“Природа и Охота” 1890.11
Николай Кишенский
Первые годы моей охоты с легавой.
Молодые охотники, преимущественно начинающие, даю вам добрый совет — ведите записки!
Как интересно потом, спустя много лет, просматривать эти дневники и записи! Как живые, начинают восставать перед вами отжившие люди, ваши некогда любимые верные псы; давно минувшие охоты начинают вам казаться бывшими очень недавно; вы точно молодеете и снова переживаете дорогие минуты.
А какую уверенность для ваших суждений или споров дают такие записки! сколько фактов, которые были бы неминуемо позабыты, они вам напомнят.
Мне случалось слыхать от собеседников:— «Да как вы можете так хорошо это все помнить? Ведь это, по вашим же словам, было так давно»! или замечание, что не все обладают такой памятью. Но дело тут совсем не в памяти, а в том, что я, мальчишкой, стал уже записывать, и это сделалось привычкой; время шло и записыванье приняло более определенную и разумную форму. Записывалось более по вечерам, под впечатлением минувшего дня, почему и выходит особенно живо все напоминающим.
Когда я вздумал писать эти заметки и достал свои старые дневники и записи, писанные ещё странным, неопределившимся почерком, стал их перечитывать и выбирать нужное, то переживал точно снова давно забытое; они возбудили во мне много таких воспоминаний, которые иначе были бы совсем для меня потеряны.
Часть моих старых записей пропала безвозвратно, сгорела во время пожара нашего дома в Велемжах, в 1870 году, но сгоревшие заметки, сколько помнится, касались больше охоты псовой, борзых и гончих; должно быть с ними же погибли два акварельных портрета псовых борзых, приблизительно середины прошлого столетия, с совершенно стоячими ушами: по крайней мере после этого пожара их нигде не оказалось.
Первые выстрелы я сделал в 1857 году; отец как-то услыхал, что мне хотелось бы самому стрелять; прямо ему я боялся это высказать. Как-то раз после обеда, и для меня совсем неожиданно, отец со своим ружьём пришёл на балкон, где я что-то делал и сказал: — «А ну-ка пойдем стрелять»!
В поле, за огородом, стоял толстый ветловый пень; отец прикрепил к нему лист писчей бумаги, неторопливо отмерил 60 шагов и, передавая мне ружьё, сказал:— «Ну, взводи правый курок и стреляй, только целься»!
Целиться я умел, но из большого и длинного ружья это было очень неловко: приклад длинен и слишком изогнут. Целился я поэтому долго и неловко, наконец выпалил. Я был ещё и мал и жидок; от толчка выстрела я сделал несколько шагов назад; щеке тоже слегка досталось. Пошли к цели,— попал. Отец взял ружье и зарядил оба ствола, причем предусмотрительно отсыпал понемногу пороху из зарядов; выстрелы вышли далеко неполные по звуку, но в цель я попадал добросовестно. После шести выстрелов, от тяжести ружья руки у меня задрожали и отец объявил:— «для первого раза—полно».
— «А все-таки, – добавил он идя домой, – мои ружья тебе ещё долго будут тяжелы; надо добыть что-нибудь более подходящее». В начале зимы отец ездил в Петербург и привёз мне легонькую и очень красивую одностволку; ствол был с гранями от камеры до половины ствола; надпись крупным золотым курсивом на стволе была: «Osberg Stokliolm . Ружье было переделано на пистонное из кремневого. В цель эта одностволка, калибр которой был меньше шестнадцатого, била, как теперь вспоминаю, страшно кучно; вероятно именно от этого я из неё по дичи стрелял очень и очень неудачно. Помню, что однажды убитая мной из этого ружья ворона, на расстоянии 30 шагов, была положительно превращена в котлетку. Длину ствола этого ружья я не помню, да кажется и не мерил, но он был очень короткий, вероятно менее аршина.
«Вообще тогда охотники относительно боя ружей дробью не придавали длине стволов никакого значения; длинные стволы ценились для стрельбы пулями. Несмотря на теперешние многоречия о влиянии длины стволов на бой дробью, я все-таки держусь старого мнения. У меня и теперь есть ружье 12-го калибра, со стволами в 14 вершков, которое поражает своим боем. Убить лисицу или зайца из этого ружья на 70 шагов, самый обыкновенный выстрел. Результатом же многих писаний о том, что только длинные стволы могут хорошо бить дробью, явилась невозможность найти в ружейных магазинах ловкое ружьё для охоты с легавой. Там предлагаются почти исключительно орясины со стволами в 17 вершков.
