней я должен был проститься с новым знакомым, потому что начинавшееся учение призывало меня опять в гимназию.
ГЛАВА X.
ПЕРВЫЙ ВАЛЬДШНЕП И ПЕРВАЯ РЮМКА ВОДКИ.
Никогда еще не казалось мне таким мрачным здание гимназии, никогда еще не было мне так скучно в классе! Все было точно новое, незнакомое: и учителя, и товарищи и самая классная мебель; ото всего я отвык. Ученье тоже клеилось плохо; еще русские предметы, благодаря моей удивительной памяти, шли но прежнему хорошо, но древние и новые языки жестоко хромали. И как трудно, как тяжело мне было сидеть за уроками! С непреодолимою силою тянуло меня в широкое поле, в болота. Только там, казалось, была жизнь, было счастье и покой, а здесь всюду лишь напрасный труд и мучения… Я и Сметанкин, с которым мы встретились как старые друзья, чаще и чаще стали „манкировать“. Чтобы подобные поступки не были замечены домашними, мы выходили из дому с книгами, но шли не в гимназию, а в самый темный угол городского сада. Там мы обыкновенно курили папиросы и вообще приятно проводили время. Разговоры шли об охоте и чаще о гимназической нашей жизни: горько жалуясь на свое положение, мы горячо трактовали о бесполезности продолжения нашего образования. Для чего оно нужно? Для чего мучить себя и убивать жизнь в лучшей поре её? А что теперь в болотах, полях, лесах? Самое лучшее время!.. О, необходимо что-либо предпринять, чтобы оставить нашу теперешнюю жизнь, поступить куда-нибудь на службу, быть свободными; но как это сделать?… Тяжело, очень тяжело нам было. Только одно воскресенье встречали мы с радостью: гора сваливалась с плеч и в болотах мы отдыхали от наших ежедневных терзаний.
Однажды, в субботу, мы были приглашены товарищем нашим по гимназии, Рязанцевым, в его имение, где были большие леса и множество вальдшнепов. Рязанцев дал нам подробную инструкцию, из которой можно было заключить, что он нас приглашает тайно от своих родителей. Поэтому мы должны были идти поздно вечером и соблюдать всевозможную осторожность, чтоб не быть замеченными. Охотиться предполагалось на тяге, так как вальдшнепы тянут и осенью из мелкого леса в крупный, – а потом отыскивать вальдшнепа с легавою собакою.
Мне в первый раз предстояло охотиться с собакой, почему я был крайне заинтересован. Едва только село солнышко, я спешил к своему другу по знакомой дорожке, и вместе мы отправились в путь.
Солнце давным-давно уже закатилось; полный месяц ярко освещал нам дорогу и лучи его, серебрясь, переливались на матово-белой паутине, покрывшей широкими сетями осенние травы.
— „Кажется, мы пришли?“ тихо сказал наконец Сметанкин, когда перед нами обрисовались контуры деревьев.
Мы скоро отыскали большую аллею, густо обросшую столетними липами, про которую говорил нам Рязанцев, и подошли к дому, но не нашли того окошка, в которое должны были постучать. Нам оставалось возвратиться в конец сада и там, на валу, дожидаться хозяина, что мы и сделали.
Рязанцев не заставил долго себя ждать и чрез час явился в сопровождении собак. Наскоро поздоровавшись, он шепотом заявил, что мы должны отправиться сейчас-же, потому что до места охоты очень далеко. Разумеется, мы согласились без всяких возражений. Дорогу нашу часто пересекали большие овраги, покрытые с обеих сторон густыми кустарниками и изредка деревьями.
— „Вот где мы будем стрелять вальдшнепов!“ сказал Рязанцев, сделавшийся смелее и разговорчивее, когда мы отошли от дома.
— „К утру подъедут мои двоюродные братья, продолжал он: мы постоим на тяге вместе, потом пойдем к ним, там закусим, отдохнем и тогда уже пойдем вот по этим мелочам“.
Мы не возражали.
— „Извините, господа, прибавил Рязанцев: как я ни желал-бы принять вас у себя – но не могу этого сделать: мать моя ужасно не любит видеть вокруг меня общества молодых людей и все боится, чтобы я не испортился!“
Рязанцев захохотал: мы также засмеялись.
— „Другое дело мои братья: у них – один отец; он так их любит, что нарочно для них держит двух молоденьких девочек! “
И снова рыжее весноватое лицо Рязанцева раздвинулось в широчайшую улыбку.
Но вот пошли сплошные кусты, а за ними показался высокий, угрюмый лес. Луна исчезла за лесом. По мнению Рязанцева, сейчас должен был наступить рассвет, почему он и предложил нам сейчас-же стать но местам и повел по опушке леса. Прежде он поставил меня, потом, в недалеком от меня расстоянии, Сметанкина; а сам ушел еще дальше.
