“Природа и Охота” 1890.
Докучай попал ко мне в Августе 1885 г., по пятой осени и работал совсем вяло; притом мне хотелось иметь пару гончих непременно породистых, чтобы не стыдно было показаться в люди. В удовлетворение этого моего желания появился на моем охотничьем горизонте некий, тоже охотник, Костыль, с предложением про менять ему Докучая на сукотную выжловку желтой масти из породы известных когда-то собак Влезкова. Во время оно, до эмансипации и при большой охоте, порода эта была очень хороша, но теперь перемешана настолько, что от неё осталась одна фирма, а собаки стали совсем другие. Выжловке этой было два года; зад у неё от чумы был немного парализован; работала до первой скидки и пустозвонила с большим усердием, но в утешение обладала великолепным трехтонным голосом. О пороках её я узнал после того ужо, как состоялась мена, до тех же пор сват мой хвалил её на чем свет стоит, и своё желание променять породистую выжловку, повязанную с хорошим, по его словам, выжлецом, на беспородного вымеска объяснял тем, что щенность подошла ко времени охоты, а щенков он не хотел оставлять, так как держать их было негде и что в этом деле он разочарован, потому что оставляемые им прежде щенки дохли от чумы.
Этот Костыль человек лет за 40, с большой рыжей бородой с проседью; происходит из охотничьего семейства и вообще в молодости живал в охотничьем кругу, а потому сохранил привычку держать хоть какую-нибудь гончую, лишь бы было с чем пойти в лес в свободный день — вспомнить молодость. Походит себе до обеда; когда погоняет, а когда и нет и довольный возвращается домой. За зиму ему не удается убить и пары зайцев, да и как ему убивать, их когда он, как только собака уйдет из слуха, сейчас же начинает трубить и тем отпугивает зверя. Кроме того он, как истый хохол, ленив и никогда не пойдет туда, где заяц водит собак на кругах, а ждёт, не вздумает ли он вернуться туда, откуда поднят. При этом только условии ему удается убить. Он и сам говорит: „Нехай ёму бись, щоб я за ным ганявся,— в мене не собачи ноты; а колы хоче щоб я ёго вбыв— нехай прыйде сюды“…. Изображает он из себя добродушного и даже простоватого хохла, но, в действительности, себе на уме. Недаром, ведь, есть пословица: мужик-ворона хитрее чёрта. Своих собак он всегда хвалит, чтобы выгодно продать, что ему и удается.
Взял я эту выжловку в конце сентября, а 12 ноября, она принесла мне четырёх щенков: одного кавалера и трёх сучек. Как только она перестала кормить щенят, я немедленно сбыл её, убедившись в полной её негодности. Из щенков один издох трёх месяцев а трое остались. Назвал я их: Рушай, Язва и Пьявка. Клички, как видите, очень забористые, а как они оправдались впоследствии видно будет из дальнейшего повествования. Я держал их в запертом сарае, так как жил на бойкой улице и в большом дворе. Сам я, как уже было доложено мною в начале этого сказания, находился целый день на службе, а потому великое дело воспитания щенят находилось исключительно в руках моей жены. Днём щенят выпускали в сад на один, полтора часа, под ненадежным надзором 12-ти летней девочки Параси, а кормила их жена собственноручно пшенным кулешом, четыре раза в день, при 20° мороза, и ей же приходилось выбегать на улицу загонять питомцев во дворе, когда легкомысленная Парася заиграется и они убегут за ворота. Чистку сарая производил я по возвращении со службы, при фонаре, что зимой было переносно, так как мороз мешал распространению ароматов, но когда, в марте, стало припекать солнышко, то по двору пошли такие запахи, что хозяин стал гнать меня с квартиры, к тому же воспитанники мои стали высовывать мордочки в щели сарая и выть, потому что им хотелось погулять на солнышке. Волей-неволей пришлось искать квартиру поудобнее и я нашел её на Ивановке.