Лето 1858 года я с отцом охотился постоянно, но искусство стрельбы в лет мне решительно не давалось, несмотря на постоянные наставления отца; в цель, а отчасти и по сидячей птице, я стрелял порядочно, но в лет постоянно торопился, стрелял «на вскидку», как теперь говорят.— «Всегда поспеешь прицелиться,- говорил отец:— целься отчетливо и будешь бить». Но где тут, бывало, целиться, когда около собаки, которая горячо тянет и станет, ноги дрожат, руки ходуном ходят, а в глазах от напряжения делается темно?! Раз, следуя за Трезором рядом с отцом, когда собака особенно как-то нервно и картинно подводила к чернышу, у меня дело дошло до галлюцинации; сбоку слетела маленькая птичка, показалась мне тетеревом и я по ней выпалил, конечно мимо. Отец глядел на меня с удивлением. Трезор тоже обернулся. Черныш был все-таки убит отцом, который мне посулил, что если такие казусы повторятся, то ружьё у меня будет отобрано, так как видно мне ещё рано его давать. Отчасти это подействовало, но галлюцинации на охоте, вроде описанной, бывали со мной и несравненно позднее, хотя я инстинктивно обыкновенно не стрелял, чувствуя, что со мной что-то неладно.
Правда, что для первого года моей охоты, и дичи, как я уже говорил, было в 58 году около нас очень мало, но я палил по совету отца и по ястребам, и по воронам, наконец, по дроздам-рябинникам. Неприятно было лишь то, что отец решительно не давал мне самому заряжать, что конечно очень разумно, и стрелять я мог только при нём. Относительно моего обращения с ружьём он был страшно педантичен и строг, и не спускал с меня глаз, делая то и дело замечания и выговоры. Если бы у каждого начинающего стрелять был такой наставник, то все юные стрелки обращались бы с ружьями, гораздо аккуратнее, меньше бы калечили собак и друг друга.
Как бы там ни было, но к зиме 58 года, за всё лето, я убил 1 тетеревенка, 4 утки, 1 беляка, 2х турухтанов, да несколько ястребов и ворон; в лёт из этого числа убит тетеревенок и одна утка, но обе птицы совершенно случайно, так как я ни в того, ни в другую не целился.
Лето 1859 года, как я уже говорил, отец почти не охотился и мне стрелять приходилось мало; робкая контрабандная стрельба из ружья Александра, как-то не доставляла мне удовольствия, а все просьбы позволить мне охотиться одному с моим ружьём, получали от отца решительный отпор, да и правда, рановато было. Впрочем в конце уже августа меня стали пускать изредка с ружьем, но отпуски эти производились так: отец заряжал мне мою одностволку, я должен, был рассказать подробно весь путь, которым думаю пройти, причем далее двух вёрст от дому ходить не полагалось; в запас я мог брать лишь пистоны на случай осечки. Собаку брать отец не позволял, хотя описанный Танкред дома считался моей неотъемлемой собственностью.
Каждый раз я палил своим зарядом или в вяхирей в нашей сосновой роще, или в зайца, но ни разу ничего не принёс с этих горевых однозарядных охот. Только раз, уже в сентябре, мне выдалась совсем неожиданно большая удача. Дело было так: как-то, уже после обеда, я пошёл садом, без ружья; дойдя до самого конца, где липовая аллея выходит, к реке, я вдруг увидал, что на середине, за осокой и хвощом, сидит большая стая уток; мигом помчался я обратно и так запыхался до дому, что не мог толком выговорить отцу в чем дело. Отец немедля зарядил мне ружье:— «Да ты сам в воду не суйся, а возьми Трезора, он тебе достанет утку, если убьешь». Но Трезор со мной идти не пожелал, а пошёл, мой Танкред. Помню с каким замиранием подходил я к месту, где видел уток, нервно повторяя Танкреду идти сзади, хотя он шёл очень чинно. Подошёл я к уткам шагов на 40; они сидели кучно. На этот раз я старательно выцедил и выпалил; четыре кряквы остались на месте и Танкред вытаскал мне их одну за другой. Торжество мое было велико, тем больше, что и доставал уток не Трезор, а мой Танкред и достал действительно отлично, так как ему приходилось сряду четыре раза сплавать сквозь густую заросль хвоща..
