“Природа и Охота” 1891.6
Николай Михайлович Пржевальский.
Вплоть до заката жжёт неумолимое солнце пустыни. Но и ночью здесь нет прохлады. Раскаленная днем почва дышит жаром до следующего утра, а там опять, багровым диском, показывается дневное светило и быстро накаляет все, что хотя немного успело остынуть в течение ночи»1.
И по таким мертвенным, знойным пустыням Пржевальский шёл недели и месяцы.
Зимняя пора с жестокими морозами и бурями не менее сурово давала себя чувствовать путешественникам. Во многих местностях, как, например, в северной Гоби, в Чжунгарии, в Урге, морозы переходили точку замерзания ртути, тридцатиградусные же морозы были не редкость. Пржевальский не раз отмораживал себе пальцы, производя съемку проходимого пути бусолью. Расставленную юрту приходилось тщательно законопачивать со всех сторон, чтобы не так сильно проникал холод снаружи. Чтобы хоть немного согреться и сварить обед, собирали аргал, часто с большим трудом отыскивая его под снегом. Его зажигали и грелись около пламени, но дым наполнял при этом юрту и щипал глаза. Во время ужина температура понижалась так, что стеариновая свеча глубоко прогорала около фитиля, наружные же её части не поддавались действию огня и их нужно было обламывать пальцами; кусок мяса, только что вынутый из чаши, в которой он варился, почти совсем застывал во время еды. Ночью температура понижалась до 24°. Чтобы согреться, путешественники, спавшие обыкновенно на истрепанных и пропитанных пылью войлоках, положенных прямо на замерзшую землю, укрывались бараньими одеялами, а сверху опять войлоками. Долгие зимние ночи, в большей части случаев, не доставляли им радостного отдыха. «Казалось, — писал Пржевальский, – что после всех дневных трудов, её можно было провести спокойно и хорошенько отдохнуть, но далеко не так выходило на деле. Наша усталость обыкновенно переходила границы и являлась истомлением всего организма; при таком болезненном состоянии, спокойный отдых невозможен. При том же, вследствие сильного разрежения и сухости воздуха, во время сна всегда являлось удушье в роде тяжелого кошмара, а рот и губы очень сохли.“ Разреженность воздуха в высоком нагорье Тибета чрезвычайно затрудняла путешествие. Она вызывала одышку и сердцебиение, мускулы слабели, руки и ноги тряслись, голова кружилась и нередко делалась рвота. Эта невзгода присоединялась к трескучим морозам с леденящими ветрами. Ещё одно обстоятельство, свойственное Тибету, затрудняло путешествие: это невыносимый блеск снега. От него болели глаза не только у людей, но и у таких привычных ко всему животных, как верблюды. Один баран в экспедиции Пржевальского совершенно ослеп. Глаза путников и воспалились, так что пришлось прибегнуть к настою чая и свинцовой примочке. Казаки должны были завязать себе глаза синими тряпками, а Пржевальский надеть синие очки, но они ему мало помогали, потому что блеск от снега пробивался в глаза с боков.
Одежда, бельё, обувь путешественников во время странствований изнашивались и истрепывались до заплат и лохмотьев. По неделям они не снимали с себя грязных рубашек, потому что негде было их вымыть. Сами они были так грязны, что с тела их можно было соскабливать грязь.
По поводу всех этих невзгод и лишений Пржевальский писал: «Жизнь наша была, в полном смысле, борьба за существование и только сознание научной важности предпринятого дела давало нам энергию и силы для успешного выполнения своей за дачи»2. На новый 1873 год в своём дневнике он записал: ещё ни разу в жизни не приходилось мне встречать новый год в такой абсолютной пустыне, как та, в которой мы ныне находимся (в Тибете). И как бы в гармонию ко всей обстановке у нас ни осталось решительно никаких запасов, кроме поганой дзамбы и небольшого количества муки. Лишения страшные, но их необходимо переносить во имя великой цели экспедиции»3.