На северной окраине города, вдоль линии железной дороги, расположено подгородное село Ивановка, фактически соединенное с городом, но в административном отношении подчиненное уездной полиции в лице урядника, которого мы в шутку величаем ивановским губернатором. В охотничьем отношении местность эта хороша тем, что в 80-40 минутах ходьбы отсюда начинаются сплошные почти леса, что представляет большое удобство для охоты с гончими и по вальдшнепам, а также и в отношении натаскивания молодых гончих. Встанешь в 3-4 часа утра, смотря по времени года, походишь часов до 8-9 утра с гончими и, если не убьёшь, то хотя погоняешь зайца или лисицу; а затем успеешь до 10 часов напиться чаю и на службу. Зверя, конечно, здесь не ахти сколько, при такой близости к городу, а все-таки в хорошую погоду без гону не вернешься. В мокрые же годы, как 1888, когда всякая впадина наполнилась водой, я за утро убивал 2-3 коростеля или курочки, а иногда и бекасов, что составляло для моего маленького семейства целое жаркое. Ивановка расположена вблизи железнодорожных мастерских и вокзала, а потому на ней живут преимущественно железнодорожные служащие, многие из которых охотники. На этой-то Ивановке квартировал Костыль, у которого я променял собаку, и он начал смущать меня переселиться в свободную квартиру в тот же дом, где обитал он. Хозяин этого дома известный у нас охотник Степан – стекольщик.
В виду того, что как у домохозяина, так и у меня с Костылем, были собаки, двор был всегда заперт. Квартира эта была очень удобна для меня, почему я переселился туда, несмотря на дальность расстояния от места службы.
Переселение мое состоялось 3 Мая 1886 г., когда моим гончим было уже шесть месяцев, и с этого времени я начал водить их в лес на зарях. Ходили мы компанией: я, Костыль и Степан. У Костыля был смычок громадных кастрированных псов пустозвонов, из которых толку не вышло, хотя и нашёлся добрый человек, заплативший за них 40 руб. без пробы; а у Степана — старая выжловка – брусбарт, с большим поиском, и молодая от неё, которую нужно было натаскивать. Рушай мой всегда ходил впереди с высоко поднятой головой, а Язва неукоснительно чистила шпоры ; Пьявка-же издохла в августе от чумы. Смычок гончих моих был красивый. Рушай желтый с светлыми подпалинами, а Язва чепрачной масти, и я надеялся, что наконец-то у меня будет с чем охотиться, но вышло иначе. В октябре они первый раз погнали по зрячему и с тех пор стали работать, конечно до первой скидки зайца, причем всегда, подымал Рушай, а Язва подваливала с голосом с места и до того была ленива, что если сколется со следа, то не желает воротиться ко мне на звук трубы, хотя по своему следу, а воет на месте, пока сам я но приду к ней. В Мае 1887 года, когда моим собакам было уже 11/2а года, Рушай заболел какою-то странною болезнью, называемой в просторечьи «разинька» (паралич зева) и в три дня издох, а в утешение моей старости осталась красавица — Язва, которую я имел терпение натаскивать ещё год, и затем уже, так как она не переставала чистить шпоры и пустозвонить на жировках, подарил её одному приятелю неохотнику, у которого она и доднесь пребывает в почётном звании дворняги.
После этого я приобретал разновременно одиночные экземпляры гончих, стоимостью не дороже 3 рублей за каждый, или в виде подарка за ненадобностью; но конечно это была «дешевая рыбка — поганая юшка (уха)», и я их умышленно забывал на охоте или отдавал кому-нибудь. Из этих собак попадались такие, что никакими судьбами не отделаешься от неё. Куда ни заведешь — отовсюду придёт — беда просто: работать не хочет и от меня идти не желает. Впрочем, должно быть у меня двор такой, что не только собаки, но и люди, раз попавши ко мне, не хотят уходить. Много было у меня разных родных и двоюродных братцев и сестриц, а то просто посторонних приятелей из породы непризнанных гениев, которые являлись ко мне с просьбой пожить до получения места или окончания курса, обещая заплатить мне из тех денег, которые они когда-то заработают. Конечно, нет ничего легче, как обещать уплату из незаработанных денег; а кормить то их мне приходилось из зарабатываемых мной, в тоже время, пятнадцатичасовым трудом — денег. Так вот от этих-то двуногих прихлебателей мне было так же трудно отделываться, как и от четвероногих, с той разницей, что последние ничего не обещали, а из первых — как есть, ни один не выполнил своих обещаний, несмотря на то, что многие из них получают теперь втрое более, чем я. Но, довольно о людях, лучше о собаках.
