“Природа и Охота” 1893.10
Н. Яблонский.
НАна
Все в ней гармония, все диво!»…
В 1882 году страстная неделя и пасха совпадали с последними числами марта месяца и началом апреля. Это было то счастливое для меня время, которого я всегда ждал с очень сильным нетерпением. Как же не счастливое, когда эти две недели были совершенно свободными от гимназических занятий, когда я целые дни пропадал из дому с ружьём и собакой, шатаясь то по лесу за вальдшнепами, то по обширным, красивым разливам и постреливая селезней в ярко раскрашенном брачном наряде.
А тут ещё, отправляя меня вперед в наше имение, отец объявил мне, чтобы я ожидал его на третий день пасхи с гостями, в числе которых, как он мне сообщил, будет новый, еще не бывавший у нас на охоте, гость, известный, как в охотничьем мире, так и в охотничьей литературе, уважаемый П. П. Пскович.
Кто из охотников не читал и не восторгался «Старым лосем», «С разных концов», «В уезде» и другими чудными, прекрасным поэтическим языком написанными и глубоко прочувствованными рассказами «Псковича?» Я по крайней мере и теперь с восторгом перечитываю их, а тогда прямо с ума сходил, читая их, и всегда страшно волновался, ожидая очередной книжки журнала «Природа и Охота». И, Боже, какое разочарование было всегда для меня, если в этом номере не было рассказа Псковича; зато, раз он был напечатан там, то я тотчас же поглощал его, упиваясь поэзией чудных строчек, забывая всякое дело и все на свете.
Вещь понятная, что после такого сообщения моего отца я волновался страшно всю страстную; даже на охоту меньше чем обыкновенно ходил, даже по ночам не спал, ожидая приезда отца с гостями.
— А вдруг Пскович не приедет? Вдруг что-нибудь помешает ему?..—думал я постоянно.
Еще другое беспокойство присоединилось к моему волнению. Ничего я так не боялся, как осрамиться перед знаменитым охотником и писателем. У меня на леднике к пасхе лежали убитые мною 17 вальдшнепов и около дюжины селезней всевозможных утиных пород; но это количество дичи показалось мне каплей в море и, о позор!., в первый и в последний раз в жизни я скупил у знакомых промышленников ещё двадцать пар вальдшнепов, платя за них втрое дороже, чем они стоили в городе на рынке и умоляя промышленников Христом-Богом никому не говорить о моей покупке, за что им было обещано, кроме уплаченных денег, ещё пять фунтов пороху.
По вот и третий день пасхи. Ещё не светало путём, как я уже нарядился для чего-то в городской костюм, разбудил всю прислугу в доме и раза три или четыре сбегал на кухню к повару, упрашивая его не испортить обед, а тем более не пережарить вальдшнепов. Обед мы сочинили вместе с поваром, чуть не за неделю раньше, чисто охотничий, а именно: майонез из дичи, рассольник из диких уток, вальдшнепы под каким-то, неизвестным мне по названию, соусом, но который наш повар почему-то называл «графским», и наконец, вальдшнепы жареные.
Часов около 12 я решил, что мне вовсе не следует в первый раз появляться перед Псковичом в городском костюме, а потому я немедленно надел свою охотничью куртку и болотные сапоги.
Наконец, около часу дня, из нашего леса показался мальчик Васька, посланный мной ещё с утра верхом караулить приезжих, и с криком: «едут, едут!» … свалился у балкона с лошади.
Я, с внутренним трепетом, обдергиваясь и приглаживая голову, поспешил к парадному подъезду встречать гостей. Как хотите, а мне было страшно, что вот-вот сейчас я увижу Псковича и буду с ним разговаривать; мне так и казалось, что я должен сию минуту на экзамене отвечать нашему гимназическому строжайшему инспектору, только экзаменатором явится не инспектор, а симпатичный Пскович, а отвечать я буду не перевод од Горация, а поэтические оды природы и охоты.
Загремели экипажи и к нашему подъезду подкатили три тройки наших добрых коней, наполненные охотниками и легавыми собаками.
Я замер в трепетном ожидании. Я не сознавал, кому меня рекомендует отец, кто меня, о чем спрашивает и что я кому отвечаю. Я ждал услышать знакомую фамилию, ждал напряженно, волнуясь всё более и более, и беспокойно бегая глазами по лицам приезжих гостей.
— А, поэт, здравствуйте!.. Познакомимся, товарищ по перу и по страсти! Читал, читал ваше «Былое», — как же! Как это там?..
«Гляжу я безмолвно на рог и ружьё, «Томит и терзает грусть сердце моё. .
Хорошо, очень хорошо! — раздался сбоку меня чей-то не знакомый голос, и я сейчас же сразу понял, что это и есть Пскович.
Я ничего не отвечал, только покраснел весь и кланялся, чему-то глупо улыбаясь.
Но вдруг я даже похолодел весь и сильно, до боли сильно забилось моё сердце.
У ног Псковича, как изваянные статуи, стояли два чудных, чисто белых пойнтера. Я не видывал еще в жизни ничего подобного и разинул рот, засмотревшись на чудо творения природы.
Должно быть, Пскович заметил моё состояние, понял, что я, как страстный охотник, замирая от восторга любуюсь его собаками, потому что, ласково похлопывая меня по плечу, проговорил:
— Что, хороши собачки? Настоящие, кровные англичане. Подождите, вот «Бьюти» ощенится, тогда я и вам подарю щеночка; любого выбирайте! Ну-с, а теперь, молодой хозяин, ведите нас в комнаты и кормите обедом; надо ещё на тягу поспеть. Хорошо тянут, а?
— Прелестно! мог только проговорить я, весь сияя от охватившего меня восторга, по поводу обещанного мне Псковичом щенка и, шагая сразу через три ступени, повёл гостей в столовую.
После обеда, за который я удостоился похвалы, между прочим, по пути к известному мне месту тяги, нам всем пришлось переходить через наш болотистый в весеннее время луг. Все наши собаки, мешая друг-другу, рыскали по болоту, разыскивая дичь и не возвращались к ногам, несмотря на наши свистки и приказания; только мой Трезор, приученный не искать без посылу, да Вайд и Бьюти Псковича шли за ногами.
— П. П! — осмелился я. — Позвольте поискать вашим собакам: мне так хочется посмотреть на их поиск! — умолял я Псковича.
Оп согласился и пустил их.