Сколько раз Пржевальский оставался в пустынной Азии со своим караваном без проводников, не зная куда идти. Сыпучий песок или снег заметал последние указания пути-следы стойбищ богомольцев; на несколько сот вёрст вокруг местность была безлюдна, вдали высились неведомые горы. Бури в палящий зной или трескучие морозы отягчали положение путешественников, находившихся в полной неизвестности относительно пути. И тем не менее, Пржевальский не опускал рук, не возвращался назад, а «во имя великой цели экспедиции» упорно шёл вперёд, разыскивая путь разъездами в разные стороны, а иногда и наугад.
Несколько раз ему приходилось с горстью своих храбрых спутников отбивать нападение разбойничьих шаек туземцев, которые превосходили их численностью в десять раз и более. Сколько раз его караван лишался вьючных верблюдов и лошадей, не выносивших бескормицы и трудностей пути. В таких случаях поневоле приходилось останавливаться и посылать кого-нибудь из спутников за сотни вёрст добывать за дорогие деньги вьючный скот. Китайские власти недружелюбно относились к экспедиции Пржевальского и потому несмотря на то, что он имел из Пекина паспорт на свободный проход и обещание на содействие во всем местных властей, ему всюду эти власти ставили препятствия. Тоже делали туземные князья, зависимые от Китая. Туземному населению воспрещалось входить в сношение с путешественниками и продавать им предметы продовольствия. Когда Пржевальский на пути останавливался в населенных пунктах, чтобы пополнить утраченные запасы продовольствия, вьючного скота, добыть проводника, расспросить о дальнейшем пути, ему стоило много труда и денег, решимости и смелости, чтобы настоять на своем. Местные власти обыкновенно старались отговорить его от дальнейшего следования, уверяя, что в местностях, куда направлялся Пржевальский, нет проходимых путей, что экспедиция неминуемо должна будет погибнуть, потому что местности эти сплошь населены разбойническими шайками. Проводника если и давали после настойчивых требований и за дорогую плату, то положительного идиота, от которого нельзя было добиться путного слова, да и этот, в большей части случаев, имел приказание обманывать путешественников, и дело обыкновенно кончалось тем, что после нескольких обманов его прогоняли и оставались в неизвестной местности без проводника. Много Пржевальский за девять лет своих путешествий по центральной Азии вынес трудностей, невзгод и лишений, но всё поборола его могучая энергия, воодушевленная сознанием научной пользы предпринятого дела, и только раз за все девять лет он остановился перед неодолимой силой, перед фанатизированным населением у порога священной Хлассы.
Научные исследования и наблюдения Пржевальского по разным отраслям знания обнимали громадную площадь в 4000 вёрст в длину и более 1000 вёрст в ширину. В течение девяти лет он исходил по этой площади 291/2 тысяч вёрст и создал себе мировую известность. Известность эта началась с изданием его книги о первом путешествии: «Монголия и страны тангутов». Описания последующих его путешествий ожидались ученым миром с большим интересом и переводились на иностранные языки. Они вносили в науку много нового и интересного по географии центральной Азии, её флоре и фауне, заставляли учёных при чтении испытывать, по выражению Марте, — «чувство, производимое на человека переходом из тёмной комнаты на яркий солнечный свет»4. По поводу трудов Пржевальского, о нем говорилось в иностранных отзывах, как о гениальном путешественнике, сделавшем для Азии более, чем было сделано для Африки Ливингстоном, Стенли и Бартом. «Стенли и Ливингстон, — говорил Джозеф Гукер, были отважнейшими пионерами, но они только сумели проложить на карте пройденный путь, для изучения же природы ими ничего не сделано, а после знаменитого Барта пришлось даже посылать особого человека, чтобы нанести его маршрут на карту; один Пржевальский соединил в своем лице отважного путешественника с географом и натуралистом»5. Он сам производил маршрутно-глазомерную съемку и дал подробное и