Кроме упомянутых собак с ветру, я не считаю, какую массу их мы с Ефимом Никоновичем перетаскали из бродячих по городу, с малейшим намеком по масти, или даже по словесному указанию разных приятелей, на родство этих собак с гончими. Все они оказывались ни к чёрту, и всех их мы по установленном испытании отправляли обратно в город на собственное продовольствие. Зато в городе у нас было большое знакомство: идёшь себе, как подбегает собака и виляет хвостиком: здравствуйте, мол, дяденька! Так и знаешь, что это из наших воспитанников. Уж подлинно не везло: «к чужому берегу корабли да барки, а к нашему — щепки да палки».
Теперь опять но имею гончих, но все-таки не потерял надежды иметь их, и потому зорко слежу — где бы увидать наилучших производителей, чтобы принять деятельное участие в случке их, с правом получения за комиссию пары щенков. Теперь уже я не возьму их, если не буду убеждён, что щенки происходят именно от известных мне родителей и что при спуске не было ошибки.
Кстати о существующих у нас породах гончих. Больших охот у нас близко нет, а есть от одного до пяти смычков гончих и все почти друг на друга не похожи. Голоса не подобраны; ноги разные, вообще наши стаи для счёта, а если есть один-два работника, то и хорошо, но было бы лучше иметь их одних. Преобладающая масть черная с красными подпалинами; меньше чепрачных; ещё меньше арлекинов, да и то в помесях; а затем, как редкость – брусбарты. Эта порода очень вязка и с большим поиском; гонит положительно всё, начиная с овцы или коровы и кончая волком. В помесях с костромскими выходят хорошие экземпляры.
Понятия наших охотников о породах самые неясные. Можно, например, увидать десяток гончих собак разных хозяев и совершенно разных типов, и каждый хозяин будет уверять, что его собака костромская или литовская — смотря по тому, что в данный момент в моде. Типичных собак нет, и если где ведется порода, то подбор делается по полевым качествам, а слово «порода» понимается в том смысле, чтобы не допустить примеси негончей крови; в этих же пределах всякие помеси возможны, а потому и в помётах можете получить всё, что угодно, только не то, чего бы вы хотели. Есть хорошие гонцы в одиночку и парой; если-же злой рок заставит вас послушать гон здешней стаи, то это будет сущее наказание: как только отозвалась одна собака, остальные летят к ней с голосом с места и гонят не кучкой, а где какой пришлось. Удивляюсь я, как это человек, могущий содержать десяток гончих, не поймёт, что так как стоимость содержания одинакова, и плохих, и хороших, то лучше же, за те же деньги, подобрать стаю как следует. Впрочем эти господа толку в этом не знают и работы своих собак не проверяют. Собаки гонят; зверь поневоле уходит и случайно попадает под выстрел —значит работают собаки хорошо, когда зверь убивается. Этим всё определяется. А того им и в голову не приходит: случайный ли это зверь, или из-под правильного гона, когда вся невидимая картина гона — в сознании знающего охотника — как на ладони. Ведь это то и есть то отчего дух захватывает у настоящего охотника.
Начавши свою охоту с гончими и увлекшись ею до той степени, за которой уже начинается мания, я как-то не думал об охоте по перу, никогда этой охоты не пробовал и подходящих для этого знакомств не имел, как однажды, около времени начала моей погони за производителями гончими, судьба натолкнула меня на легавую собаку. Собственно говоря, собака эта была совсем не легавая, а пудель; но так как я приобрел его за сеттера, то и думал о нём как о таковом, и даже горячо спорил об этом с неверующими, к великой их потехе.