Осенью 59 года отец довольно часто охотился за зайцами с крикунами (загонщиками), я постоянно тоже с ним ходил, палил очень много, но почти постоянно мимо. Но эти охоты к делу не относятся.
Впрочем на заячьей охоте, но уже по пороше, с моим первым ружьём случился казус; мы с отцом сходили русака, который в кочках начал сметывать и вскочил шагах в двадцати с моей стороны. Я прицелился и выстрелил; русак подкатился убитый, но и я чуть устоял на ногах от страшной отдачи. Ружьё заряжал отец, а при его аккуратности и методичности в этом отношении о ненормальности заряда не могло быть и речи. Отец осмотрел ружьё, но ничего не было заметно, однако заряжать он больше не стал и мы отправились домой. Промывая дома ствол своего самопала, я заметил, что навернутая на палку тряпка порядочно зацепляет за что-то наполустволе, при вытаскивании палки обратно, что и сообщил отцу. Ружьё немедленно отправили в город к ружейному мастеру и оказалось, что в стволе образовалась глубокая раковина с задиром, и ещё счастливо, что ствол не разлетелся. После этого вскоре отец привёз мне из Петербурга маленькую бельгийскую одностволку 20-го калибра, которая цела и по сиё время. В 1860 году отец мне сначала дозволил самому заряжать ружьё; во-вторых от Дианы и Трезора мне оставили щенка взамен умершего Танкреда; и в-третьих, в Августе отец решил, что я могу и один ходить на охоту, но недалеко, не надолго и, как прежде, я должен был точно указать ему место, где хочу охотиться. Первое время я точно сорвался с цепи и охотился все свободное время. Главное, я гонялся за утками и разными речными куликами, бил конечно больше сидячих, подбираясь из-за кустов или высокого берега, но и в лет из нового ружья я уже стал иногда убивать. Собака на этих бестолковых охотах, конечно, только мешала и хотя отец уже позволял мне брать его собак, но я обходился без них. Впрочем со мной шла охотно только плохо нахоженная Диана, с которой я изредка безобразничал и задавал отчаянные гонки подстреленным уткам и куликам, а Трезор относился ко мне положительно свысока. На охотах с отцом он меня слушал, когда отец желал, чтобы я руководил собакой, но когда я, взяв своё ружье, начинал звать Трезора, он как-то особенно, с очевидным презрением, на меня взглядывал и тихо, шагом, отправлялся к. отцу, а если его не было дома, то в отцовский кабинет, на свою подушку, откуда уже не трогался, не обращая внимания на мои зазыванья.
Тогда во мне уживались совсем противоположные два понятия об охоте. Я очень хорошо знал и понимал, как надо охотиться,— недаром я уже несколько лет сопровождал отца. Я очень хорошо знал, как должна ходить собака, что от неё можно и должно требовать, как должен вести себя охотник. Когда я охотился с отцом, то вёл себя сообразно этим знаниям, умел управлять собакой и необузданная горячность проявлялась у меня лишь в отвратительной стрельбе, — долго не давалось мне это искусство.
Но отец, занятый хозяйством, охотился довольно редко, я же ходил почти каждый день и разумные правила забывались с каким то особенным удовольствием. Утку, а в особенности кряковную, я считал в то время дичью, по достоинству и по интересу охоты за ней, несравненно высшей, чем тетерева или куропатку. Чинная охота с хорошей легавой казалась мне скучной, сравнительно с полным оживления подкрадываньем к сидячим уткам или стайке разных куликов.
Отец частенько надо мной подсмеивался, называя меня «ползуном-мучеником», но говорил, что это в порядке вещей, что такими бестолковыми охотами начинают все настоящие и страстные охотники.
Однако постоянная и частая стрельба возымела свое действие: я стал к концу лета стрелять очень порядочно и уже перестал считать летящую птицу для себя почти недоступной; случалось убивать сряду по нескольку куличишек и уток в лёт.