Боже! что только я увидел! Как сорвавшиеся с цепи Вайд и Бьюти бросились вперед на бешеном поиске; с двух разных сторон понеслись они по лугу и сразу, как одна, в живописной позе замерли по найденному бекасу. П. П. только свистнул легонько и обе собаки моментально, бросивши стойку, явились к его ногам. Он снова послал их вперёд и снова они стали почти на том же месте. Но вот остальные собаки заметили эти две белые изваянные фигуры и со всех ног бросились к ним; но около них ровно ничего не причуяли, а пройдя мимо, растянулись цепью на стойках по тому же бекасу, пока, не помню чей черный сеттер не спугнул его. Приблизительно расстояние между собаками П. П. и бекасом было никак не менее 150—120 шагов, а первая собака, Сбогар отца, сделал стойку, пройдя их шагов около восьмидесяти.
— Что же это за чудовищное чутьё у них? — подумал я невольно.
Тяга не в тягу вышла для меня: я поместился вблизи П. П. и всё время только и делал, что наблюдал за его пойнтерами. Я и в то время мог смело считать себя довольно опытным охотником среди даже и не столь молодых спортсменов: стрелял я очень и очень порядочно, даже сам лично двух подружейных собак выдрессировал и натаскал на славу, не считая третьего, Трезора; но то, что я увидел на этой тяге было что-то невозможное, было последним словом искусства дрессировки.
Вальдшнепы тянули более чем хорошо; вечер был тихий, ясный; стрелять, благодаря низкому срубу и обширной просеке, было превосходно; а я всё зевал и пуделял, пуделял и зевал, залюбовавшись собаками П. П. За весь вечер я не видел, чтобы хоть одна из его собак осмелилась подняться с места без приказания хозяина: лежат, как статуи Белаго мрамора, — Вайд справа, а Бьюти слева, и не шелохнутся; только уши насторожены, да широкие ноздри шевелятся, разнюхивая воздух..
Вот, азартно хоркая, на П. П. прямо, «на штык», нарезался вальдшнеп; грянул выстрел и птица, завертевшись в воздухе, шлепнулась с перебитым крылом шагах в 10—15 от охотника, и сейчас-же, как-то неуклюже припрыгивая, побежала по поляне… Я, крепко держа за ошейник своего Трезора и разинувши рот от удивления, глядел то на П. П., то на его собак, даже при таком соблазне, не тронувшихся с места… А подстреленный вальдшнеп удирает всё дальше и дальше, поспешая добраться до ближайших кустов… Вот он уже около них, вот он уже совершенно исчез между ними. Только ноздри еще сильней раздуваются у собак, да глаза, устремлённые в кусты, где скрылся вальдшнеп, ярко горят бурной, едва сдерживаемой страстью…
Я не выдерживаю, не могу выдержать больше!
— П. П. посылайте собак, —ведь уйдёт! забьётся в кусты, не найдёте потом!..—дрожащим голосом кричу я.
— У нас всегда найдётся! —хладнокровно отвечает- тот мне.
— Бьюти, принеси! — командует он затем.
О, чудо из чудес! Бьюти подымается со своего места и, не спеша, ведёт по убежавшему вальдшнепу. А Вайд? Вайд, как лежал, так и лежит, даже позы не переменивши, только ещё ярче блестят его глаза, напряженно следящие за подругой.
Но вот из кустов показалась Бьюти, осторожно несущая живого вальдшнепа. В это время над её головой, на быстром полёте понесся другой вальдшнеп и завертелся уже над кустами от меткого выстрела П. П.
— Вайд, твоя очередь, ступай за другим! — приказал П. П., и Вайд отправился также тихо-степенно, хотя и казалось, вот-вот он не выдержит, сил не хватит ему сдерживать свою страсть и он, сорвавшись с места, как бешеный унесется в кусты…
Ничуть не бывало: тем же ходом он прошёл поляну и скрылся в кустах; а Бьюти в это время уже донесла первого вальдшнепа и, не выпуская его изо рта, уселась перед своим хозяином. Через минуту Вайд принес второго вальдшнепа и проделал тоже, что и Бьюти.
Тяга для меня не существовала более; я совсем по дошел к П. П. и остановился позади его.
— П. П., кто дрессировал и натаскивал ваших собак? — осмелился спросить я.
— Сам. Да ведь это не так трудно, как кажется; было бы время, да терпенье только! Вот, как получите щенка от моих собак, и выдрессируйте его так же; а я вам кстати и статейку свою дам о дрессировке и натаске английских пойнтеров! — улыбаясь моему удивлению ответил он.
«Хорошо ему говорить, что это нетрудно!» … — думалось мне потом и лавры Псковича просто спать мне не-давали по ночам.
Седьмого сентября того же года Бьюти ощенилась шестью щенками.
Через неделю с небольшим, узнавши об этом радостном для меня событии, я прилетел к П. П. и тотчас же занялся выбором для себя обещанного щенка. П. П. стоял тут же и смеёлся над моим растерянным видом, над моим смущением и незнанием на каком щенке остановить мне свой выбор. А у меня действительно глаза разбежались.
— Берите вон этого! — предложил он мне, указывая на самого рослого кобелька.
Но я был себе на уме; другие замыслы и планы роились в ту минуту в моей голове: мне мало было приобрести себе породистую подружейную собаку, мне ещё и породу хотелось повести от неё впоследствии.
— Вот эту, если позволите? —указал я на аккуратненькую, беленькую, без отметин, сученку.
— Вишь ты, хитрый какой! Ну, да уж я сказали, так берите! Сук ведь от своих собак я никому не даю, —только вам первому!
Не помня себя от радости и совершенно не понимая, что такое говорил мне о предполагаемой охоте с гончими П. П. и что просил передать отцу, я схватил щенка, выскочил в прихожую, надел шинель, нахлобучил фуражку и, положивши щенка к себе за пазуху, помчался домой.
Вот я и дома, наконец.
Максим сейчас-же командируется за покупкой рожка; нянька моей маленькой сестренки чистит кострюльку, в которой можно бы было подогревать молоко для новой питомицы; моя добрая мать, так сильно всегда меня любившая и баловавшая, устраивает в откуда-то появившейся корзине постельку для щенка, а я?., я с рук его не спускаю и так и ношу его по комнате, боясь разстаться с ним, хотя на минуту…
Мало по малу все уладилось: щенка накормили, при помощи принесённого рожка, и спит он себе преспокойно в корзине. Только я один никак не успокоюсь, несмотря на позднее время: я уже пересмотрел все клички собак, помещённые в «Охотничьем Календаре» Л. П. Сабанеева, и ни на одной не остановился, а теперь расхаживаю по своей комнате, стараясь придумать имя своему сокровищу.
«Нужно придумать что-нибудь поновей, пооригинальней. чтобы красивое было имя, звучное и в тоже время оригинальное» … — думаю я, все шагая взад и вперёд и ежеминутно поглядывая на спящего щенка.
Я подошёл к своему письменному столу и машинально думая все о том же, остановил глаза на лежащей на нем, раскрытой книге.
— Нана, — радостно закричал я.
Раскрытая книга была только что вышедший в то время, известный роман Э. Золя, озаглавленный по имени его героини — «Нана».
