“Природа и Охота” 1890.
Охотничьи типы в произведениях Тургенева и гр. Л. Н. Толстого.
«Все охоты: с ружьем, с собаками, ястребами, соколами, с тенетами за зверьми, с неводами, сетьми и удочкой за рыбою — все имеют одно основание. Все разнородные охотники должны понимать друг друга: ибо охота, сближал их с природой, должна сближать между собою». Вот слова праотца русской охотничьей литературы С. Т. Аксакова, определяющие сущность охоты. По этому определению только самобытно размножающиеся и живущие на воле звери, птица и рыба, защищающиеся от приближения человека бегством или нападением, составляют предмет охоты, потому что только отыскивание таких животных, их преследование и овладение ими, необходимо влечёт за собой сближение с природой. Домашняя курица или садочный голубь, по этому определению, не составляют предмета охоты.
Сущностью охоты определяется и понятие об охотнике. Садочный стрелок, как бы он ни был искусен, согласно определению Аксакова, ещё не есть охотник. Если его искусство не имеет иного применения, как только
на голубиных садках, то он и вовсе не охотник: с таким искусством он недалеко ушел от того жонглера, который проделывает перед публикой всевозможные фокусы с шарами или с латунной тарелкой, вертящейся на острие рапиры, помещенной у него на лбу или на носу. Породистая собака и совершенное по технике ружье также ещё не делают своего обладателя охотником. Обладатель великолепного ружья, так же как и обладатель прекраснейшей собаки могут быть очень плохими охотниками, и наоборот: обладатель плохого ружья и вовсе непородистой собаки может быть отличным охотником. Ружьё и собака только орудия охоты, средства её. Страсть к средствам охоты неизбежно охлаждает страсть к самой охоте и ровно в такой мере, в какой развивается сама. Увлекающийся техникой ружья, до громадной затраты времени и умственных сил на исследование сравнительного достоинства ружейных систем и зарядов, суживает сферу деятельности своего охотничьего я, меняя приволье степей и лесов, полных жизни, на ремесленную мастерскую. Говорят, что «Записки об уженье» и «Записки Оренбургского охотника» составляют настольные книги охотников. Уж, конечно, эти книги не вынесены с псовых и голубиных садок или из ружейной мастерской. Они — создание степей, лесов, болот, рек. В них, в этих книгах, выразилась разносторонняя деятельность охотничьего ума, требовавшая обширной сферы практики жизни природы. Стремление проникнуть в эту жизнь, в её тайники, подсмотреть и подслушать то, что совершается в них и как совершается, узнать эту жизнь и сделаться господином в ней,— вот сущность истинного охотника. В это определение, как существенный элемент охотничьего «я», входит стремление к добыче того, что уходит и скрывается, потому что добыча эта — самый осязательный факт достигнутого господства. Стремления охотничьего «я»чрезвычайно разнообразны по качеству и степени развития: они начинаются от почти бессознательного, инстинктивного любопытства чувством и мыслью постигнуть то, что скрыто от глаз, и доходят до сознательного наблюдения над природою и жизнью животных, их нравами, привычками, до сознательного приобретения знания и развития чувства и мысли, дающего художественное, поэтическое и научное миросозерцание.
По такому определению сущности охотника — из многих званых мало избранных. Оно выбрасывает за борт охотничьего корабля всех разнородных промышленников, начиная с изобретательных французов, проводящих электрические проволоки, чтобы тысячами умерщвлять пролётную птицу, для доставки перьев модным магазинам, и кончая нашим простолюдином, отдающимся охоте исключительно ради промысла; всех английских лордов-спортсменов, охотящихся в линию и без линии и тысячами избивающих искусственно разведенную дичь: всех крайних приверженцев псовых и голубиных садок; всех, крайне увлекающихся техникой ружья, заряда и породой собаки; но зато оно признает С. Т. Аксакова, Тургенева, Пржевальского, А. Майкова, гр. Л. Толстого и всех больших и малых, уходящих в мир природы, с ружьём ли, с удочкой ли — безразлично.
Ермолай.
Он был крепостным одного из соседних Тургеневу помещиков. По признанию своих господ, он был человек «лядащий»1, ни на какую работу негодный. На него, как говорится, махнули рукой и только обязали доставлять на барскую кухню раз в месяц пары две тетеревей. На сто вёрст в окружности его звали не иначе, как «Ермолкой». Последний дворовый чувствовал над ним свое превосходство; мужики потешались над ним: загоняли и ловили его, как зайца. Чего только он не претерпевал от своих ближних и неближних: его и били, и запирали на чердаках и в погребах и отбирали от него и ружье, и собаку и одежду—до самого необходимого.