Я в первый раз был ночью в высоком лесе и мне было как-то жутко.
Но на востоке побледнело небо и слабый ранний свет тихо стал разливаться повсюду. Вот сбоку чуть-чуть обрисовался силуэт Сметанкина.
Вдруг раздался выстрел и глухими раскатами пронесся по всему лесу. Я вздрогнул и готов уже был броситься на звук этого выстрела; но вовремя удержался и старательно стал всматриваться в вершины высокого леса.
Вдруг какая-то серая птица, ясно обрисовавшаяся на светлом небе, быстро мелькнула в глазах и еще быстрее скрылась в густых вершинах частого леса. Я однако-же проводил её выстрелом.
— „Что это?“ громко вскрикнул Сметанкин.— Вальдшнеп! отвечал я дрожащим голосом.— „Убил?“— Нет!!..Снова загремел выстрел со стороны Рязанцева.— „Фу, черт возьми, кричал Сметанкин: хоть бы один на меня налетел!.. — А ты молчи.
Ропот Сметанкина продолжался, однако, очень недолго: с проблеском света вальдшнепы стали летать постоянно и у нас пошла самая оживленная перестрелка. Я был горячим охотником: едва-едва сдерживал себя при виде уток, только недавно стал относиться несколько хладнокровнее к чибисам и куликам, при виде-же вальдшнепов я горячился невыразимо и напрасно сеял дробь в небо. Нередко дорогая птица пролетала так близко надо мною, что я отчетливо различал длинный, темный нос; но это лишь больше раздражало меня и лесной красавец улетал цел и невредим.
Но вот взошло солнышко; вальдшнепы перестали тянуть и мы сошли с своих мест. Повеся нос стоял я; с досадою объясняли свои неудачи Сметанкин и Рязанцев. С торжеством, громко и весело повествовали о своих удачах двое его двоюродных братьев. Они, действительно, приехали на охоту и теперь подошли к нам; в тороках у них висели штуки четыре вальдшнепов и заяц. Рассказав нам свои удачи, они пригласили всех к себе вспрыснуть добычу и залить горе. Приглашение это было принято с восторгом, так как наши пустые желудки сильно начинали напоминать о себе.
Мы пришли тою-же дорогою к большому дому. Нас привели в обширный кабинет, посредине которого красовался стол, а на нем графины, бутылки, селедки, грибки и другая закуска, сильно возбуждавшая аппетит.
— „Господа! провозгласили в один голос хозяева,—пожалуйте! выпьем по маленькой; веселее будет на душе и приятнее закусывать!“
— „За упокой убитых вальдшнепов!“ и Рязанцев залпом осушил рюмку водки.
— „За здоровье зайцев!“ последовали его примеру его братья.
Сметанкин не отстал и храбро махнул рюмку.
Я было хотел отказаться, но вся компания начала смеяться над моим младенчеством и я принужден был выпить целую рюмку. С непривычки у меня захватило дух, я закашлялся… Компания принялась хохотать, а я жестоко покраснел и переконфузился. За то я с таким жаром набросился на закуску, что заставил удивляться своему аппетиту. Пришел отец Рязанцевых, высокий, красивый старик, и всем нам радушно протянул руку, прося не стесняться; сам-же уселся на мягкое кресло и завел бесконечные рассказы о своих подвигах во времена счастливой юности. Из рассказов этих я, впрочем, ничего не понял, ибо сильно опьянел.
Рюмка водки и вино, усердно подливаемое Рязанцевыми, в добавление к бессонной ночи, сделали то, что я не мог встать с места, хотя употреблял на это большие усилия. Мне помнится, что чьи-то сильные руки стащили меня с места и положили на клеенчатый диван… Более я ничего не помню.
Оказалось, что и Сметанкин тоже не выдержал и заснул, и спали мы с ним так долго, что, когда открыли глаза, то было как раз время возвращаться домой. Первые ощущения по пробуждении были: сильная боль в голове, жгучая боль под ложечкой и сильнейшая жажда. Потом явилось угрызение совести; нам казалось, что теперь стыдно и в глаза-то взглянуть Рязанцевым… Кругом нас не было ни души. Мы решили тайно скрыться из гостеприимного дома.
Неслышно и тихо собрали мы свои доспехи и еще тише выбрались на крыльцо, прошли чрез двор, где встретился какой-то мужик, не обративший на нас никакого внимания. Чрез знакомый сад вышли мы на вал и только здесь вздохнули посвободнее. Мы так мучились от жажды, что напились воды из лужи и вода эта показалась нам чрезвычайно вкусною.