И помучился же я с моей Нана, пока она подросла немного! В особенности первое время тяжело было мне: уж я не говорю про день, — это не беда днём возиться с нею, да и мать мне, кроме того, много помогала; зато ночью мне просто покоя не было: приходилось вставать к ней каждую ночь раз по десяти. Проголодается Нана и начнёт легонько попискивать, отыскивая рожек своей розовой мордочкой; я сейчас же встаю с кровати, зажигаю свечу, беру щенка на руки и начинается кормление; кормишь его, а у самого так и смыкаются глаза и всё клюешь носом. Только что наелся, успокоился, заснул щенок, — и я заснул, как вдруг опять слышу сквозь сон уже не попискивание, а визг прямо какой-то; теперь уж не есть просит Нана, а требует, чтобы её вынули из корзины и пустили поползать по полу для исполнения известных потребностей после сытной пищи. Опять вставай с постели. И так всю ночь.
Замечательно, что как бы долго, в подобных случаях, ни держали Нана в её корзине, она будет пищать, не переставая, но никогда не позволит себе никаких неприличностей на своей постели.
Уже с февраля месяца следующего года я понемногу и постепенно, принялся за дрессировку своей собаки. Приятно было и дрессировать такую прелесть. Картинка просто вышла, а не собака: вся беленькая, без отметинки, и до того типична, что самый строгий судья на выставке не нашёл бы у неё ни одного пункта, где-бы можно было поставить неполный балл.
Не хвалясь, говорю, что мне и на выставке впоследствии не приходилось видеть таких породистых собак. Я уверен, что и сам многоуважаемый П. П. Пскович, от собак которого она происходила, не откажется подтвердить мои слова, что моя Нана вышла вполне совершенным типом легких английских пойнтеров.
Уже в апреле месяце я вполне закончил с Нана курс комнатной дрессировки. Понятливей и умней собаки я не видывал: она уже в то время чуть пе говорила, просто и безусловно слушалась малейшего моего приказания и даже жеста.
Как-бы она ни проголодалась, как-бы ей ни хотелось поиграть и побегать, — довольно было мне только легонько свиснуть или даже просто рукой махнуть, как Нана немедленно бросала и корм и всё остальное и укладывалась у моих ног.
Я ей никогда не запрещал играть и резвиться, но всё это она делала только по моему разрешению. В особенности она любила играть на песке цветника перед террасой нашего дома с бывшим у меня в то время зайцем. Я даже поощрял эту дружбу, желая заранее при учить Нана к виду зайца и познакомить её с его запахом, чтобы она знала впоследствии, при встречах в лесу с этим зверьком, что это вовсе не дичь для неё. Не которые охотники говорят, что это будто бы вредит собаке и даже портит её почему-то. Смею уверить, что это вовсе неверно; наоборот, можно ручаться, что такая собака, приученная ещё дома к виду зайца, никогда не погонится за ним на охоте; я убедился в этом не одним личным опытом.
Надо было только видеть что выделывала Нана и заяц между клумбами цветов! Просто глаз бы кажется не оторвал от этого красивого зрелища!..
В первых числах июня я переехал из города в деревню и ещё внимательней, еще усиленной занялся со своей собакой. Еще заранее я решил, что в это лето охота должна совершенно пропасть для меня, так как мне придется специально натаскивать Нана, а не охотиться. Да и в то же время, что значит потерять одно лето для охоты, когда, если я хорошо натаскаю мою Нана, впереди ждут меня много охот и ещё больше наслаждений и восторгов, которые, я уверен, мне доставит моя красавица. Да еще и осенью, Бог даст, поохочусь я с нею!
Весь уже пройденный раньше курс дрессировки по вторили мы на воздухе обстоятельно за июнь месяц. На на оставалась всё такой же идеально понятливой и послушной собакой. И к выстрелу я её приучил очень скоро, и приучил так, что, как пораженная громом, падала она на месте, чуть только раздавался звук выстрела и не вставала с места до тех пор, пока я не разрешал ей этого.
Одним словом, дрессировка была совершенно закончена и закончена так, что дай Бог и всякой другой собаке. Я сам удивлялся своему уменью и искусству.
Теперь оставалось только одно: вести Нана в поле и познакомить её с дичью, натаскать так, как мне того хотелось.
И вот я с нетерпением жду вывала молодых дупелей, по которым, по моему мнению, лучше всего вести молодую собаку впервые, и ежедневно посылаю Максима на Синицинские луга с другой собакой — справляться не вывалили ли ещё дупеля.
Уже с неделю каждый день ходит Максим на Синицинские луга и на Боровские болота, а дупелей все нет, как нет.
Наконец 20-го июля на Синицинских лугах показались первые выводки дупелей.
Боже! сколько дум, сколько волнений, сколько предположений самых радостных, самых заманчивых, витали вокруг моей головы накануне 22-го июля, дня, в который я должен был впервые вывести в поле мою Нана! Я всю ночь не спал, а проворочался с боку-набок, поминутно выходя на крыльцо и глядя на восток, где должна была загореться заря этого нового, столь знаменательного для меня дня.
Еще 21-го числа, я сам сходил на Синицинские луга и проверил место, где держались дупеля; сообразил и рассчитал, откуда мне удобней будет вести к ним Нана, принимая, попятно, в расчёт завтрашнее направление ветра.
Но вот и утро, холодное утро, туманное, несмотря на июль месяц. Вести собаку ещё очень и очень рано; надо, чтобы роса спала хотя немного, чтоб разошёлся этот густой туман, теплей чтоб стало. А мне так хочется поскорей отправиться с Нана на мои любимые Синицинские луга; так трудно мне быть терпеливым и ждать в настоящую минуту!..
Я не схожу с балкона, и, сжигая папиросу за папиросой, не отрываясь, гляжу на туманный наш луг перед домом и на дальнюю прорезывающую его реку, всю закутанную туманом, густым, непроницаемым, как нависшие серовато-белые облака, скрывающим от моих глаз и зеркальную водную поверхность и всю, так широко разлегшуюся даль противоположного берега… Я жду, не дождусь первого луча солнца; жду, когда яркое дневное светило озарит верхушки едва видного векового леса на той стороне реки, когда его светлые, золотые, радостные первые лучи пронижут густую пелену утреннего тумана и он всколыхнется, заволнуется весь при первом их прикосновении, начнет подыматься всё выше и выше от водной поверхности, пока не расплывётся, не растает бесследно под брызнувшими яркими снопами этих горячих лучей солнца…
Я жду и никак не дождусь этого момента.
— «Пора идти!» —решаю вдруг я, сообразивши, что пока я дойду до Синицинских лугов, солнце уже успеет подняться, да и обильная роса, пожалуй, спадёт немного.