Словом, Ермолай, судя по мнению и отношениям к нему знавших и окружавших его людей, был человеком убогим, обиженным природой. И наружный охотничий вид его был крайне неказист. Вместо дробницы и пороховницы у него был мешок, привязанный к кушаку и перекрученный на две части: одна для дроби, другая — для пороху; пыжи он заменял хлопками, которые доставал из своей, поистине неистощимой шапки; ружье было одноствольное с кремнем и так сильно отдававшее, что правая щека Ермолая всегда была пухлее левой. Тургенев говорит, что и хитрому человеку нельзя было придумать, как он попадал из этого ружья. Однако, он попадал, и хорошо попадал! Иначе каким бы образом он мог ежемесячно доставлять на барскую кухню тетеревей и куропаток, да ещё за проданную дичь выручать такие деньги, на которые ему легко было купить себе патронташ и ягдташ. Тургенев рассказывает, что Ермолай, охотясь с ним в Льгове на уток, стрелял, как всегда, победоносно, стало быть, лучше его, Тургенева, который, по собственному признанию, стрелял довольно плохо, и лучше охотника из охотников, Аксакова, который делал столько же промахов, сколько и удачных выстрелов. А между тем и у Тургенева и у Аксакова ружья были неизмеримо лучше, чем у Ермолая. Отличный был стрелок Ермолай, хотя на голубиных садках и не состязался и охотничьих статей о прицеле не читал; выучился же он стрелять также, как ребенок выучивается ходить. А force de forger on devient forgeron. Но Ермолай не только был хороший стрелок, а и, вообще, был мастер в своем охотничьем деле. Он умел отлично применяться к обстоятельствам и находить выход из затруднительного положения. Неизвестно, что было бы с Тургеневым, Виктором и Сучком, когда затонула их лодка, и они очутились по горло в воде, если бы не Ермолай? По всей вероятности, они не отделались бы так благополучно, как при его помощи. Случилось это на пруде в Льгове. Ил дна и перепутавшиеся водоросли делали то, что даже собаки не могли ни плавать, ни ступать по дну. Положение погруженных в воду было действительно критическое. Лодка колыхалась под их ногами; бледные от страха, они не знали что делать; кругом них были тростники; за тростниками, шагах в двухстах, виднелся берег. Ермолай взял у Сучка шест и отправился отыскивать брод. Через час он вернулся — брод был найден. Охотники направились к берегу гуськом за Ермолаем. «Ермолай шёл смело, безостановочно (так хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: «левей — тут направо колдобина!» или: «правей—тут налево завязнешь!»….
Лодку, рассохшийся дырявый дощаник, негодный к употреблению в дело, Ермолай в четверть часа, с помощью пакли, привел в такое состояние, что на ней можно было плыть. Правда, вода просачивалась через паклю, но Ермолай это предвидел и потому похитил у бабы ковш и поручил Виктору во время охоты выбрасывать воду вон, и если бы Виктор не увлекся стрельбой и исполнил возложенную на него обязанность, дощаник не затонул бы.
Помимо находчивости и сообразительности, помогавших Ермолаю приспособляться к обстоятельствам и выходить из затруднительных случаев, за ним водились и другие таланты. «Никто не мог сравняться с Ермолаем в искусстве ловить весной, в полую воду, рыбу, доставать руками раков, отыскивать по чутью дичь, подманивать перепелов, вынашивать ястребов, добывать соловьев с «лешевой дудкой», с «кукушкиным перелетом»2. Неужели те самые силы и способности, которые обнаруживались в любимых занятиях Ермолая, были недостаточны для дела барского тягла! Положительно можно сказать, что общественное мнение, создавшее Ермолаю славу «лядащего» и название «Ермолки», было совершенно несправедливо. Если пристально всматриваться в его личность, она вырастает и из убогой, обиженной природою, становится на целую голову выше тех, кто чувствовал над ним свое превосходство. Да и может ли быть иначе? Может ли истинный охотник быть обиженной природою личностью? Нет. Природа не обижает своих любителей, и Ермолай был не убогою личностью, а натурою с художественными, поэтическими склонностями, жаждавшею соответствующих впечатлений жизни. Но этих впечатлений она не находила в обиходе барского тягла, и потому ее инстинктивно тянуло «….в мир природы, «В мир спокойствия, свободы, «В царство рыб и куликов».