Молча, страдая мучительною болью в голове, шли мы вдоль вала… Вдруг из под ног наших, из ближнего куста, вырвался вальдшнеп и тихо полетел из сада… Я не удержался и, быстро взведя курок, выстрелил в ту сторону, где летела дорогая добыча… Каково-же было мое удивление, когда вальдшнеп как камушек, шлепнулся на землю! Забыв от радости свои болезни, я, как стрела, бросился к вальдшнепу. Сметанкин же кинулся за мною и, нагнав, с силою дернул за рукав н гневно прошептал:
—„Что ты наделал?! Нас теперь найдут!“
Я понял, что бегство наше может быть сейчас открыто и что еще большие насмешки падут на наши головы… Но что значили они теперь, когда я убил вальдшнепа? Я старался объяснить это своему другу; но Сметанкин знать ничего не хотел; он решительно объявил, что теперь осталось одно только средство к спасению от угрожающего нам позора: бегство, самое быстрое бегство.
И мы бросились бежать, выбирая для этого более скрытые места— кусты и овраги.
ГЛАВА XI.
ГИМНАЗИЯ ОСТАВЛЕНА.
С половины сентября появилась холера, хотя и незначительная, но слухи о ней, приводившие всех в трепет и ужас, быстро распространились повсюду и достигли моей далекой родины. Испуганная и встревоженная мать сама приехала к нам в губернский город. Первыми её словами были:
— „Боже, живы-ли вы здесь, в этом ужасном многолюдстве? Я лучше всех возьму домой, до зимы!“
— Вот прелесть-то, думал я: нас возьмут „домой“! Можно, значит, отдохнуть, можно поохотиться!… А теперь самая лучшая пора: сколько там уток, бекасов… Ай-да холера!… Отличная штука. Вот если бы и Сметанкина прихватить с собой? продолжал я размышлять: тогда вышло-бы дело еще лучше. Надо, во-первых, уговорить Сметанкина ехать; а во-вторых, упросить мать поскорее взять нас домой…
Таким образом у меня созрел весьма скоро гениальный, как мне показалось, план. Нимало не медля, я приступил к. его исполнению. Прежде всего я стал просить позволения у матери сходить к моему товарищу. Мать боялась холеры и долго не пускала меня; но мои неотступные просьбы достигли желаемого результата: чрез десять минут я уже бежал к Сметанкину, а через полчаса у нас было решено, что и Сметанкин тоже едет с нами для чего нужно было только подействовать на его родителей, главным образом, страхом холеры.
— Знаешь что? если наши речи не подействуют,—можно ведь прикинуться больным, а? Что ты на это скажешь? спросил Сметанкин.
— Чудесная мысль! Я не сомневаюсь в успехе и, поверь мне, завтра же мы уедем от всех этих французов, греков, немцев…
Сметанкин, однако, сомневался в согласии своих родителей и думал, что ему просто следует убежать тайно.
Пришедши домой, я сразу пустил в ход самое сильное средство, то есть – прикинулся больным, жалуясь на желудок. Мать пришла в неописанный ужас: бегала, суетилась, молилась Богу, и послала за доктором. Последнее меня ужасно перепугало: такого оборота мы не предвидели и я стал опасаться, как-бы не открылся мой обман… Поспешно объявив, что мне лучше, я просил не посылать за доктором, а поставить самовар. Самовар, разумеется, через несколько минут кипел уж на столе; а я со слезами на глазах упрашивал мать уехать поскорее из этого проклятого города; но просьбы мои оказались излишними: мать и без них решила уехать домой вместе с нами завтра-же. Тогда я начал просить насчет Сметанкина и получил полное согласие.
Поутру, чуть не до-свету, явился Сметанкин с маленьким узелком и ружьем; он шепнул мне на ухо, что ушел от родителей потихоньку, оставив на столе записку. Я отрекомендовал своего друга матери и мы, напившись чаю, уселись в тарантас.
Через час мы неслись уже на быстрой тройке домой, а на другой день были уже дома. Судьбе захотелось до конца потешить нас: отца не было дома и он должен был возвратиться не ближе, как через два месяца, следовательно нам некого было бояться, и мы беспрепятственно могли охотиться. В довершение всего, погода стояла превосходная: тихо, тепло, точно летом; небо не омрачалось ни одним облачком и только одна паутина, ярко блистая на осеннем солнышке, плавала в воздухе по всем направлениям. Дичи мы находили великое множество: по озерам и реке плавали всякие породы уток, с болот беспрестанно вырывались отъевшиеся бекасы, крошечные гаршнепы… Это было одно из самых счастливых времен моей жизни!
Охотились мы ровно и спокойно, а потому и удачно и приносили домой по нескольку штук разной дичи, иногда даже и бекасов.
Время шло незаметно и весело. Но ничто не прочно на земле и менее всего счастье. Прошел месяц; слухи о холере замолкли и наступил день, когда нас снова отправили в гимназию. Насколько радостно ехали мы на родину, настолько же печально возвращались мы обратно.