Я зову Нана, которая весело прыгает и кидается ко мне на грудь, пока я не умеряю порывы её радости, и мы отправляемся.
Весь путь до места она идёт спокойно сбоку меня, ни разу не порываясь вперед. Я отлично знаю, что она и не может идти иначе, не смеет даже трёх шагов сделать вперед без моего приказания; но все-таки я невольно ежеминутно поглядываю на свою красавицу.
Она и не подозревает, куда и зачем веду я её; она думает, что это одна из обычных ваших прогулок и что вот-вот я выну из кармана хорошо ей знакомый мячик, брошу его далеко в траву и прикажу ей искать его. Ей даже странно, что мы прошли уже такое большое расстояние от дома и я до сих пор иду молча, не приказывая ей ничего делать…
Но вот лес окончился; мы вышли на его опушку, и я остановился, вперившись в расстилавшиеся внизу обширные Синицинские луга, все изрезанные проточками, заросшими целым лесом густых, высоких камышей…
«Что-то ждет меня там, на этих лугах? Чем-то обрадует меня Нана?» …—думаю я, идя уже по первому лугу, в конце которого, справа, по потному месту, постепенно переходящему в болотистое, есть дупеля.
Лёгенький, едва уловимый ветерок, как нарочно, дует прямо на нас, чуть шелестя верхушками густых камышей слева; так и блестят, переливаясь, на стеблях травы крупные росинки; луг такой ровный, привольный и так нежит, и ласкает глаза его бархатная, мягкая, изумрудная зелень.
— Нана, ищи! —приказываю я, с заметной дрожью в голосе.
Нана, недоумевая, пристально глядит в глаза. Что же искать ей, когда я ничего не бросаю, когда даже в руках у меня нет знакомого ей мячика?
— Ищи, ищи! —настойчиво приказываю я, указывая ей вперёд рукою.
Мелкими, грациозными прыжками она бросается вперёд и, отбежавши от меня немного, снова возвращается ко мне, вопросительно на меня поглядывая, как бы говоря: «Ну вот, я и пробежалась! Что же поделаешь, если тебе так этого хочется! Ну, а теперь что ты еще мне прикажешь делать?» …
— Ищи, ищи! —твержу я одно, и Нана ищет, сама не зная, для чего и что.
«Господи! —думается мне. Неужели у ней чутья нет? Ведь всего осталось каких-нибудь 15—20 шагов до дупелей!» …
Я ручаться могу, что впереди, там, близко от собаки, вот там, где начинаются эти маленькие лозочки, сидят и бегают дупеля, разыскивая себе пищу. Кажется, я сам слышу этот острый запах дичи; неужели же Нана ничего не слышит?..
Послал я ее, наконец, к этим лозочкам, с внутренним трепетом ожидая того, что произойдёт там, но там ровно ничего не произошло: Нана побегала между ними, нюхая воздух и вдруг как-то странно остановилась, вперившись глазами себе под ноги, даже голову наклонила вниз.
«Что за штука? Надо посмотреть»! — думаю я, подходя к ней и наклоняясь в свою очередь.
На кочке, почти под её ногами, сидит обыкновенная болотная лягушка и во все глаза смотрит на собаку. Злость меня взяла: изволите ли видеть—тут под носом дупеля, а она любуется на лягушку!..
Отозвал я её от лягушки и снова заставил искать. Ей, как видно, уже надоело это постоянное моё приказание: ищи, да ищи! И она вяло побежала впереди меня.
Вдруг, из-под самых её ног, с характерным треском порвался дупель и потянул по над лугом. Нана испуганно отскочила в сторону и побежала ко мне, поминутно оглядываясь назад на то место, где взлетел испугавший ее дупель.
Ясно, что она или чутья не имеет, чего быть не может, или еще не берётся и ничего не понимает. Не рано ли я начал натаскивать её? Так нет, ведь ей уже девять месяцев, а для суки это самая пора. —Господи! Хоть бы погнала что ли… хоть какой-нибудь азарт обнаружила бы, —признак благородной охотничьей страсти!.. Ничего, ровно ничего!..
Раз десять подымали мы с ней дупелей — и чего-чего я только не делал в этом случае: и натравлял её на них, и сам бегал за ними вдогонку, и носом её тыкал в то место, где только что сидел дупель и оставил явные следы своего недавнего присутствия, ничего не помогает!.. В тысячу раз больше занимают её всякие лягушки и козявки, чем все дупеля в мире. Хоть бы за луговыми синичками погонялась, или внимание хотя бы на них обратила!..
Чуть не плача, не солоно хлебавши, вернулся я домой в этот первый, неудачный день наводки. И зол же я был в этот день, не дай Бог.
И потянулись после этого дни за днями, полные одной неудачи. Каждое утро и каждый вечер, если сравнительно благоприятствовала погода, ходил я с Нана без ружья; не берётся, да и только; что тут поделаешь? Тысячу раз решал я бросить всякую попытку натаскать Нана, оставить её на произвол судьбы и приняться за проходящую охоту с другой собакой. Обидно мне было, сильно обидно: люди охотятся, стреляют, огромные вороха дичи таскают чуть не ежедневно; а я шляюсь, как дурак, по болотам, с этой противной собачонкой, сам не зная за чем, все равно никакого толку от неё не дождешься! Каждый новый день приносил мне новые неудачи и каждый раз, возвращаясь домой, я решал, что не пойду больше ни за какие коврижки; а на другой день опять шествовал, все чего-то ожидая хорошего и сильно надеясь на свою Нана.
Так бесцельно я шлялся вплоть до половины августа.
Однажды, потерявши уже всякую надежду когда-нибудь увидеть свою Нана хорошей охотничьей собакой, я, больше по привычке, пришел с ней на те же Синицинские луга. Дело было перед вечером; до захода солнца оставалось не более двух часов. После очень жаркого дня сделалось прохладней и от воды потянуло уже свежестью.
Не прошёл я по лугу и сотни шагов, как вдруг моя Нана, рыскавшая бесцельно впереди, совершенно преобразилась … Что-то непонятное сделалось с ней: она остановилась на своем быстром беге и недоумевая нюхала воздух, поворачиваясь из стороны в сторону; но вот она взглянула на меня, как бы спрашивая: что ей делать в этом случае? И, едва переступая с ноги на ногу, вся напряженная, трепетная, вытянувшись, повела вправо, поминутно останавливаясь и замирая…
Вот она, наконец, та блаженная минута, которую я так давно ждал напрасно!
Шагов тридцать или сорок тянула она, пока окончательно не замерла на стойке.