Люди барского тягла, да и сам помещик, не понимали натуры Ермолая. Не редкость в жизни, что люди практические, всеми своими маленькими способностями уходящие в обделывание обыденных практических делишек, с презрением и с сожалением относятся к людям возвышенных стремлений, непрактичным. Так и дворня вместе с помещиком относилась к Ермолаю. Ограниченность и посредственность не могла понять того, что было выше её. Только одна мельничиха Арина понимала его и называла Ермолаем Петровичем. А он понимал их всех, и недаром Тургенев, на свой вопрос: «Что-ж, она (Арина) понравилась мельнику, что ли?».— заставляет его отвечать: «… Она грамоте разумеет; в их деле оно…. того… хорошо бывает. Стало быть, понравилась» .
Ермолай был добродушен и беззаботен. Предоставленный самому себе, он весь отдался охоте. Была у него полуразвалившаяся избенка, но в ней он не жил, в ней жила его жена, к которой он приходил раз в неделю, оставался с ней один день и затем опять уходил. В сутки он исхаживал вёрст до пятидесяти; вечно, и зимой и летом, носил один и тот же нанковый кафтан; ночевал — где придется, зачастую в болотах, на деревьях, под мостами, на крышах. И всё-таки, несмотря на то, что всем своим существом Ермолай ушёл в охоту, сделал её главным, почти исключительным содержанием жизни, все-таки, он нисколько не смущался тем, что у него невозможное ружьё, нет ни дробницы, ни пороховницы, что собака его безобразна и поражает своей худобой. Это только доказывает, что охотничья внешность Ермолая была некультурна, но натура его была чистокровная охотничья натура. Внешняя культурность составляет второстепенное достоинство; если на неё главным образом направлены заботы и внимание, то это плохой признак; в таких случаях за блестящей внешностью часто скрывается умственная ограниченность и душевная пустота. Этими свойствами отличаются в особенности люди гордые своей внешностью. Всем, кивающим на Ермолая по поводу неприглядности его охотничьей наружности, следует это знать.
Виктор
Одно из достоинств охоты заключается в том, что она сближает людей без различия их чина и звания, общественного положения и материальных средств. Тургеневу приходилось не без пользы сближаться на охоте с различными людьми: с богатыми и мелкими помещиками, с однодворцами, с дворовыми людьми, с крестьянами. В Льгове ему представился, как местный охотник, вольноотпущенный дворовый человек Виктор с предложением своих охотничьих услуг. Это был ещё молодой человек, лет двадцати-пяти, полный сознания личного достоинства. Видимо, что, как бывший камердинер, «в людях он пожил и к обращению привык, и знает свет», и не был «необразованным мужиком», потому что когда-то он обучался музыке, знал грамоте, почитывал кое-какие книжонки. Он не только сознавал в себе все эти достоинства, но пламенно желал, чтобы и для других они не оставались незамеченными, чтобы по ним каждый мог отличить его от «необразованного мужика». Побуждаемый таким желанием, он старался всегда в разговоре выражаться изящно, щеголял манерами, давал собеседнику заметить, что он посещает помещиков, бывает в городе в гостях и даже играет в преферанс. Неподдельная охотничья натура Ермолая тотчас же почувствовала какую-то фальшь в этом охотнике, и потому Ермолай недружелюбно начал ему «тыкать». Виктор же на его «тыканья» с усмешкою говорил ему: «выс», и эта ядовитая усмешка как бы выражала: вот уж именно «необразованный мужик». Однако Ермолай был прав. Виктор действительно не был охотником в истинном смысле этого слова. Если у него было ружьё и ходил он иногда на охоту, так это потому, что «в людях он пожил и знает свет», знал, что помещики занимаются охотой и с борзыми и с легавой. Он и навстречу Тургеневу вышел с ружьем и с собакой не ради самой охоты, а в силу сознания собственного достоинства, ради того, чтобы познакомиться с помещиком и провести время в его обществе. «Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили отправиться на берега нашего пруда, решился, если вам не будет противно, предложить вам свои услуги» ,— отрекомендовался он Тургеневу. В наше время Виктор, имея средства, наверное завёл бы, из подражания другим, выписных породистых собак, последних усовершенствований ружьё и, пожалуй, практикуясь в стрельбе, непроизводительно истребил бы массу птиц, чтобы участвовать на голубиных садках. И все это в силу сознания личного достоинства. Конечно, это было бы в том случае, если бы он, при обеспеченном положении, остался причастен к охотничьей сфере, и его сознание собственного достоинства не приняло бы иных форм выражения. И что с ним сделало это сознание собственного достоинства! До охоты оно проявлялось в щегольстве манер, в красноречии, в разнообразии улыбок. Во время охоты он употреблял все усилия, чтобы неудачная стрельба не поселила в его соучастниках мнение о нем, как о плохом стрелке; он „после каждого неудачного выстрела, — рассказывает Тургенев,— удивлялся, осматривал и продувал ружьё, недоумевал и, наконец, излагал нам причину, почему он примахнулся“. В критический же момент охоты, когда лодка погрузилась на дно, куда девалось его личное достоинство! Действительность победила его, и оно исчезло, заменившись дрожанием на подобие осинового листа, непопаданием зуба на зуб и бессмысленными улыбками на сердитые упрёки и „тыканья“ Ермолая. Изящный Виктор принял жалкий вид мокрой курицы. Бедный Виктор! В критические, неожиданные минуты лучше всего сказывается истинная натура человека.