Раз, уже довольно поздно, Сметанкин ввалился в мою комнату, бледный и расстроенный, и бросившись на стул, закрыл лице руками, ничего однако не говоря. Я подсел к нему. Красивые губы моего приятеля судорожно шевелились, из глаз капали слезы; я не решался даже спросить о постигшем его горе.
— «Это ужасно… Я не могу… Я застрелюсь!»- шептал он. – „Знаешь что?!»- вдруг воскликнул он, отбросив свои густые черные волосы: «меня наказали! Ну да! Так наказали, как наказывают маленьких детей,—у меня отобрали, отняли ружье!!» — За что-же, за что? смущенно спрашивал я. — „А за то, что мы охотимся, за то, что манкируем, за то, что я получаю дурные баллы! свирепо заговорил Сметанкин: тебе-то хорошо – у тебя, по крайней мере, из русских предметов по пяти, а у меня круглые двойки! Ну вот пришли и пожаловались отцу; а он… Нет, это, наконец, черт знает что! “
Он вскочил и быстро зашагал но комнате, отчаянно повторяя:
— „Что мне делать, что мне делать?!“
Я тщетно старался его успокоить, да и, признаюсь, резоны мои были слишком слабы: я сам был почти в таком-же состоянии духа. Долго бегал мой друг взад и вперед, бормоча отрывистые ругательства, наконец, по-видимому, успокоился и обратился ко мне:
— „Вот что! Ты один?“ — Да. — „Я у тебя останусь ночевать. Ступай запри двери.“ Я исполнил его просьбу. — „Помнишь, как мы пили у Рязанцевых? Ведь хорошо было! Говорят, всякое горе забывается…“ И Сметанкин вытащил из кармана бутылку портвейна: „будем пить!“
Я отказался было; но Сметанкин настаивал, просил, уверял, что это вино легкое, и… я согласился…
Без закуски, без рюмок, мы просто тянули вино из горлышка бутылки, кто сколько сможет.
— Положение наше тяжелое, невыносимое, это правда; но неужели нет никакого исхода? рассуждал я чрез полчаса, чувствуя какое-то особенное возбуждение и ясность мысли: неужели нет выхода? Мы просто можем выйти из гимназии: кто заставит нас учиться? Потом мы сумеем избрать деятельность, какую захотим.
— „Ничего они не поделают! стукал, через час, кулаком по стулу Сметанкин:— не хочу и баста! Не берут из гимназии, так выгонят!… „Я давно уже наводил справки, заявил торжественно мой друг; нам можно или поступить в военную службу юнкерами, и чрез 6 месяцев мы будем офицерами, или держать экзамен на учителя; экзамен, говорят, самый легкий и ты, конечно, выдержишь его без подготовки“…
— Да, да, конечно! согласился я. — Неужели не пользоваться жизнью, когда она так коротка? Нет, мы сумеем заработать каких-нибудь 10 – 15 рублей в месяц; а их совершенно достаточно… — Итак, решено! пьяным голосом кричал еще часа через два Сметанкин: сейчас… пойду… ддам… плюху… и выгонят сами, и вы-го-нят!!
Сметанкин хотел встать и исполнить свою угрозу, но шлепнулся назад на стул. У меня страшно кружилась голова, комната вертелась перед глазами.
На другой день мы проснулись очень поздно и чувствовали себя так отвратительно, что поклялись никогда больше не прибегать к такому крайнему средству. Но решение о выходе из гимназии было непоколебимо: как только я простился с своим другом, тотчас же уселся писать письмо к матери. Самыми яркими красками описывал я ей свое безотрадное положение, выставлял причиною этого положения свою болезнь, воспрещавшую мне сидеть за книгами и жить в многолюдном городе; наконец я подробно описал и свой план, уверил, что буду с одинаковым усердием учиться дома и работать; в конце же прибавил, что, во всяком случае, учиться в гимназии я более не буду и, если меня не возьмут из учебного заведения, я конечно, сделаюсь самым негодным человеком.
Спустя неделю, в течении которой я ходил как во сне, пришло письмо от моей доброй матери, в котором она, оплакивая мою и свою судьбу, просила меня бросить пагубные мысли и продолжать учение, затем она много говорила о том, какая участь ожидает вообще всех недорослей, но все-таки, предоставляя все на волю Божию, прилагала на случай и письмо на имя директора о том, что меня берут из гимназии, предоставляя таким образом мне самому решение вопроса.
К несчастию, я не обдумывал и не рассуждал, а просто взял письмо и отправился к директору. Директор с чувством сожаления покачал головою и несколько раз произнес:
— „Жаль, очень жаль“.
И вот я добился своего: гимназия была оставлена мною совершенно…
А. Н. Савельев.
Картина Джона Эммса
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”