Впрочем, из дальнейшего изложения этой правдивой и горькой истории, можно будет усмотреть, что я не без основания был уверен в сеттерином происхождении моего пуделя, а теперь помяну его добрым словом, так как это был добрый и умный пес, хотя и плохой охотник.
Пожалуй, даже охотник он был очень усердный: до тех пор не успокоится, бывало, мой милый пёс, пока не разгонит всех наличных вальдшнепов на недосягаемую для выстрела дистанцию, а затем уже, исполнив с должным усердием это похвальное дело, будто за этим мы и в лес ходили, является за получением заслуженного. Драл я его с таким же усердием, с каким он разгонял дичь, но так как исправления не обнаруживалось, то я, начитавшись где-то о выстреле в гоняющую легавую, как о радикальном средстве от этого порока, запустил однажды в своего Лорда два заряда седьмым номером, шагов на 70, в кустах. Конечно беды от этого не последовало, только взвизгнул, но результаты, в смысле исправления, получились блистательные: как только входили мы в лес, Лорд первым долгом, опять-таки разгонял всех вальдшнепов и затем отправлялся домой, полагая, вероятно, что им совершено все, что от него требовалось. Окончание же этой истории, как известное, для него, надо полагать, не представляло никакого интереса. Замечательно, что ездил я с Лордом на охоту по железной дороге вёрст за 10-15 от Харькова и он, не ходивши никогда грунтовой дорогой в этом направлении, всегда попадал очень скоро домой. Впрочем на охоте по перепелам и вообще на открытом месте, под непосредственным надзором, он работал недурно, но сам я в то время не умел охотиться по птицам кроме вальдшнепа. Думаю, что из него могла бы выйти дорогая собака для охотника утятника, но так как я хотел охотиться по всем правилам искусства, то и не старался развить в нем эти таланты.
Добыл я Лорда таким образом: однажды пришла к моей жене знакомая её с какой-то своей знакомой по поводу покупки некоей вещи. С этой чужой женщиной пришла очень красивая сука, сеттер желто-пегой масти, и хозяйка заставила её проделать разные фокусы комнатной дрессировки. Жена моя сильно заинтересовалась этим, и так как по справке оказалось, что от этой суки есть трёхмесячные щенки, то я, по настоянию жены, купил одного за 3 руб., предварительно поломавшись немного для приличия, дабы после иметь оправдание, что не я де инициатор этой покупки. А то знаете: жены ведь такой народ, что сама наведет тебя на какое-нибудь прегрешение и сама же потом упрекает; недаром началось это ещё с Евы…
Владелец этой суки с её потомством оказался немцем с польской фамилией, и тоже был, с позволения сказать, охотник; но так как после мне пришлось с ним охотиться, то я узнал, что охотник он был очень гуманный: больше пробавлялся сидячими горлинками, не брезговал сойками и вообще предпочитал мишень неподвижную, тогда как я стрелял не иначе как в лёт, хотя и убивал по одному перепелу на 10 зарядов. Впрочем немец с Костылем состояли в негласном обществе «сбережения дичи». Несмотря на свою неважную стрельбу, немец, говоря о каком-нибудь плохом стрелке и желая посредством сравнения объяснить мне, как плохо тот стреляет, говаривал: «да он хуже вас стреляет!» Положим, немец был прав, но все же приятнее было бы, если бы для сравнения он брал кого-нибудь другого.
При покупке щенка, я, при всей своей неопытности, заметил у него некие подозрительные усики, но немец, назовем его Филипп Филипыч, уверял, что это с возрастом пройдет и что сука соблюдена с известным кавалером со всею немецкою аккуратностью. Русский человек если врёт, то сейчас видно: он клянется, распинается, мечется, как угорелый, и этим вызывает подозрение; а немец врёт с таким достоинством, что даже стыдно допустить мысль, что и он может солгать. После уже я узнал (все-то я узнавал после, а не прежде), что некий белый пудель, тоже „Лорд“, перехитрил даже немца, и в результате получилось четыре сеттера и один пудель, на мое несчастье.