Ерошка.
Вот ещё тип истого охотника, охотника по натуре. В повести гр. Л. Н. Толстого „Казаки“ мы застаем казака дядю Ерошку уже семидесятилетним стариком. Он уже заштатный казак: службы на кордонах и в походах не несёт, хищнических экскурсий в Ногайскую степь не делает. Всецело он отдался мирной жизни охотника. А когда-то Ерошка был первый молодец в станице, о нем гремела слава по полку. О своем прошлом он так рассказывал Оленину: «У кого первый конь, у кого шашка гурда (https://ru.wikipedia.org/wiki/Гурда_(шашка)), к кому выпить пойти, с кем погулять? Кого в горы послать, Ахмет-Хана убить?— Всё Ерошка.—Кого девки любят?— Всё Ерошка отвечал. Потому что я настоящий джигит был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал, песенник; на все руки был».— И гр. Толстой замечает, что Ерошка не хвастал, рассказывая про себя, и что в полку он действительно всем был известен за своё старинное молодечество. Много было сил в этом человеке и много их было растрачено в разгуле и удали привольной и дикой казацкой жизни. В семьдесят лет Ерошка представлял ещё физически мощного человека. Глубокие морщины лица и обеленная борода говорили о его старческих годах, мускулы же на ногах, руках и плечах были «так полны и бочковаты, как бывают только у молодого человека». В молодые и зрелые годы избыток его сил рвался наружу и находил исход в молодечестве и удали джигитства; этим джигитством духовная и физическая природа сильного организма удовлетворяла свою потребность к деятельности; но с годами силы умерились, остепенились, и Ерошка из джигита сделался охотником. Это не бессилие, не старческая немощь, ищущая бездеятельности и покоя; это деятельная жизнь, умеренная сравнительно с джигитством, но свидетельствующая о здоровой старости. «Я,— разсказывал Ерошка Оленину,—охотник. Против меня другого охотника по полку нету. Я тебе всякого зверя, всяку птицу найду и укажу; и что, и где — всё знаю. У меня и собаки есть, и два ружья есть, и сети, и кобылка, и ястреб, всё есть, благодарю Бога…. Я какой человек! След найду,— уж я его знаю, зверя; и знаю, где ему лечь и куда пить или валяться придет».
Стоило только заглянуть в хату Ерошки, чтобы тотчас же узнать в нем охотника, так была характерна её внутренняя обстановка. Она не только говорила, что Ерошка был охотник, но и какой охотник, какого рода охотой он занимался, каковы были средства его охоты; говорила и о том, что охотничья внешность его была не блестяща и что немного любви и заботливости он проявлял к этой внешности. «На столе,—рассказывает гр. Толстой об Ерошкиной хате,—были брошены окровавленный зипун, половина сдобной лепешки, и рядом с ней ощипанная и разорванная галка для прикармливания ястреба. На лавках, разбросанные, лежали поршни, ружье, кинжал, мешок, мокрое платье и тряпки. В углу в кадушке с грязною водой, размокали другие поршни; тут же стояла винтовка и кобылка. На полу была брошена сеть, несколько убитых фазанов, а около стола гуляла, постукивая по грязному полу, привязанная за ногу курочка. В нетопленной печке стоял черепок, наполненный какою-то молочною жидкостью. На печке визжал копчик, старавшийся сорваться с веревки, и линявший ястреб смирно сидел на краю, искоса поглядывая на курочку и изредка справа налево перегибая голову…. Во всей комнате и особенно около самого старика, воздух был пропитан сильным, не неприятным, смешанным запахом,, который сопутствовал старику». Это запах чихиря, пороха и запекшейся крови, как объясняет в другом месте гр. Толстой.