чрезвычайно точное описание пройденных и исследованных им местностей. Все вновь открытое им и вновь исследованное, нанесенное на карту совершенно изменило прежнее, бедное и неточное, составленное по скудным китайским источникам. До него не было определено астрономически ни одного пункта в центральной Азии, он же сделал определение 63 точек широты и 6 точек долготы. Его барометрические наблюдения дали возможность определить до 300 пунктов высоты. Он для знания о климате центральной Азии за время своих четырех путешествий, по словам профессора Воейкова, сделал больше, нежели за то же время сделали многочисленные путешественники западной Европы для знания о климате Африки. Его зоологические, ботанические, отчасти и геологические коллекции составили богатейший научный материал и чрезвычайно полную картину фауны и флоры центральной Азии. За. все четыре путешествия им собрано: млекопитающих 115 видов в 707 экземплярах, птиц — 425 видов в 5.000 экземпляров, яиц около 400 экземпляров, пресмыкающихся и земноводных — 50 видов в 1200 экземпляров, рыб — 75 видов в 800 экземплярах, моллюсков — 20 видов в 400 экземплярах насекомых в 10.000 экземплярах, растений — 1.700 видов в 15-16.000 экземплярах6. Многие из собранных родов и видов животных и растений были вновь им открыты, ранее неизвестные. Об этих коллекциях непременный секретарь академии К. С. Веселовский говорил: «В них находится неисчерпаемый источник для изучения фауны и флоры таких стран, о которых до Пржевальского ученые не имели ни малейшего представления»7. Его коллекции позвоночных центральной Азии академик Штраух, называет «колоссальным, несравненным материалом», «гордостью академического музея» и прибавляет: «Действительно, материал этот не имеет себе равного, да наверно и долго ещё не будет иметь». Академик Максимович, разрабатывавший ботанический материал Пржевальского, говоря о трудностях, с которыми было сопряжено собирание Пржевальским растений, прибавляет по поводу его северно-тибетского гербария: «Зато получилась единственная в своем роде коллекция, ;равно замечательная как по новизне, так и по миниатюрности растений… Северно-тибетский гербарий Пржевальского — драгоценность, имеющаяся только у нас, и нигде как, у нас».
Надо заметить, что Пржевальский не был только собирателем материала для коллекций, он проявил себя ученым натуралистом с необыкновенной способностью к наблюдательности и к обобщению мысли. Собирая растения, он делал в тетради заметки о местонахождении их, о почве, росте, распространении, времени сбора, о причинах и условиях их произрастания и распространения. Он собрал богатые данные по биологии животных, входивших в состав его коллекций, проследил пролётные пути птиц и выяснил отношение последних к безводным пустыням Азии. Говоря о богатстве, редкости и денежной ценности коллекций Пржевальского, академик Штраух прибавляет: «…все это бледнеет перед тою научною ценностью, которую покойный сумел придать своим коллекциям; все это бледнеет перед тем обстоятельством, что Николай Михайлович поставил свой материал на высоту, соответствующую тем важным задачам, которые связаны с изучением животного населения центральной Азии»8.
Этнографическими исследованиями Пржевальский охарактеризовал племенной состав туземного населения, его образ жизни, его общественное, экономическое и нравственное состояние, выяснил зависимость от влияний природы его верований, характера и культуры.
Научные труды Пржевальского ещё при жизни его были оценены многочисленными учеными обществами как русскими, так и иностранными, избравшими его в свои почетные члены и наградившими его золотыми медалями9. 29 Декабря 1886 г. Императорская Академия Наук чествовала Пржевальского в годовом торжественном собрании и поднесла ему выбитую в честь его золотую медаль, на лицевой стороне которой был изображён его портрет с надписью вокруг: «Николаю Михайловичу Пржевальскому Императорская Академия Наук», а на обороте лавровый венок, окружавший надпись: «Первому исследователю Центральной Азии. 1866 г.».