Итак, первый легавый блин вышел для меня комом; а так как товарищи охотники немилосердно шпиговали Филиппа Филиппыча этим пуделем, то из следующего помёта сеттеров, уже действительных, он дал мне двухмесячную сучонку. Собачка вышла так себе: формами довольно красива, но несмотря на то, что ей было уже около года, она не признавала никакой дичи, кроме воробьев, и поэтому я продал её, о чем не жалею, так как ничего порядочного из неё не вышло.
Около того времени, как я продал эту суку, пришлось мне быть в Куряжском монастыре, в 9-ти верстах от города, где обитает много дачников. Пошёл я в «ресторан» испить пива и увидел там премиленькую желтую сучонку, пойнтера, 4-5 месяцев, которая откалывала изумительные стойки по курам. Щенок этот сильно заинтересовал меня и так как хозяин «ресторана» был тоже, в некотором роде охотник, то я обратился к нему с вопросом о принадлежности собаки и получил ответ: — «неизвестно, но он часто видит её бегающею без всякого призора». Желание мое завладеть этим щенком дошло до того, что я потерял уже способность различать способы приобретения (Ей-Богу один только раз за всю жизнь), а потому, для очистки совести, спросил о том-же у некоторых знакомых дачников и узнал тоже:—Ничья!— А ничья — значит моя… После оказалось, что была она не у охотника, которому попала случайно. Значит вышло, что я, совершая нечто похожее на преступление, сделал хорошее дело, так как для меня нет ничего печальнее, как видеть охотничью собаку у профана или у барыни.
Начали мы с супругой воспитывать эту собачку. Оказалась она очень понятлива, но упорна в дрессировке и воровата, каковой порок не удалось искоренить никакими мерами. В 9 месяцев она так сильно зачумела, что сразу упала на все ноги и нам пришлось на руках выносить её на солнышко; а уж вони сколько было… И всё претерпели! Лечили мы её краской «индиго», не помогло; стали давать ей хинин, растирать спину хинным спиртом, класть на голову компрессы с уксусом и втирать за ушами и в позвоночник иод. Кроме того давали: если крепит, слабительное, касторовое или конопляное масло, если слабит — капли Боткина или Иноземцева. Вследствие ли этого лечения или по другой причине, у неё открылись на обеих плечах раны и она стала быстро поправляться. Здесь кстати будет сказать (нужно же быть благодарным), что все это лечение производилось, главным образом, моей женой, которая собиралась перевешать всех собак…
Вся домашняя дрессировка всех бывших у меня легавых производилась также моей женой и потому до охоты они меня не слушали. Но раз собака побывала со мною на охоте, тогда жена — шалишь! Нуль внимания ко всем её приказаниям.
Выздоровление «Дины» началось в августе и я питал себя надеждою, что к вальдшнепам она будет готова но,— «о бред упований земных!». 30-го августа она исчезла, и только 30 октября, когда вальдшнепов и в помине уже не было, знавшие её приятели – охотники опознали её у каких-то мясников, продававших её за гончую, и вернули мне.