Помню, как один раз я возвращался с охоты; в сумке лежали два чирка и пять куличишек. В верховье нашего мельничного пруда я увидал отца, который берегом шёл к дому своей обыкновенной неторопливой походкой. Я скоро его догнал. — «Видно настрелял много»,- сказал отец, глядя на мою сетку. Я перечислил дичь.— «Что же в лёт или сидячих»? спросил отец.— Только одного кулика в лёт, а чирков одним выстрелом обоих,— сидячих. Эта штука,— накрыть одним выстрелом пару, мне удалась в первый раз, очень понравилась и я гордился выстрелом. «Ну, это не хитро,- сказал отец,- промышленники бьют одним выстрелом и больше; нужно только терпенье пролежать в какой-нибудь тине и дождаться, чтобы утки сплылись в кучку.»— «Ах да,- сказал он вдруг остановившись,- заряжено ли у тебя ружье?» «Да, заряжено.» — «Я часа два назад видел, как вон в ту осоку сели две кряквы; они и теперь тут где-нибудь, пойдём»! Я взвёл курок и мы осторожно подошли к самой осоке, которой, довольно широкой полосой, зарос закраек воды. «Где-нибудь тут; береги!»
Не сделали мы и двадцати шагов, как очень близко поднялась кряква и пошла кверху. Я довольно скоро поймал её на цель и выстрелил. Утка картинно перекувырнулась и шлепнулась в осоку. «Хорошо,- похвалил отец,- заряжай скорей, другая тоже тут где-нибудь.» Я скоро и отчетливо зарядил свой самопал; отец, видимо, и этой процедурой остался доволен. Мы прошли ещё шагов пятьдесят, когда поднялась другая кряква, которую я убил также удачно.—«Однако, ты начал стрелять недурно» …
Я действительно уже думал, что стреляю неплохо; на своих охотах, без собаки, с подхода, я приобрёл некоторый навык и даже выдержку. Но первые же затем охоты вместе с отцом, с легавой, показали совсем иное. Я стрелял отвратительно, всему виной была конечно собака, разве возможно было не горячиться, когда она тянет и стоит? Непроизвольно начинают вздрагивать ноги, трястись руки, а чуть дело затянулось, собака со стойки опять повела, начинается «в глазах мелькание» , их режет и затемняет зрение. Нередко, при взлете дичи, я уже положительно ничего не видал и не понимал.
Результатом получались или постыднейшие промахи по тетеревятам на совсем открытых местах или я и совсем не стрелял, бестолково взмахивая ружьём при шуме взлёта.
Отец возмущался такими моими безобразиями, горячился и ругался, но это не помогало: пока собака искала, я был совершенно спокоен и разумен, но до первой потяжки. — «Целься и стреляй»! — говорил отец, когда собака стояла, а я или бухал чёрт знает куда, или того хуже, приходил в какое-то оцепенелое состояние и делал ружьём точно непроизвольные, бессмысленные движения. — «Дурак! Болван!- кипятился отец, ты этак или собаку, или товарища убьёшь! Подумай же, ведь не стоит так горячиться из-за какого-нибудь поганого тетеревенка! Ведь недурно стреляешь, видел, а это от горячки! Ну сядем и отдохнем!» — «Тебе надо часто ходить с собакой, чтобы привыкнуть и не горячиться, а то ведь просто срам! И не с дурой, Дианкой, она же и охромела кстати, а непременно с Трезором, который не станет дурить; с ним скоро привыкнешь.» — «Трезор со мной нейдёт.» — «Охотник! Постыдился бы говорить! Приучи. Как нейдёт! Я пошлю и пойдет!»
Был август. Куличишки исчезли; утки, нагонненые и обстреляные мной во всем околотке, стали крайне осторожны и подобраться к ним на выстрел сделалось немыслимым. Поневоле приходилось прекращать мою излюбленную охоту и ходить с легавой, приучать себя к той охоте, на которой мне так не везло.
Как я ни любезничал с Трезором, дело моё не выгорало. Дома с ним мы были конечно первейшие приятели; я его постоянно кормил, и ласкал; когда ему хотелось есть, он прямо приносил ко мне свою пустую чашку для корму, которую я немедленно наполнял молоком с хлебом или супом в кухне, но на охоту он всё-таки со мной не шёл и начинал относиться ко мне с очевидным презрением, как только я надевал свою охотничью сбрую и брал в руки мою одностволку. Помню, что в то время я был глубоко убежден, что причиной этого ко мне пренебрежения была именно эта одностволка. Дианка как-то ухитрилась попасть лапой под колесо и сильно хромала, волей-неволей я стал мало ходить на охоту.— «Что ты мало стал охотиться?- спросил как-то утром отец.— «Не с кем, Дианка хромает, а Трезор со мной не хочет идти.—- «Ну ступай, бери ружье, а я пошлю Трезора. » Я, конечно, мигом снарядился. Когда я взошел в кабинет к отцу, Трезор по обыкновению лежал в углу на своей подушке.— «Ну, зови его, – сказал отец.» —Трезор пойдем!- произнес я нерешительно. — «Дурак!— разве так надо звать собаку? Ты точно его просишь; ни одна не пойдет!» —Пойдем Трезор! — «Ступай! Пошёл с ним!» Трезор встал и нерешительно взглянул на отца. — «Пошел с ним!»