«Этот день, говорит И. Ѳ. Дубровин, небывалый ещё в истории нашей академии, был полным торжеством для Николая Михайловича, торжеством, выпадающим на долю только блестящих единиц и двигателей науки». В том же заседании непременный секретарь академии К. С. Веселовский в приветственной речи сказал: «Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальского. Я не думаю, чтобы на всем необъятном пространстве земли русской нашелся хоть один сколько-нибудь образованный человек, который бы не знал что это за имя… Поднося ему сегодня выбитую в честь его медаль, академия желала как бы приложить свою скрепу к давно состоявшемуся единодушному приговору всего ученого света о великости услуг, оказанных славным русским путешественником ближайшему познанию природы на огромных, труднодоступных пространствах земного шара»10.
Торжественные встречи, чествования, овации, лестные приглашения, признания заслуг, почётные награды, шум славы — все, чем цивилизованный город мог выразить свою признательность Пржевальскому, все это возбуждало в нем чувство радости и довольства, но не потому что льстило его самолюбию и удовлетворяло тщеславие, а потому что служило признанием, одобрением той жизни, в которой он нашел удовлетворение своим природным склонностям, страстным желаниям и заветным стремлениям. Но, тем не менее, этот радушно его приветствовавший город не мог удержать его в своей среде. Как натура, сжившаяся с природой, с её безыскусственностью, свободой, с её впечатлениями, Пржевальский инстинктивно чувствовал отвращение к жизни города. В книге третьего своего путешествия он писал:
„Грустное, тоскливое чувство всегда овладевает мною лишь только пройдут первые порывы радостей по возвращении на родину. И чем далее бежит время среди обыденной жизни, тем более и более растет эта тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, в тех пустынях, действительно, имеется исключительное благо — свобода, правда, дикая, но зато ничем не стесняемая, чуть не абсолютная. Путешественник становится там цивилизованным дикарем и пользуется лучшими сторонами крайних стадий человеческого развития: простотой и широким привольем жизни дикой, наукою и знанием из жизни цивилизованной.»11 Девственная природа азиатских пустынь была диаметрально противоположна условиям и обстановке городской жизни и естественно, что эти две противоположности не могли вызвать в Пржевальском одинаковых к себе отношений. Если природа Азии, даже при всей свой неприветливости и суровости, своей дикостью, поэзией и свободой так полно удовлетворяла привычкам и наклонностям его натуры, что заставляла стремиться к себе всей душой и телом, то, конечно, город, не удовлетворявший тем же склонностям, должен был вызывать к себе нерасположение. Всякий раз, как Пржевальский возвращался из путешествия, он старался как можно меньше оставаться в Петербурге. Его встречали с распростертыми объятиями, им интересовались, осаждали его приглашениями, расспросами, предложениями, но он спешил как можно скорее покончить свои дела по путешествию и уехать к себе в имение. Оттуда он возвращался только тогда, когда те же дела требовали его присутствия в Петербурге, и если в последнем ему приходилось засиживаться, это его очень тяготило, и не столько потому, что исключительное положение его, как знаменитости, не давало ему покоя, сколько потому, что самый склад и характер городской жизни был противен его натуре, склонной к скромности, простоте и к искренности отношений. «Не один раз, — говорил и писал он при разных случаях, сидя в застегнутом мундире, в салоне какого-нибудь вельможи, – я вспоминал с сожалением о своей свободной жизни в пустыне, с товарищами офицерами и казаками. Там кирпичный чай и баранина пились и елись с большим аппетитом, нежели здешние заморские вина и французские блюда; там была свобода, а здесь — позолоченная