Едва переводя дыхание, дрожа весь, подошёл я к ней вплотную, погладил её, желая одобрить, привязал веревочку к её ошейнику на всякий случай, чтобы она не погнала и, снявши из-за плеч ружье, опустился возле неё на траву, не будучи в силах стоять на ногах от волнения. Думаю, что не менее получаса держал я ее на стойке, любуясь её красотой. Но вот я встал на ноги и послал её вперёд; она робко переступила несколько шагов и снова замерла. Несколько раз продолжалась такая история, пока я не зашёл впереди её, желая сам выпугнуть дупеля, как я думал; но едва я сделал несколько шагов, как близко впереди меня с шумом поднялась какая-то огромная птица и сейчас же рухнула на землю после моего выстрела.
«Что за оказия?»—подумал я, оглядываясь на Нана.
А она, как стояла, так и стоит, не дрогнувши ни одним мускулом, только дыхание тяжело переводит она, да горящие страстью её глаза вперены в одну точку.
— Довольно, дурочка! —говорю я, любуясь своей красавицей и направляясь к ней.
Вдруг, сбоку подымается еще одна такая же огром ная птица и падает после моего удачного выстрела.
Я положительно недоумеваю, что за дичь разыскала Нана и почему она пошла по ним, когда до сих пор не обращала никакого внимания на дупелей.
Представьте же себе моё удивление, когда убитые мною птицы оказались ничем иным, как молодыми дрофами! Это девятым-то номером Растеряевской дроби!.. Положим, что и близко, шагов на двадцать-тридцать стрелялись они — а всё-таки!.. Как и зачем попали эти дрофы на Синицинские луга, – я положительно не понимаю!
С этой минуты Нана пошла, как самая лучшая старая подружейная собака, и в тот же вечер я взял из-под неё, не более не менее, как одиннадцать дупелей и одного бекаса. Надо было только видеть, как чудно ходила она в этот первый для неё день охоты! Как-то вся она изменилась; и глаза у неё стали другие: умные, осмысленные…
Уже почти совсем стемнело, когда я возвращался домой в этот вечер. Густые ночные тени поползли по лугу; потемнело небо, только один край, где так не давно скрылось солнце, еще алел, как отблеск дальнего пожара; как какая-то дивная музыка неслись мне навстречу ночные звуки природы: не смолкая трещал коростель, чмокали летающие бекасы, утки со свистом крыльев прорезывали воздух, где-то в дальнем камыше ухала выпь; а я, не спеша, шёл домой и радостная, райская музыка была у меня на душе в ту минуту…
Никогда мне не забыть того вечера!.. Спасибо вам, неожиданные дрофы, выручили вы меня! .
И пошла моя Нана с того дня, да ведь как пошла-то! Не было у неё, да и быть не могло соперников. Только придём, бывало, с каким-нибудь товарищем на болото, только пустим собак, —ещё не успеет собака товарища круга одного сделать, как моя Нана уж чуть не полболота облетает. И уж ничего не пропустит она, ничто не скроется от её чуткого носа… Ясно, что только я стреляю и подбираю дупеля за дупелем, бекаса за бекасом, тогда как товарищу остается только любоваться на мою стрельбу и на собаку.
Отец мой, —старый охотник, не признававший в то время никаких новшеств, и привыкший, чтобы подружейная собака отнюдь не искала далее тридцати-сорока шагов от охотника и никак не носилась на бешеном карьере, а «сочила», как тогда говорили, т. е. принюхивая дичь, на лёгонькой рыси расстилалась впереди охотника. Вначале все потешался надо мной и над моей Нана.
Зло меня разбирало за все его насмешки, и я решился жестоко отмстить ему. План этой мести давно уже созрел в моей голове, и я только выжидал полного вывала дупелей, чтобы привести его в исполнение.
Первая половина августа месяца подходила к концу и на окрестных лугах и болотинах появилась такая масса дупелей и бекасов, что я не упомню большего пролёта. Заранее торжествуя верную победу, я пригласил отца поохотиться вместе со мной по Боровским лугам и кстати посмотреть, как ходит моя Нана.
— Ты знаешь, —коварно улыбаясь говорил я ему, что твоему мнению о моей собаке, как мнению старого опытного охотника, я вполне поверю!
— Утрёт мой Сбогар нос твоей Нанке, вот по водишь! подтрунивал отец.
— Там видно будет, кто кому нос утрет!
Ну-с, и отправились мы вместе на охоту. То, что случилось там на этой охоте, превзошло все мои ожидания: не прошло и часу после начала охоты, как мой отец, очень горячий охотник, даже браниться начал; я чуть не весь патронташ расстрелял, полную сетку ягдташа дупелями и бекасами набил, а он и стрелял-то только всего два раза, хотя Сбогар его и был во всех отношениях прелестной подружейной собакой. Дело окончилось тем, что я, расстрелявши все имевшиеся у меня патроны, предоставил отцу стрелять из-под моей Нана, а сам остался простым зрителем, держа Сбогара на сворке.
Смешно было глядеть, как вначале отец чуть не бегом спешил к ставшей по дичи Нана, пока я не показал ему все достоинства стоек моей собаки, т. е. не отозвал её несколько раз от стоек и не заставлял лежать над птицей, ожидая нашего прихода.
— Ну, брат, и собака же у тебя! Родился и крестился, —такой не видывал!.. Да что, не видывал! Если б своими глазами не увидел, никогда не поверил бы, что собака так может ходить! — изумлялся отец.
С той охоты, если при отце начинали говорить о легавых собаках, он всегда обрывал не в меру раз- хваставшегося охотника.
— Не хвалитесь, не хвалитесь, батенька! как бы хороша ни была ваша собака, — такой, как у сына Нана, все-таки у вас никогда не будет! А коли мне старику не верите, то не угодно ли самим поглядеть?
—Коля, возьми его с собой на охоту! говорил обыкновенно отец.
При первом удобном случае я брал с собой на охоту расхваставшегося охотника, и понятное дело, что его хвалёная собака проваливалась, как ничего не знающий ученик на экзамене, при испытании рядом с Нана.
Прославилось, повсюду прогремело имя моей Напа, и кто только хоть один раз побывал со мной на охоте, тот говорил, что ему никогда даже слышать не приходилось о подобной собаке.
Добиться от Нана такой же выдержки, какую выказывали её производители в описанную мною раньше тягу, мне было вовсе не трудно, благодаря её выделявшемуся уму и понятливости. В первое же лето, на утиных перелётах, она вела себя ничем не хуже своих производителей: нарежется на меня на перелёте табун уток; как галушки посыпятся они на землю после моих выстрелов, а Нана не дрогнет даже, не пошевелится, пока я ей не прикажу идти и принести мне убитых уток.
Особенно поражала она всех охотников, видевших её впервые на болоте. Только пустишь её бывало от ног, как стрела понесётся она на кругах в быстром поиске; беленьким пятнышком мелькает она по болоту… Но вот повела она в сторону и застыла в картинной стойке… Отлично видишь все это, но нарочно, как будто не замечая стойки собаки, заговариваешь о чем-либо совершенно постороннем с товарищем и начинаешь медленно закуривать папироску.