Большую часть времени Ерошка проводил на охоте, стреляя фазанов, выслеживая оленя, выжидая, когда кабаны придут мазаться. По суткам он питался только хлебом и водой; но когда ему удавалось возвратиться в станицу с добычей,—с рогалем или кабаном,—он торжествовал; удовлетворенный добычею, он распластывал тушу её на куски и отдавал приходящим за чихирь, за деньги, и гулял с утра до вечера, пока не истощались добытые деньги.
Ерошка был доброе и безобидное существо в период своей охотничьей жизни. Во время джигитства он много взял на свою душу греха убийством чеченцев и русских, и воровством; но тогда он жил иными побуждениями, иными склонностями, которые были сильны, искали простора, свободы для самоудовлетворения и устраняли из мысли и заглушали в чувствах все, что не отвечало им.
Под влиянием этих побуждений мысль не мирилась с религиозно-нравственными требованиями уставщиков староверия, и Ерошка, вместе с своим кунаком, войсковым старшиной,—думал, что уставщики все вздор говорят, что «сдохнешь, трава вырастет на могилке, вот и всё». Но под влиянием охотничьей жизни, под могучим влиянием созерцания жизни природы, в тиши уединения, чувства Ерошки стали миролюбивее, гуманнее. Он стал осуждать убийства и с ужасом вспоминать о своих прежних душегубствах.
— „Это знаешь кто поёт? сказал старик (Ерошка Оленину), очнувшись.— Это Лукашка джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется, дурак, дурак!
— А ты убивал людей? спросил его Оленин.
Старик вдруг поднялся на оба локтя, и близко придвинул своё лицо к лицу Оленина.
— Чёрт! – закричал он на него.—Что спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрёно, ох, мудрёно!… Когда Лука убил чеченца, в это время подошёл к нему Ерошка, и Лука стал рассказывать, как он убил: — С карчей на спине плыл. Я его высмотрел…. Глянь-ко сюда! Во! В портках синих, ружьё никак…. Видишь, что-ль? говорил Лука. — Чего не видать! с сердцем сказал старик, и что-то серьёзное и строгое выразилось в лице старика.— Джигита убил, сказал он как будто с сожалением“. В конце рассказа Луки, Ерошка печально покачал головой. Как-то на зорьке он сидел в камышах, выжидал кабана. Разные мысли приходили ему в голову. Увидал он зыбку, плывшую по Тереку, и подумалось ему, что может быть солдаты ворвались в аул, забрали чеченок, «ребёночка убил какой чёрт: взял за ножки, да об угол. Разве,—говорил он Оленину,— не делают так- то? Эх, души нет в людях!…»
В былое время Ерошка не так относился к убийствам— то было время джигитства. Но Ерошка-охотник, не только к людям, он и к животным стал проявлять чувство искреннего сострадания. Не любил он ранить зверя и дать ему уйти кровь по камышу мазать. «Не люблю,— говорил он Оленину,—ох не люблю! Зачем зверя испортил? Дурак! Дурак!»
Сидел он вечером у Оленина и рассказывал ему о своем прошлом, об охоте. Выбранив человека за то, что он не подозревает в звере такого же ума и чувств, какими обладает сам, он задумался.
„Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнем свечи и падали в него.
— Дура, дура! – заговорил он. — Куда летишь? Дура! Дура! Он приподнялся и своими толстыми пальцами стал отгонять бабочек.
— Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, приговаривал он нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и выпустить.— Сама себя губишь, а я тебя жалею“.
Несомненно, что по природе своей Ерошка был добр и сердечен, но эти гуманные чувства не могли в нем утвердиться и развиться в молодые годы его джигитства. Джигитство, увлекавшее в разгул, в буйство, в воровство, в грабежи, в убийства, не представляло пищи для гуманных чувств человека. Кроме же джигитства, казацкое общество, в котором родился и вырос Ерошка, по самым условиям своей жизни, ничего не могло создать для молодых сил, просивших кипучей деятельности. И только в период охотничьей жизни наступили те благоприятные условия, при которых природные чувства Ерошки могли проявить себя, так же как и его природный ум только в этот период мог выработать определенное миросозерцание. Когда в человеке действуют страсти и сильные побуждения, тогда работа мысли совершается крайне слабо и не вырабатывается ясных, отчетливых идей. Страсть поглощает всю душевную энергию и растрачивает в удовлетворяющих ее действиях. Так было с Ерошкой во время его джигитства. Но когда страсти стихают и чувства уравновешиваются, тогда наступают благоприятные условия для работы мысли. Так сталось с Ерошкой во время его охотничьей жизни. Умиротворяющее влияние природы вызвало в нём к жизни чувства кротости и доброты и мысль к работе. Сидя где-нибудь в камышах, в ожидании зверя, под влиянием покойного, уравновешенного душевного настроения, вызванного тишиной и покоем окружающего, он весь отдавался думам: думал о звездах, по которым считал время, о шуме леса, о молодых орлятах, что пищали в гнезде, о кабане, который придёт мазаться и которого он выжидал; дальний выстрел нарушал это течение мыслей и давал другое направление: кто выстрелил и зачем?— по зверю или по человеку?