неволя; здесь все по форме, все по мерке, нет ни простора, ни света, ни воздуха! Каменные тюрьмы, называемые домами, изуродованная жизнь жизнью цивилизованною, мерзость нравственная, тактом житейским называемая, продажность, бессердечие, беспечность, разврат, словом, все гадкие инстинкты человека, правда, прикрашенные тем или другим способом, фигурируют и служат главными двигателями во всех слоях общества от низшего до высшего. Могу сказать только одно, что в обществе, подобном нашему, очень худо жить человеку с душою и сердцем. Нет, видно, никогда не привыкнуть вольной птице к тесной клетке, никогда и мне не сродниться с искусственными условиями цивилизованной, правильнее — изуродованной жизни!».12 —Жене брата он писал: «Как вольной птице трудно в клетке, так и мне не ужиться среди «цивилизации», где каждый человек прежде всего раб условий общественной жизни. Но простор в пустыне —вот о чем я день и ночь мечтаю. Дайте мне горы золота, я за них не продам своей дикой свободы»13. Свободная, простая, странническая жизнь в пустынях Азии, полная труда и безыскусственных наслаждений, всегда манила к себе Пржевальского. Не вынося петербургской жизни, он при малейшей возможности уезжал в свое имение Отрадное, а если это ему не удавалось, он скучал, завидовал своему спутнику Пыльцеву, жившему в имении, и писал ему: «Ты не можешь себе вообразить до чего отвратительно мне жить теперь в этой проклятой тюрьме, и как на зло погода стоит отличная. Как вы, черти, я думаю, теперь вкусно стреляете вальдшнепов; никто не мешает».14 Приезжая в Отрадное, Пржевальский тотчас же отдавался своим любимым занятиям охотой и рыбной ловлей. Его нисколько не беспокоило, если неурожай уменьшал доходность имения, но ему было горько и обидно переносить неурожай на дичь. Дни и ночи он проводил в лесу и это тем более удовлетворяло его, что напоминало экспедиционную жизнь. Он много заботился о том, чтобы его имение как можно больше напоминало дикую природу Азии, чтобы в нем было поменьше всего, что напоминает городскую жизнь, «цивилизацию», как он выражался. В последнее время его перестало удовлетворять даже Отрадное, любимое им с детства; он стал находить его слишком людным. «Там кабак, -говорит он, показывая рукою в разные стороны,— тут— кабак, в ближайшем соседстве дом терпимости, а в более отдаленном — назойливо навязывают дочек невест. Ну, их совсем этих соседей! Мои друзья—вот!..—прибавлял он, показывая на ружьё, на болото, покрытое мхом, и на лес.»15
Он начал искать случая купить такой уголок, который был бы подальше от людского жилья, от железной дороги в особенности. Он нашёл такой случай и купил имение Слободу, находящееся в 40 верстах от Поречья, в 60 верстах от Духовщины, и в 80 верстах от железно-дорожной станции Ярцово. Пржевальский был в восторге от этой покупки. В имении было два озера, —одно из них, Сошна ,имело около восьми вёрст в окружности,— было две реки и лесу 700 десятин, «да и лес, как сибирская тайга, и рядом леса пошли на сто вёрст». Гористая местность Слободы напоминала Пржевальскому Урал, а Сопша с гористыми берегами —Байкал в миниатюре. Охотничьи угодья были привольны: в реках и озерах было много рыбы и раков, в лесу — изобилие глухарей, тетеревей, рябчиков, медведей, были и лоси. Одно его смущало — это кабак и винокуренный завод, дававшие 1400 рублей годового дохода; но он купил Слободу не для доходности, а для охоты и рыбной ловли, для жизни в тиши уединения. Кабак и завод распространяли пьянство, лень, разврат, что так претило Пржевальскому, и потому он решился завод закрыть, надеясь, что тогда настанет тишина в его имении, и не сожалея об уменьшении доходности. Большею частью время он проводил на охоте, редко когда ночевал дома: глухариные и тетеревиные тока и рябчики удерживали его в лесу; по вечерам он разъезжал на лодке, охотясь с острогою на щук.