— Ваша собака стоит, оживленно говорит мне товарищ.
— Так что ж!.. и пусть еще постоит! хладнокровно отвечаешь ему.
— Да ведь сорвать может; птица, наконец, не высидит!
— Невозможная вещь! —отвечаю я и свистом отзываю Нана со стойки, укладываю её около себя и сам опускаюсь на кочку. Медленно выкуривается папироса и тогда только Нана снова посылается к найденной уже ею дичи.
Замечательно, что раз Нана причуяла дичь, раз тянуть начала, она обязательно раза два-три обернётся назад и поглядит, далеко ли её хозяин.
Ума у неё была палата. Приведу хотя два примера, бесспорно доказывающих недюжинный ум Нана.
В весну того года, когда я впервые повел Нана в лес за вальдшнепами, эта дичь была с прилёта страшно строга: ветка бывало только хрустнет под ногой, только тянуть начнёт собака, а уж вальдшнеп срывается неизвестно где, вне выстрела, и уносится в края неведомые. Легче ничего нет, как испортить добрую собаку, охотясь по таким сумасшедшим вальдшнепам
За свою Нана я не боялся, ее не испортишь; только досадно мне уж было очень: тут целую зиму только и мечтал о весеннем прилёте вальдшнепов, только и думал о том, как пойдет по ним моя Нана, а тут на тебе, какие вальдшнепы объявились!..
«Хоть домой возвращайся»! — негодую я, скитаясь по густому Боровскому орешнику и вспугивая вальдшнепа за вальдшнепом.
Вдруг Нана, начавшая было тянуть по одному из них, метнулась в сторону и понеслась куда-то на полном карьере. «Что за оказия такая»! подумал я, и не успел еще десяти шагов сделать, глядь, стоит уже мертво она, моя голубушка, прямо против меня. Я подхожу. Свечей подымается вверх вальдшнеп и падает после моего выстрела.
Дело выяснилось: Нана сообразила, значит, что продолжая таким-же образом искать эту малознакомую ей дичь, мы с ней ничего не добудем, а потому она и начала употреблять следующую хитрость: чуть только причует она бегущего или сидящего впереди вальдшнепа, как тотчас-же бросает свою потяжку. делает круг и выставляет прямо на меня поневоле затаившуюся между двух огней птицу. Этот же способ с успехом практиковала всегда она, когда вальдшнеп в сухую осень держался по густым, едва проходимым болотистым ольхам. Плачутся, бывало, все охотники, что строг очень вальдшнеп, или что держится он в такой гущине, что стрелять его невозможно; а нам с Напа и горюшка мало: знай себе пощелкиваем длинноносых красавцев!
— Два чёрта собрались!.. Всю дичь перебьют, аспиды! — ругался «дед», видя меня чуть не ежедневно возвращающимся домой с ворохом вальдшнепов.
Я никогда не приучал Напа к анонсу, а между тем она анонсировала, и анонсировала так, что дай Бог хоть и самой лучшей анонсирующей собаке!
Началась эта великая премудрость во время моих охот в Волчанском уезде за куропатками. Куропаток хотя и много было там по степи в то время, да только держались они по таким местам, что становилось страшно. Густой, колючий терновник, непроходимые заросли бобовника и боярки, среди целого леса густого степного ковыля, и вся эта благодать, зачастую, растёт в таком овраге, что и дна не видно, —вот излюбленные там места куропаток. Едва пять — десять шагов отбежит от тебя собака и не видно её… Вот тут-то и начала анонсировать Нана впервые.
На чем свет стоит бранятся остальные охотники, проклинают и куропаток, и собак, и себя, едва продираясь колючими тернами и царапая себе почти бесцельно лицо и руки; а я, как ни в чем по бывало, иду себе опушкой, покуриваю вольготно и поджидаю скрывшуюся в терновых зарослях Нана… Но вот она стремительно выносится из кустов и умильно заглядывая мне в глаза, начинает прыгать ко мне на грудь, что в переводе означает: «пожалуйте дескать, ваше благородие, к куропаточкам!» И ведёт меня к ним Нана, ведёт как по ниточке, всё оглядываясь—иду-ли я за нею, и поджидая, если я замедлю, забравшись в непролазную гущину. В результате у меня убитых куропаток много больше, чем у всех охотников, взятых вместе.
Не могу не припомнить здесь случая, доказывающего громадное чутьё Нана: возвращались мы степью, в том же Волчанском уезде, с охоты; жара стояла страшная; в небе ни облачка, ветерок не шелохнет… Я с отцом и Нана ехал в нетычанке впереди; за нами следовали еще два экипажа с охотниками; остальные собаки носились с боков экипажей, ничего не причуивая. Остановился наш поезд не помню зачем. Вдруг Нана, без моего позволения, что с ней никогда не случалось, выскочила из нетычанки, перескочила через дорогу и бросилась прямо через широкую полосу гречихи…Глядим, промчалась она через всю полосу и замерла на стопке у небольшой балочки, заросшей мелкими кустиками бобовника. Расстояние от наших экипажей до этих кустов было так велико, что казалось положительно невероятным, чтобы Нана могла что-либо причуять.
Говор поднялся среди нашей компании; никто не хотел верить, чтоб на такое расстояние даже Нана могла причуять дичь; кое-кто даже и подтрунивать надо мной начал.
— Собачка молоденькая!.. Соскучилась сидеть—пробегаться захотелось! —язвительно улыбаясь, заметил один из самых ярых моих завистников.
Этого уж я никак не мог вынести.
— Желаете пари, что Нана стоит по куропаткам? — обратился я к нему.
Надо заметить, что я до того привык к стойкам Нана, что безошибочно мог определить, по какой дичи она стала.
— Извольте! —ответил мой оппонент. —Только предупреждаю вас, что на пустяки какие-либо я пари держать не буду!
— Зачем на пустяки! Ружье к ружью, согласны?
Хотя у моего противника в то время и было ружье Перде, стоящее гораздо дороже моего Новотни, но не -согласиться на это пари ему было неловко, ввиду насмешек и подтруниваний, уже заранее поднявшихся над ним, и он согласился.
Как раз в эту минуту Нана по привычке оглянулась в нашу сторону; я поднял руку вверх и она, вытянувшись, улеглась на стойке.
— Пойдемте, господа! —пригласил я всех охотников.
Идти к лежащей Напа нам пришлось очень долго, потому что пройти прямо к ней, через полосу гречихи, было невозможно; но я нисколько не боялся, что она не дождётся нас и уже заранее торжествовал, считая себя обладателем Перде.