В этих думах выяснялась и определялась мысль Ерошки. Миросозерцание его явно свидетельствовало, что оно сложилось под влиянием охотничьих наблюдений; все свои мысли он выражал в форме представлений того, что им было наблюдено в жизни животных, и все свои аналогии, с помощью которых он доказывал Оленину истинность своих взглядов, были заимствованы им из того же мира. Вот как думал и рассуждал Ерошка.
— Ты, говорит, очиститься должен от мира сообщения: с солдатом не пей, с татарином не ешь.
— Кто это говорит? спросил Оленин.
— А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: «вы, неверные гяуры, зачем свинью едите?» Значит, всякий свой закон держит. А по моему, всё одно. Всё Бог сделал на радость человеку. Ни в чём греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше, и в нашем живёт. Куда придёт, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь, прибавил он, помолчав.
— Что фальшь? спросил Оленин. — Да что уставщики говорят….“ Или: „— ….Нынче весной так-то подошёл табун важный, зачернелся. «Отцу и Сыну….» уж хотел стрелять,— как она фыркнет на своих поросят! «Беда, мол, детки: человек сидит», и затрещали все прочь по кустам.
Так бы, кажется, зубом съел её. — Как же это свинья поросятам сказала, что человек сидит? спросил Оленин. — А ты как думал! Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром что свинья называется. Он всё знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу пройдёт, не заметит, а свинья как наткнётся на твой след, так сейчас отдует, и прочь; значит ум в ней есть, что ты свою вонь не чувствуешь, а она слышит. Да и то сказать: ты её убить хочешь, а она по лесу живая гулять хочет. У тебя такой закон, а у неё такой закон. Она свинья, а все она не хуже тебя: такая же тварь Божия. Эх ма! Глуп человек, глуп, глуп человек! повторил несколько раз старик, и, опустив голову, задумался“.
Конечно ум Ерошки проявлял признаки почти первобытного ума. Его отвлечения были смутны, неясны, и всегда выражались в форме конкретного представления; конкретное мышление преобладало. Но дело не в первобытности ума, а в самодеятельности мысли. Тысячи из нас живут первобытным умом, отличаясь в этом отношении от Ерошки только некоторою культурностью усвоенных, или лучше привитых понятий; но эти тысячи не обладают его самодеятельностью мысли, и живут побуждениями своих желаний и чувственных впечатлений. У них нет никакого миросозерцания, потому что никогда их ум не искал в окружающей жизни ответов на свои запросы и вопросы эти никогда в уме не возникали. Нет у них миросозерцания — нет и сознательного отношения к жизни, и ум их только рефлектирует понятия, вложенные в него с детства воспитанием и жизнью; те же явления жизни, которые не находят ответа в традиционных понятиях, возбуждают в сознании этих тысяч состояние какой-то смутности и на них они смотрят, как корова (кажется, по выражению Лютера) на новые ворота, или проходят мимо, не отдавая себе в них никакого отчёта.
Ничего подобного нельзя сказать про ум Ерошки. Ум его был но механический ум готовых понятий, но живой, проявлявший созидающую работу мысли. Такой ум пригодился бы и в нашей современной охотничьей деятельности. Недавно один из моих приятелей, очевидец голубиных садок, рассказывал мне, что подстреленные голуби не убираются с тира до окончания садок и валяются, кровеня снег и корчась в предсмертных судорогах. Если бы дяде Ерошке, этому некультурному человеку, довелось посмотреть на такую картину, он бы сказал: «Эх ма! Глуп человек, глуп, глуп человек!» Таков-то был по уму и по чувству профессиональный охотник, старик дядя Ерошка.
Н. Н. Бибиков
Картина Александры Леликовой “Некрасов и крестьяне”
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”