Он выстроил себе новую усадьбу на берегу озера Сошли, раскинул вокруг сад, в котором насадил привезенный из Азии дикий ревень; в грунтовых сараях он возращал сливы, вишни, в парниках — хотанские арбузы и дыни, в грядах всевозможные ягоды. — «Вид из дома на озеро и леса великолепный, — писал он. У самого балкона ключевой пруд, кругом сад очень хороший для здешних мест».16 В саду этом он сам работал, занимаясь посадкой и возращением плодовых деревьев, сам подрезал их и собирал плоды. В углу сада среди зелени он устроил небольшую «хатку» и перешёл в неё из своего кабинета работать над описанием путешествий. Он заботился, чтобы в саду было как можно больше зелени и пели соловьи. — «В последнюю весну своего пребывания в слободе он каждый вечер слышал из «хатки» пение прелестной птички. Едва она подавала первый голос, как Николай Михайлович оставлял работу, быстро изменялся в лице, делался задумчивым и, обращаясь весь в слух, вспоминал счастливые минуты прошлых путешествий».17.
Девственна ещё была природа вокруг слободы, дики её леса, много там было дичи и рыбы, тихо было там, и уютно, и хорошо чувствовалось Пржевальскому в такой обстановке, в особенности во время весеннего пробуждения жизни природы; но все же он не хотел осёдлости, все же он не мог отказаться от страннической жизни в пустынях Азии. Слободу он называл только гнездом, из которого он будет летать в глубь Азии, а там, в этой Азии, истинная его жизнь по душе, трудовая, полная простора и абсолютной свободы; там нет чёрных пятен европейской культуры — «цивилизации», как он называл её, которые она, эта культура, кладёт на жизнь человеческих обществ и которые так претили его искренней, непорочной, чистой натуре. Он даже в деревне находил эти чёрные пятна цивилизации. «В общественной жизни деревни,— писал он, такая неурядица, такие беззакония и такое торжество порока, каких нигде не встречал я в самых диких ордах центральной Азии».18 Истинную цивилизацию он признавал самое по себе за «великую вещь», но он искренно, всем своим существом ненавидел ложь цивилизации, её фальшь, её мишурный блеск, скрывающий обман и порок. Он говорил, „что статистические данные доказывают, что прогресс не может возместить человечеству его нравственных утрат за последний век» и что для первобытных народностей европейская культурность гибель, превышающая истребительные силы природы. «Ни холода и бури, -говорил он, ни скудный корм, ни разреженный воздух, ничто это далеко не может сравниться с тою роковою гибелью, которую несут для диких созданий прогрессивно возрастающая культура и так называемая цивилизация рода человеческого. Равновесие природы нарушается, искусство заменяет творчество»19
Такая враждебность мнения и чувства Пржевальского по отношению к тёмным сторонам европейской культуры была органическим продуктом его душевного склада, его нравственной личности, а нравственная личность его была высокой пробы, чистая, безукоризненная. Его биограф, Н. Ф. Дубровин, по личному знакомству и по свидетельству лиц, близко знавших Пржевальского, а также по тщательному изучению биографического материала, делает полную, прекрасную характеристику нравственной личности Пржевальского.— «Так как природа не знает ни лжи, ни лести, говорит он,—то и Николай Михайлович был человеком вполне чистым, правдивым до наивности, откровенным и верным другом. Привязанность его была всегда искренняя и полная: он не допускал ни измены, ни коварства, и если впоследствии ему приходилось разочароваться в людях и, как он выражался, вычеркнуть некоторых из своей памяти, то это продолжалось недолго, да и в этом случае он не питал к ним никакого отвращения, досады или злобы: при встречах с ними он был ласков и приветлив, как и прежде».
«К себе самому он был очень строг и всякое поползновение к блеску и славе уравновешивал расчетом общей пользы и сознанием долга перед обществом и государством». «Не один раз, – говорил один из ближайших его друзей,- в течение своих экспедиций, он насильно отрывал себя от пути, где можно было сорвать более блестящий венок и направлял себя на путь более тернистый, но и более для отечества важный».