Под стойкой Нана, действительно, оказался целый табун куропаток, разбивши который мы поохотились на славу…Ружьё было мое. Надо было только послушать, как потешались над моим несчастным соперником во время дальнейшей дороги к дому! Я не могу назвать фамилию моего соперника, потому что он благополучно здравствует и поныне, но скажу ему, что нехорошо с его стороны злиться на меня после этого случая и всячески стараться избегать меня ведь не я же виноват в этом пари!.. Если же ему жалко своего проигранного ружья, то все бывшие тогда с нами охотники могут подтвердить, что я не хотел даже брать это ружьё, а предлагал ему вместо ружья расплатиться со мной хорошим ужином с шампанским в «Сокольниках».
Оригинально держала себя Нана во время охот с гончими, куда я всегда её брал, так как почти никогда не расставался с ней ни на один день.
Стою я, например, на лазу; стая варом варит, стон какой-то стоит по лесу… Нана спокойно лежит за мною; глаза у неё разгорелись; чутко прислушивается она к гону стаи и наслаждается его музыкой… Странно, но я уверен, что она так-же, как и я, волнуется и замирает при приближении гона. Все ближе и ближе гон; надседаясь плачут гонцы; вот-вот запросится на лаз зверь… Я невольно поворачиваю голову, гляжу на Нана и едва удерживаюсь, чтобы не расхохотаться: будто опасаясь, что зверь может заметить её и не вы идти на лаз, Нана совсем прилегает к земле; лапки протянуты, мордочка не приподымается от земли; кажется, срастись ей хочется с нею, только глазенки её блестят так ярко, да ушки, приподнятые на хрящах, едва пошевеливаются… Выкатил на меня русак и закувыркался после моего выстрела. Нана сразу подымается на ноги и повизгивая, глядит не меня… Я знаю, чего ей хочется.
— Ну, пойди, пойди, поиграй, дурочка, разрешаю я ей.
Как электрический ток, действует на Нана моё позволение: стрелой бросается она к мертвому зайцу и начинает выделывать вокруг него всевозможные прыжки, то припадая к земле около него, то быстро отскакивая в сторону, как бы приглашая его поиграть с ней. Мне думается, что это происходило оттого, что она всегда помнила другого зайчика, товарища своих детских игр. За живыми же зайцами она никогда не гонялась и даже не пыталась заигрывать с ними, если даже они выскакивали у неё из-под ног во время лесных охот. К убитой же лисице, или волку она никогда не подходила и даже отворачивалась с омерзением.
Самым тяжелым для Нана временем было время её случки. Дай Бог, чтобы между людьми было побольше таких нравственных представительниц прекрасного пола, как была моя Нана! Представьте себе только, что она всю свою жизнь оставалась верна своему первому супругу, английскому-же пойнтеру «Спорту», принадлежащему А. Е. К…ому, и я никаким образом не мог случить её с другими собаками!… Надо было только видеть Нана, когда для неё наступало это тяжелое время! Она почти не выходила из моей комнаты, даже ко мне почти не ласкалась, а забивалась под письменный стол, или под кровать, и лежала там целыми часами, так что пробегаться во двор выводил я её почти насильно, и горе тогда бывало всякому кавалеру сабачьей породы, который осмеливался близко подойти к ней: с быстротой молнии бросалась она на него и впивалась, как пьявка, ему в губу.
Замечательно, что Нана никогда не кусала собаку за какое-либо другое место, как только за губу; почему про исходило это — не знаю. Только один старый супруг её Спорт и мог безнаказанно приблизиться к ней в это время, да и то, если около неё никого не было; при людях же даже и его она не подпускала к себе близко. Чтобы случить Напа я всегда принужден был запирать её со Спортом в моей комнате и сам уходить на время. Экая, подумаешь, скромность и конфузливость!
Мать — Нана была образцовая, и лишь только у неё рождались щенки, её уже трудно было отозвать от них: по целым дням возилась она с ними и сама играла, как щенок. Никогда я не забуду, как Гаврош, пяти месячный сын Нана, подаренный мною потом моему товарищу гр. Леон. Т…ому, провожая меня до купальни вместе со своей маменькой, вытянулся на стойке по попавшимся по дороге куропаткам рядом с нею!…
Как-то летом Нана вот-вот должна была ощениться. Я уходил на охоту и, боясь брать её с собою, уложил её в своей комнате на постели, а сам ушел с другой собакой.
Прихожу обратно домой, отпираю дверь своей комнаты и вижу следующую умилительную картину: Нана лежит на матрасе моей постели и у её грудей копошатся новорожденные щенки; подушки же, одеяло и простыня стащены с постели и лежат в углу комнаты. Как иначе, как не умом моей Нана, я могу объяснить то, что она, чувствуя наступающие роды, потаскала всё с моей постели, не желая её выпачкать.
Понятная вещь, что щенков от Нана у меня разбирали на расхват; но я давал их только охотникам других губерний, не желая у себя иметь конкурентов, а для Нана соперников.
На третий год жизни Нана, нашелся один такой чудак, видевший её на охоте, который решил во что бы то ни стало приобрести её от меня. Не хочу называть фамилию этого довольно известного кавказского охотника; но он устроил такую штуку, которая могла кончиться очень и очень плохо, как для него, так и для меня. Спустя неделю после моего отказа продать ему Нана за 500 руб., я как-то вернулся из города и не нашёл дома моей собаки; суета поднялась страшная; я и рвал, и метал во все стороны. Полетели разыскивать её; но, к моему счастью, укравшие у меня Нана не сообразили того, что она известна всему городу и их, вместе с собакой, задержали на вокзале. Нана была с торжеством привезена ко мне на извозчике. Я очень сожалею, что не преследовал тогда похитителей по закону, а следовало бы!..
Нана пошёл четвертый год, когда я, волей судеб, должен был переехать на жительство в С.-Петербург и поступить на службу. Ясно, что и Нана, вместе со мной, с цветущего юга нашей благословенной Малороссии перенеслась по чугунке в туманную северную Пальмиру.
В охотничьем отношении я отчасти даже рад был этому переезду: я знал, что окрестности Петербурга ни когда не дадут мне того охотничьего эльдорадо, которое я находил на моей милой родине; но, с другой стороны, мне так соблазнительно улыбались новые места се вера, где я встречу глухарей, тетеревей и рябчиков — дичь, о которой мы с Нана доселе не имели ни малейшего понятия…
Но вот я и в Петербурге: подходящая квартира нанята, на службу я определился, и пошёл день за днем, следующий такой-же однообразный, как и предыдущий. В январе месяце я переехал в Петербург, а в конце февраля я уже снял охоту в Ладожском уезде, недалеко от пристани Кабоны на Обходном канале. Снятая мною для охоты местность представляла из себя обширную лесную площадь, перерезанную по всем направлениям болотами и имеющую в общем приблизительно до шестисот десятин.