Трезор решительно тронулся за мной. Признаюсь, что я версты три от дому, пока дошёл до кузовковских мелочей, беспрестанно смотрел на Трезора. Мне все казалось, что он вдруг повернёт и уйдёт домой.
Однако этого не случилось. Трезор шаг за шагом шел за мной и на его роже ясно отражалась какая-то сосредоточенная дума. Когда я наконец добрался до мелочей, где наверняка знал два выводка тетеревей и сказал Трезору:—«Шерш!» то он немедленно заискал своим обыкновенным энергичным аллюром, только очень часто на меня оглядывался, вероятно ожидая с моей стороны какой-нибудь несуразной проделки. При отце он никогда так часто не оглядывался.
Но этот день навсегда остался для меня памятным по своей удаче. Я вперёд твёрдо решился не горячиться и стрелять по тетеревам так же, как уже стрелял по уткам и зуйкам. Трезор потянул и повёл; к счастью для меня это продолжалось недолго и он стал очевидно в упор. Я ждал выводку, но поднялся черныш; место было очень открытое и черныш хотя сразу меня и озадачил, но я во время спохватился, прицелился и убил. Я было кинулся, по своему обыкновению, к нему, но Трезор так разумно лёг, что это меня прямо -сконфузило, я остановился и решительно произнес:— «Аппорт!» Трезор шагом подошел к тетереву, бережно взял, принёс, положил к моим ногам и так ко мне заласкался, что я, хотя тогда ещё далеко не так, как потом, понимал собак, положил на землю ещё незаряженное ружье, обнял его ушастую умную голову и чуть-чуть не зарыдал от избытка чувств и радости.
Вслед затем мы с Трезором нашли выводку, опять на моё счастье или разогнанную, или далеко разбредшуюся. Из неё я убил двух тетеревят и три раза промахнулся. Но уже и этой удачей я был так доволен, что не хотел больше и ходить, хотя ещё было рано. Хотелось показать дома тетеревей, которые до сих пор были для меня точно недоступны.
Меня и впоследствии не раз занимала мысль:—почему я в этот день стрелял недурно из под той же собаки, из под которой до тех пор, на охотах с отцом, убить положительно ничего не мог и горячился до галлюцинации? Ответ может быть лишь один:— на этот раз я был один, а потому и был хладнокровнее. Ничто так не горячит и не сбивает с толку молодого, азартного охотника, как охота с другим вообще, а стрельба из-под одной легавой вдвоем в частности. Впоследствии мне приходилось много раз видать, как очень хорошие стрелки стреляли отчаянно скверно при охоте с одной собакой, вдвоем. На охотах с отцом я вперед знал, что после каждого из моих бестолковых выстрелов, он меня или выругает или начнет надо мной подтрунивать, и это так на меня действовало, что о спокойной, выдержанной стрельбе, не могло быть и речи.
Я начал ходить с Трезором каждый день и он уже охотно шёл со мной. Конечно, я стрелял ещё очень плохо, но, все-таки, приносил тетеревей; помню ещё очень удачную охоту, впрочем довольно таки фальшивую, за которую я получил от отца совсем незаслуженные похвалы. Я нашёл с Трезором. огромную выводку серых куропаток; при громе и треске их первого взлёта, я, не целясь, выпалил в кучу, и так удачно, что вышиб пару. Куропатки расселись в виду, по голому пустырю. Я пошёл к ним и Трезор сейчас же стал. Прежде, чем его посылать, я взглянул по направлению его стойки и увидал, шагах в двадцати, затаившуюся куропатку, которую и убил, сидячую. Это мне так понравилось, что при следующих стойках я стал высматривать сидячих и бить их, по взлетевшим же палил зря и мимо. В результате у меня оказалось одиннадцать убитых куропаток. Дома же я соврал и рассказал, как бил в лёт.