«…Вспыльчивый по характеру, он был до крайности добр и щедр. Сильный физически и нравственно, Николай Михайлович не мог выносить слёз других и этим пользовались многие, чтобы заставить его исполнить просьбу… Общительный вообще, он скоро привыкал к окружавшим его лицам и расставаться с ними, хотя бы и за проступки, ему было крайне трудно. Он не любил щегольства, роскоши, кутежей и праздного препровождения времени“.20
Н. О. Дубровин такими словами заканчивает биографию Н. М. Пржевальского: «Мощная его внешность, сильный ум, способный обобщать усвоенные богатые научные знания, приобретённые многолетним трудом и запечатленные феноменальной памятью, безпредельная смелость и настойчивость, не останавливавшаяся ни перед какими препятствиями, любовь к науке, которую он высоко чтил и которой посвятил всю жизнь,— всё соединилось в .одном стройном целом.
«Выразительное и энергичное лицо Н. М., дышавшее добротою, было зеркалом его души. Любящий сын, нежный брат, преданный друг, отец своих спутников, Пржевальский отличался редкою искренностью и правдивостью, никогда не кривил душою, ко всем относился добродушно и всегда готов был прийти на помощь каждого, не только друга».21
Такова характеристика нравственной и умственной личности Н. М. Пржевальского, и эта характеристика сделана человеку, который с детства до смерти был страстным охотником, до мозга костей проникнутый этой страстью. Благородная личность Н. М., с её нравственной чистотой, с могучей энергией, с возвышенной любовью к науке, со всеми подвигами на пользу её, сильно, неопровержимо говорит против умозаключений тех людей отвлеченной морали, которые осудили охоту, как безнравственное занятие.
По-видимому, за шумом славы, за блеском торжества, вызванных научными результатами трудов Пржевальского, исчезает его скромная личность страстного охотника и остается только личность, могучая нравственно и умственно сама по себе, без вся кой связи с таким фактором, как охота. На самом деле это не так. Его охотничья страсть была тем неиссякаемым ключом, который, пробиваясь из-под почвы, образовывал чистое, обширное озеро. Всякий, кто даст себе труд познакомиться с биографией Пржевальского, составленной Н. Ф. Дубровиным, несомненно, увидит эту зависимую связь нравственных и умственных качеств Пржевальского с его охотничьей страстью. Она ясна для Н. Ф. Дубровина, лично знавшего Н. М. и тщательно изучившего его биографический материал. «Разнообразная охота, говорит он, выработала в нем упругость, гибкость и настойчивость в преодолении препятствий; приходилось применяться к характеру птицы или зверя и перехитрить их, чтобы достигнуть цели. Встреча с хищными зверями, гигантскими медведями или тиграми приучила его к презрению опасности и сообщила ему твердость характера».22 Лесам, в ко торых провел Пржевальский детство с ружьем в руках, Н. Ѳ. Дубровин приписывает воспитательное значение, говоря, что они выработали в нем ’ здоровую душу, нравственную чи стоту, наблюдательность, неутомимость, энергию. Говоря о его правдивости и искренности, Н. Ф. Дубровин ставит эти качества в зависимость от того, что „природа не знает ни лжи, пи лести“.
Даже умственная жизнь Пржевальского, его любовь к науке и служение ей носят яркую печать увлечения охотой. Когда в нем пробудилась потребность к умственной жизни, охота, за ставившая его сжиться с природой, направила стремление, вытекавшее из этой потребности, в область естественных наук и самому служению этим наукам дала форму охотничьего труда. Пржевальский не сделался кабинетным учёным, теоретиком. Он пошёл в природу с ружьём, бусолью и записной книжкой в руках, чтобы нести тот же труд и вести тот же образ жизни, к которым приучила его охота. А то, к чему не приучила его охота, хотя и касалось любимой им науки, было ему не по душе. Так, по поводу описания птиц, которым он занимался в музее Академии, он писал своему знакомому: «….Писание прегнусное, приходится считать перья, мерить носы и т. п….