Как нарочно, первая моя охота за выводками лесной дичи в этой местности с Нана происходила на глазах довольно многочисленной компании известных охотников, приглашенных мною. Как и я, так и моя Нана были оба младенцами в деле лесной охоты за невиданной ещё нами дичью; а тут, как нарочно я кому-то из этой компании рассказал о Нана, о выигранном, благодаря ей, ружье — Перде и, наконец, о её покупке и краже кавказским охотником; тот рассказал всё это остальным членам компании и они порешили не начинать охоту со своими собаками, прежде чем не увидят работу Нана. Понятно, я просил снисхождения в виду того, что моей собаке впервые придётся встретиться с такой дичью, как глухари, тетерева и рябчики.
Жутко мне было вести Нана в эту первую, столь мне памятную, охоту по лесной дичи.
Страшно волнуясь, я все-таки был уверен, что Нана не посрамит себя и своего хозяина.
Вот мы и около того места леса, где, как уверяет сторож Яков, постоянно держится выводок совершенно взматеревших глухарей. Собаки всех охотников на сворках, только одна моя Нана, от роду не видевшая ни сворки, ни хлыста, идёт у моих ног, выжидающе на меня поглядывая.
Так сильно бьётся моё сердце; так разгорелось лицо мое; круги какие-то радужные пошли перед глазами; я дрожу весь… Но вот, я посылаю Нана вперёд, а сам чуть не шатаюсь, чуть не падаю от волнения.
«Господи! молю я мысленно. — Только бы не осрамиться, не осрамиться» !..
Но Нана твёрдо знает свое дело: не один раз ходила она со мной по лесу за вальдшнепами и куропатками!.. Пошла она работать, как всегда на кругах, широко раздувая ноздри и не опуская носа к земле; вот замялась она как-бы на минуту, на меня оглянулась, как-бы спрашивая, что ей делать и следует-ли ей вести по этой, незнакомой ей по запаху дичи; вдруг вытянулась вся и повела, повела так, как только может вести по причуянной дичи самая лучшая, самая породистая собака… Целой толпой тронулись мы за нею, сами едва переступая с ноги на ногу. Осторожно ведёт Нана по бегущему впереди её выводку; а тут, как нарочно, выводок попался такой проклятый, бежит впереди, как коростель какой-нибудь; нет того, чтобы затаиться в гущине и дать возможность собаке застыть на стойке! Но вот, Нана сообразила, что по этим незнакомым ей птицам следует идти также, как раньше ходила она по сторожким вальдшнепам, и она, бросивши свежий след глухариного выводка, стрелой понеслась вправо…
— Что ж это значит?
— Вот так штука — след бросила!
— Да это полоумная какая-то собачонка! —заговорили окружающие меня охотники, насмешливо глядя на меня; некоторые посвистали только, не говоря ни слова.
А я, лишь только Нана выкинула такой фортель, сразу повеселел, сразу перестал бояться, что мы осрамимся с нею; дышать мне стало легче и я улыбался только, слушая все эти разговоры.
«Постойте, поражу же я вас!..» — думал я, опасаясь только за то, что как бы выводка глухарей не взорвалась сама собой.
— Подождёмте собаку здесь, господа! Собака в первый раз ведь идёт по лесной дичи и вероятно вернётся на след! — проговорил я, вынимая и закуривая папиросу.
Только один отец мой, присутствовавший при этом испытании и не один раз видевший, что проделывает в лесу Нана, загадочно улыбался, заранее торжествуя мою победу.
Через несколько минут, Напа явилась и бросилась ко мне, докладывая о найденной ею дичи; затем дальше всё пошло, как по нотам: она подвела нас к выводку и когда этот последний опять было начал спасаться бегством, она бросила след, обошла кругом и выставила выводок прямо на нас.
Торжество, как моё, так и Нана—полное.
Постепенно и в Петербурге, среди некоторых знакомых мне охотников, Нана завоевала себе то же положение, каким пользовалась и раньше в Харькове.
Я думаю, незабвенный, милый человек и охотник, М. М. К……ий помнит, как мы с ним постреливали бекасов по болотистому берегу Ладожскаго озера? Не забыл он, должно быть, как однажды Нана чуть не 200 шагов тянула по бекасам, переплыла наконец попавшуюся ей на дороге проточку и мертво стала уже на другом берегу её?..
Другой петербургский охотник В. А. П., иногда сопутствовавший мне на охоте, я думаю, часто вспоминает одну из таких же охот на том-же Ладожском озере, когда его собака совершенно подбилась и я ему предложил стрелять поочереди из под моей Haнa? Стрелял, стрелял милейший В. А., —наконец, не выдержал и, с невольно вырвавшимся криком: «Господи! что это за пре лесть!..» бросился тут же, на топком болоте, целовать всю перепачканную в тине и грязи Нана.
Всю жизнь, как сытая, довольная кошка пойманной мышью, так мной играет моя причудливая капризница судьба! Никогда не даёт она мне возможности привыкнуть к одному месту, сделаться оседлым жителем ка кого-нибудь излюбленного местечка, а как какого-нибудь дикого кочевого тунгуса, перегоняет с места на место…
Не успел я, как следует, хорошенько прижиться и присмотреться в Петербурге, как принуждён был уже ехать служить на одну из отдаленнейших окраин В. Сибири. Положим, я сам искал этого места, сам добивался его, рассчитывая там поохотиться на славу и испытать такие роды охоты, о которых я знал только по «Запискам охотника Восточной Сибири» — А. Черкасова. Кто-же мог предполагать, что та же моя роковая судьба и там не даст мне долго засиживаться на месте, а, как бурный поток лёгкую щепку, понесёт на новые места, к новым людям?
Итак я, volens-nolens, должен был ехать в Сибирь. Хорошо всё это; но главное горе в том, что я так или иначе должен был покинуть мою Нана; вести же её с собой в декабре месяце, (когда я выехал из Петербурга), при тех удобствах, которые представляют из себя для собак наши железные дороги, а за тем при двухтысячевёрстном расстоянии, каковое мне надо было проехать до места, значило обречь нежную собаку на верную смерть.
Ночи я не спал перед до отъезда, обдумывая как-бы мне не расставаться с Нана, но все-таки пришёл к тому заключению, что я должен её оставить.
Тяжело было мне расставаться с нею. Эх! лучше не вспоминать даже об этом!..
Нана осталась у моего отца, а через год, когда отец задумал переехать ко мне в Сибирь, была им продана одному знакомому южному помещику за 300 рублей.
Узнавши об этом из письма отца, я все-таки успокоился сравнительно, ибо знал, что Нана моя попала в руки хорошего, дельного охотника.
Никогда, во всю жизнь не забыть мне ее, мою красавицу! Знаю одно только, что не было у меня другой подобной собаки и не будет никогда больше в жизни!..
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”