Но вскоре потом, вероятно в наказание за эти убийства сидячих куропаток и за лганье, судьба устроила мне пренеприятную историю, в которой был виноват я сам. Несмотря на 30 лет, которые прошли с тех пор, я и теперь переживаю те обидные и неприятные чувства, которые тогда перенес.
Все вышло из-за зайца, небольшого прибылого беляка.
Охотился я с Трезором, версты за четыре, от дому за тетеревами; мне почему-то особенно не везло; ни один тетеревенок не взлетал ловко и я уже выпустил зарядов восемь, а убитых не было ни одного. Но вот Трезор повел на совсем открытое место, с редкими и низкими кустиками. Я вперёд твердил себе, что не надо горячиться, что следует хорошенько прицелиться. Трезор на минуту стал, оглянулся и только что тронулся вперед, как сбоку, шагах в пятнадцати, вскочил беляк. Упустить такую добычу после неудачной стрельбы по тетеревятам, с моей стороны было нельзя. Я быстро поймал на цель зайца и выстрелил; он ткнулся, вскочил и завертелся,— были перебиты ноги. Я, забыв о собаке, бросился его ловить, но заяц увертывался; я оглянулся на Трезора; при выстреле он лёг и приподняв голову, смотрел на мою ловлю. Заяц ловко увертывался, хотя уйти не мог. Я совсем разгорячился.— «Трезор! возьми его!» Трезор лежал неподвижно. — «Трезор! Пиль, бери его! » — Он даже не встал, только как-то странно, недружелюбно на меня смотрел.— «Бери же его! Дрянь этакая!»—Но, наконец я успел ударить зайчишку подвернувшейся палкой и схватил его. Уставший, запыхавшийся, без ружья, которое бросил, и без шапки, которая свалилась,—я вероятно был далеко некрасив с охотничьей точки зрения. Сладив с зайцем, я оглянулся на Трезора. Он встал и сидел на том же месте, глядя на меня пристально.—«Трезор, поди сюда!» Он поднялся, встряхнул ушами, ещё раз мельком на меня взглянул и рысью побежал по направлению к дому. — «Трезорушка! Трезор!»—Нет тут-то было! Он даже не оглянулся, а только ускорил рысь и скрылся. Оставшись таким образом, как рак на мели, я сначала бранился, ругал Трезора, суля ему разные неприятные вещи, но скоро опомнился и сообразил, что виноват я сам, что Трезор один явится к отцу, что дома поднимется переполох, что меня непременно пошлют разыскивать.
Надо было скорее торопиться домой. Может быть поспею во время, чтобы предупредить, по крайней мере, поиски.
Упрятав злополучного зайчишку в сетку ягдташа, я быстро выбрался на дорогу и зашагал к дому. Мелочами до поля надо было пройти версты полторы; когда я вышел, то уже издали увидал, что опоздал. По дороге от Велеможья быстрой рысью ехали два верховых; это были — наш кучер и работник.— «Ну, Слава Богу!» сказал кучер. «А дома-то мы все беда перепугались.— Трезор один пришёл. Так и думали, что с вами что случилось! Барин сам не свой; сами было прибежали на конюшню, ехать, да нога-то болит. Я говорю им:—чего-ж так беспокоиться, а у самого просто сердце упало!»
Проклятый заяц!
Мой вход в Велеможье был не лишен торжественности; меня сопровождали два верховых и хотя я был далеко не в праздничном настроении, но невольно вспомнил где-то виденную картинку, на которой было изображено, как два верховые французские жандарма ведут впереди себя какого-то жулика…— «Побил ты его, что ли? спросил отец, указывая на Трезора, лежавшего на подушке и не взглянувшего даже на меня.»— «Нет».— Что-же это значит!? Я ведь чуть с ума не сошёл, когда он один прибежал! Да не так же он от тебя ушел?»— Нечего было делать! пришлось каяться. Отец выслушал меня спокойно и даже смеялся, а я этого не ждал и, когда я кончил, подозвал Трезора и сказал, лаская:— «Умница! Так его, дурака, и надо учить, а то век свой на охоте болваном останется!»