Таким образом вальдшнепиный пролёт в том году для меня пропал, что было тем горьче, что я по другой птице тогда ещё не умел охотиться. После этого Дина пропадала ещё три раза и каждый раз её возвращали добрые приятели, иногда и с участием своих жен; например: в одно из исчезновений увидел её тот же немец, Филипп, и взял к себе для доставления по принадлежности, а следом за ним пришла уворовавшая «Дину» женщина и стала ругаться, уверяя, что эта собака не только у неё родилась, но даже до рождения своего принадлежала ей. Немец, как подобает европейцу вообще и представителю величайшего народа в мире в частности, пустился в рассуждения с точки зрения «теории вероятностей»; а жена его, хохлушка по происхождению и особа решительного характера, сразу прекратила туманную философию своего супруга тем, что схватила эту бабу за плечи, повернула её тылом к себе и дала ей такого дуплетного тумака кулаком и коленкой, что та слетела с крыльца турманом, а затем подхватилась и давай Бог ноги; забыла даже, что грозила урядником… И какая же злопамятная эта баба! после того, при встрече с женой немца, отворачивается: чтобы, значит, и глазыньки мои не смотрели…
Охотился я с «Диной» два года, до продажи её по крайней нужде. Она же выучила меня охотиться по всякой птице. Вышла из неё небольшая, сухенькая и очень миловидная собачка; утомления она не знала. Сначала гоняла в лесу, так как первая охота случилась по вальдшнепам и она наткнулась на лису, по которой погнала с голосом; но после недурно работала по срубам, а в поле и болоте даже хорошо, хотя далеко нельзя было отпускать, а то умчится из виду, так как была очень страстна, да и молода ещё: продал трёх лет. Вообще могу о ней сказать, что охотился я с нею с удовольствием, если не считать маленьких огорчений, в роде того, что погонит с голосом по лисе или зайцу, что была зябка и не подавала дичи, но ведь совершенства нет на земле. Нам, мелкотравчатым охотникам, по условиям нашей охоты, нужна такая собака, чтобы могла работать по всякой дичи, кроме зверя, конечно, и во всякую погоду. Пойнтер очень чувствителен к холоду, а сеттер к жаре, значит нужно нечто среднее между ними. Такое среднее, по моим соображениям, должно получиться от скрещения пойнтера с сеттером, что я и сделал. В два года и два месяца загуляла моя «Дина» и повязалась, по своему выбору, с бывшим во дворе красным сеттером. В результате получилось 12 щенят, из которых я оставил четырех с сеттериной псовиной, а в два месяца всех роздал, кроме одного, оставленного для себя. Назвал я его Ладо. Вышел он формой в мать, а шерстью бедновато одетый сеттер, в особенности летом, что и требовалось доказать. Тип, конечно, утерян; но так как обе породы, в главных чертах, обладают одинаковыми полевыми качествами, то в охотничьем смысле вышло недурно, в виду скромности моих требований.
С шестимесячного возраста Ладо начал охотиться по воробьям и голубям, под руководством своей маменьки; а в год и четыре месяца он стал работать вполне, под моим уже руководством, и с тех пор я охочусь с ним, не хуже других, уже третий сезон. По началу Ладо имел наклонность гоняться за низко летящей птицей, как перепел, коростель и курочка, но после должных внушений оставил это. Дичи он не подавал, несмотря на всякие понуждения, с большим, даже, пристрастием; но однажды я позволил ему броситься за упавшей в воду, убитой курочкой, крикнул — «пиль, апорт» — и курочка была подана. С этого момента Ладо стал подавать дичь, как на воде, так и на суше. Из своей небольшой дрессировочной практики я вынес убеждение, что, как в отношении дичи, так и во всех прочих действиях собаки, нужно дождаться момента собачьего просветления и уметь воспользоваться им, и что можно и должно наказывать собаку, когда желаешь, чтобы она не делала чего-нибудь; но положительно нельзя наказывать её за то, что нужно сделать, так как собака не в состоянии понять, чего от неё желают и думает, что делать нельзя всего того, за что её наказывают. Конечно бывают исключения.