Право, я никогда не думал, чтоб мне так противны были эти специальные описания.23
Для нашего брата охотника личность Пржевальского может служить блестящей путеводной звездой, светлым маяком, ярко освещающим путь, по которому должна идти охота; но в то же время и горьким упреком, в особенности охотникам, организованным в общества и кружки. — Чем они занимаются? Для кого и для чего нужна их деятельность — голубиные и псовые садки, собачьи выставки, охоты в арендованных угодьях? Для науки? Для общества? Для народа? Для государства? А между тем они могли бы быть очень полезными учреждениями и для науки, и для общества, и для народа. Они могли бы образовать, например, богатые музеи фауны и флоры района своей деятельности, собрать научный материал по биологии птиц и зверей, статистические данные по охотничьему и рыболовному промыслам, внести в народную массу много света популяризацией естественных наук, в ту самую массу, по поводу которой члены тех же обществ кричат о варварском и хищническом отношении к охотничьему хозяйству. Да и много чего полезного могли бы сделать эти общества, отдаваясь в то же время личному наслаждению охотой. Вот два факта, которые близко касаются охоты, но которые прошли мимо охотников, оставляя убийственный упрёк их деятельности. В 1889 году съезд русских естествоиспытателей признал необходимым всестороннее изучение природы России. В предположенную программу этого изучения вошли и такие вопросы, как дикие млекопитающие, птицы, рыбы, их польза и вред, их образ жизни, способы охоты на них и многое другое, что было бы подходяще охотнику. И на кого же было указано, кто мог бы оказать в этом деле помощь специалистам? — На охотничьи общества? Нет, на народных учителей. В конце прошлого года в газетах было напечатано, что Императорской Академия Наук снаряжает экспедицию на четыре года для изучения России в орнитологическом отношении: для собирания сведений о птицах, встречающихся в пределах России, об их географическом распространении, прилете, отлете их и т. п. А разве охотничьи общества не имеют этих сведений? Нет. В охотничьей литературе можно их найти, но это труды отдельных личностей, разрозненных сил. Деятельность же обществ характеризуется такими справедливыми упреками, как „маленький фельетон“ № 5380 „Новое Время“, или хоть бы тем, что иные провинциальные отделы Московского Императорского Общества Охоты не имеют не только библиотек, но и двух-трёх книг. А ведь, поди-ка! члены тех же отделов в наивной самонадеянности громко заявляют мнение о необходимости подчинения всех охотников их контролю. Что ж, оно недурно было бы, если б сами, то вы, господа, для этого не слишком мелко плавали!
Н Н. Бибиков.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”
- «Из Зайсана через Хами в Тибет», стр. 438. ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 165 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 167 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 484 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 482 ↩︎
- «От Кяхты на истоки Желтой реки» стр. 63. ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 432 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 533 ↩︎
- Он был избран: доктором зоологий Московского университета, почетным членом: Императорской Академии Наук, Императорского Русского Географического Общества, С.-Петербургского университета, Императорского ботанического сада, Общества любителей естествознания и антропологии при Московском университете, С.-Петербургского Общества естествоиспытателей, уральского Общества любителей естествознания, Московского Общества сельского хозяйства, Императорского Общества садоводства, Общества Любителей Правильной Охоты; географических Обществ: Парижского, Венского, Венгерского, Итальянского, Голландского, Франкфуртского, Лейпцигского, Дрезденского, Северно-Китайского отделения Королевского Азиатского Общества; действительным членом Германской Академии естественных и медицинских наук в Галле, Шведского антропологического и географического Общества, сотрудником французского министерства народного просвещения. Он имел золотые медали: Императорской Академии Наук с его изображением, Константиновскую Императорского русского географического Общества, медаль Гумбольдта Берлинского Общества землеведения. Лондонского, Парижского и Итальянского географических Обществ, медаль Веги Шведского антропологического и географического Общества и французскую Palme d’Academie. (Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 477). ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 431-433 ↩︎
- «Из Зайсана через Хами» ст. 469. ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 366 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 430 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 194 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 363 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 435 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 435 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 431 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 44 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 87-88 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 543 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 87 ↩︎
- Н. М. Пржевальский. Биографические очерки Н. Ф. Дубровина, стр. 192 ↩︎