Впрочем с Трезором я помирился скоро, хотя дня три он видимо на меня сердился, а я был настолько осторожен, что это время и не звал его на охоту. Потом он от меня уже не уходил ни разу, но когда мне случалось начать безобразничать и гоняться за подстреленной куропаткой, он неизменно ложился и не трогался с места, пока я не переставал. Тогда он подходил и ласкался; я переводил это так:— «Ты разгорячился и безобразничал, в чём я тебе не помощник. Но мы всё-таки приятели. Давай охотиться, как следует». Действительно Трезор ходил со мной так образцово, что и с отцом он иногда позволял себе больше.
Я нарочно так подробно рассказал о своих первых охотах с Трезором. А теперь я спрошу: много ли найдется собак из современных пойнтеров, которые бы были способны дрессировать на охоте молодого безобразника? А Трезор ведь совсем не был особым исключением. В прежнее время, когда легавая была тем, чем ей быть должно, то есть умной собакой, выдающихся по высокой сообразительности, которая теперь совсем непонятна, встречалось не мало. Легавая няньчила и ухаживала за маленькими детьми. Я сам видел, как Нептун, о котором я говорил, бережно помогал одному из меньших братьев подняться, когда тот, по нетвердости ног, растянулся на гладком полу. В Торжке не так давно умер старик помещик, некто Е., который серьезно всегда рассказывал, что за ним в детстве, как лучшая нянька, ходила легавая сука.
У брата моего деда, Н. Е. Кишенского, был легавый, неизвестно почему носивший странную кличку «Чулошник». Н. Е. Кишенский никогда не охотился с ружьем и «Чулошник» был просто комнатной собакой. Однажды, на волчьей охоте с тенетами, Н. Е. потерял золотую табакерку, которой очень дорожил, как подарком Великого Князя Михаила Павловича. На другой день табакерку искала вся дворня; на следующий барщина. Нашедшему была обещана вольная и сто серебряных рублей, но табакерку не нашли. Тогда Н. Е. вспомнил, что он некогда учил своего «Чулошника» искать потерянное и на беговых дрожках, с мальчишкой, в сопровождении собаки, отправился на место, где стояли тенета. «Чулошник», по приказанию, стал обыскивать линию около версты, нашёл и подал табакерку. Мальчишка, ездивший с Н. Е., жив и теперь, конечно не оставшись мальчишкой, а сделавшись стариком. Мой Трезор, о котором речь впереди, отличался, даже для легавой, исключительным огромным ростом и замечательным добродушием со всеми людьми. Все были уверены, что он не способен даже караулить, как следует. Но вот что раз случилось. Меньшие братья и сестры, в сопровождении гувернантки и двух нянек, пошли гулять по дороге от Велеможья к погосту Бараньей горы. Мой Трезор всегда охотно сопровождал эту компанию и в этот раз пошёл с ней. В версте от дома, наши встретились с двумя пьяными семинаристами, которые сначала заговорили, а вслед затем один обнял гувернантку; та закричала, няньки опешили; как вдруг Трезор одним прыжком сшиб с ног нахала и с рычаньем прижал его; другой, как и подобает породистому кутейнику, немедленно дал стречка. Лежавшего негодяя пришлось выручать и отзывать Трезора, который плотно сидел на нем и не позволял шевельнуться.
После этого происшествия Трезор дожил до старости и ни разу, как и до этого, не бросался на человека.
Да и мало ли, если припомнить, можно привести примеров ума и сообразительности легавых, проявлявшихся не результатом вколоченной дрессировки.
Вот почему, отчасти, многие пожилые охотники, знавшие и охотившиеся ещё с настоящими кровными легавыми, испытывают, с лучшими пойнтерами или сеттерами, странное чувство неудовлетворенности. Большею частью они не отдают даже себе отчёта — почему это, но тоскливость современных охот с современными скакалками, являющаяся отсюда нервность и раздражительность, необходимость вечно «держать собаку в руках», следовательно всегда быть под влиянием страха, что скакалка забезобразит,— указывают с достаточной ясностью, почему современная охота — не отдых для нервов и души, как то бывало с настоящей легавой, а одно из житейских мытарств.
Недавно один подмосковный охотник, старик, простой человек, дрессировавший некогда легавых, сказал мне: — «У теперешних собак, (пойнтеров и сеттеров этих, нет ничего: ни корпуса, ни головы, ни ума, ни души. Чутье и то какое-то глупое».
Кто знал настоящих легавых, а не судит о них по современной пародии на них, ублюдкам дрянным и убогим, тот не может не согласиться, что вышеприведенная характеристика еле грамотного охотника, почти справедлива.
Николай Кишенский.