Теперь у меня с собаками, как говорится, тихо, но я не теряю надежды достать, что есть у нас лучшего. Из легавых имею на примете редких, по нашим местам, красного сеттера и желто-пегого пойнтера, а из гончих — помесь брусбарта с костромским, выжлеца, с хорошими полевыми качествами. Подыскиваю соответствующих производительниц, опять таки в виду куртажа натурою за благородную роль свата, но, к огорчению моему, оказывается, что легче найти порядочных производителей, чем достойных счастья обладать ими охотников. При моей страстной любви к собаководству, грустно видеть хорошие экземпляры в руках таких господ, которые, при полной возможности воспользоваться этим прекрасным материалом, относятся к такому важному делу с полнейшим безучастием, и потому нам поневоле приходится выписывать новых производителей из заграницы; между тем у нас теперь есть достаточно прекрасных потомков прежде выписанных собак, вполне акклиматизировавшихся и приспособившихся к условиям нашей охоты, из которых можно было бы вывести свои самостоятельные породы, что и умели сделать американцы. А мы, что умеем?… Умеем портить то хорошее, что попадает в наши дубовые лапы, благо не перевелись ещё шальные деньги! Из моих наблюдений над множеством состоятельных охотников, я заметил, что большинство из них охотники по случаю, моде или капризу, т. е. охотники потому, что держат принадлежности охоты и имеют средства приобретать их; что же касается истинных охотников, которые полагают душу свою в это дело, то таких неизмеримо больше между охотниками-бедняками, которые, проработав целую неделю во всевозможных мастерских и канцеляриях, ночью, накануне праздника, идут на охоту пешком за 10-20 вёрст, под дождем или метелью, чтобы убить полдесятка перепелов или другой такой же неважной дичи, или же зайчишку, и на которых хотят теперь, наравне с состоятельными охотниками, наложить 15 рублей1 платежа за право убить в течение года на 3-5 рублей дичи. Этот налог равняется стоимости одной охоты состоятельному охотнику. Конечно эти праздничные охотники большого налога платить не могут, и потому, перестав охотиться, начнут пьянствовать в свободное время, играть в карты и дебоширить в семьях, расходуя в общем гораздо более денег и здоровья на эти удовольствия, чем прежде на охоту. Я не говорю ничего против налога, только желательно, чтобы он был поразрядный, по степени состоятельности охотника, определяемой ценностью его охотничьих доспехов и количеством собак.
Что-же касается вандализма в деле охоты, то и в этом отношении пальма первенства не всегда принадлежит бедным пролетариям охотникам: часто видим мы, как заберутся богатые охотники в хорошее место, выпустят из централок сотни зарядов, набьют массу бекасов или куропаток и бросят их, так как они испортятся от жары. Ни себе, ни людям. Или такой случай: если попал состоятельный охотник в хорошее место, то разве уйдет он оттуда ранее, чем перебьёт или разгонит всё, что там найдется? В этом отношении разница между состоятельным и несостоятельным будет в том, что первый, имея лучшее оружие, большее количество зарядов и времени, произведёт большие опустошения; а последний, связанный в средствах и времени — меньшие; жадность же у обоих будет одинакова. О промышленниках я не говорю, так как эти заплатят всякий налог и выручат его, как и всякий торговец. Это будет налог на потребителя. Рассуждения эти, между прочим, есть выражение общих взглядов несостоятельных охотников на введение непосильного налога на право охоты, которым поэтому придётся сложить оружие. Конечно, это «глас вопиющего в пустыне», так как вероятно вопрос о размере налога уже решен людьми власть имеющими; но раз взявшись за литературное оружие, я не мог утерпеть, чтобы не выразить мнений бедняков охотников, к представителям которых принадлежу и я сам, о налоге на охоту. Право же между нами не так много шкурятников, как думают.
У таких охотников редко встречаются породистые собаки, так как приобретаются они, кроме случаев даренья, щенками, не дороже 3 руб. за штуку, или же за «три огляда», т. е. посредством кражи; но уж если попадётся ему что-нибудь порядочное, то он сам не доест, а собаку накормит, и живет у него такая собака наравне с членами семьи. Случается, что и дерут они своих собак без милосердия, но за дело и в раздражении. Когда же отойдет сердце, то они целуют ее и просят прощения, как у человека.
Так и я, горе охотник, десять лет утешаю себя несбыточной надеждой — добыть, без средств, хороших собак; да так, верно, и придется с этой надеждой окончить свою охотничью карьеру, потому что, очевидно, без денег ничего не сделаешь. А тут ещё налог! Впрочем, нет! Жив Бог, жива и душа…
Довольно! Побаловался, пора и честь знать. На этом кончаю свои воспоминания до другого раза, так как, вероятно, успел достаточно надоесть ими добрым людям. Но, господа! Ведь это все, что, кроме семьи, красило мою трудовую жизнь целые десять лет! Это моя личная, душевная жизнь! Все же остальное, по крайней необходимости, ради средств к жизни.
Харьков.
Л. М. Ревенко.
- Такой налог никогда не проектировался правительством, ибо цель правительства не стеснит охоту, а только упорядочить её. Ред ↩︎
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”