“Природа и Охота” 1890.5
Николай Кишенский.
Вернувшись из ополчения, отец очутился без настоящей полевой собаки. Цезарь был, кажется, украден где-то в Курляндии, а Нептун, хотя был жив и здоров, даже чересчур здоров, так как походил больше на откормленную свинью, чем на легавую собаку, но совсем избаловался и для охоты такого взыскательного охотника, как отец, не годился. В отсутствие отца с Нептуном ходил я, без ружья конечно, искал и травил им крыс, и мышей, ловил с ним дергачей и молодых дроздов, а результатом было то, что Нептун стал уходить домой и мало вообще стал интересоваться охотой.
Отец достал собаку, откуда уже не помню, но это на охоте был самый несносный пёс; что это была за порода, я не знаю, по охотники утверждали тогда, что это собака породистая и почему-то называли её польской. Это был очень коротконогий, толстый, головастый, брыластый и слюнявый, с большими ушами, Кобель, среднего роста, светло-кофейной масти и двуносый; шерсть нём была длинная и прямая, как на теперешнем сеттере, Хвост был с длинным, прямым и жидким подвесом. Насколько теперь могу припомнить, эта собака была мясиста и сыра, да и все её движения отличались вялостью и какой-то развинченностью; я ни разу не могу припомнить, чтобы она поскакала, хотя бы галопом, она всегда ходила или шагом, или несноснейшим труском, который даже трудно назвать рысью. Звали её Фингал. Ходил Фингал в своем роде недурно, но именно — в своем роде. Он искал своей развинченной трусцой, редко изменяя совершенно прямое направление, но постоянно оглядывался на охотника, и если видел, что тот отстал, то останавливался и ждал. Как только Фингал зачуивал дичь, так начинал вести тихим шагом, поминутно оглядываясь и удостоверяясь, что за ним следуют, наконец становился; но и эту остановку над дичью трудно назвать стойкой, хотя стоял он до крайности крепко. Удостоверясь сильным втягиванием воздуха, с каким то громким хлебанием губ, что дичь тут, он поворачивал голову и пристально смотрел в глаза охотнику, ожидая приказания. Если же такового слишком долго не следовало, то Фингалу стоять надоедало, и он ложился. Однако чутьё у этой собаки было далеко неплохое и верхом он подводил иногда очень далеко. Стомчив Фингал был настолько, что выхаживал только половину дня, после чего начинал упорно чистить шпоры; почему-то всегда казалось, что он не столько устал, сколько начинал лениться.
После таких собак, как Ункас и Цезарь, с их неистощимой энергией и силой, после их энергичного и осмысленного поиска, охота с таким уродом, как Фингал, была уже не охотой, а сущим наказаньем. Каждая охота отца в это лето кончалась историей: или он изобьёт несчастного урода Фингала, или слова не говоря повернётся и уйдет от его безобразной стойки, сядет в экипаж и уедет домой, предоставив Фингалу возвращаться, когда и как он сам заблагорассудит; даже стрелять стал отец из-под этой собаки несравненно хуже. Как и некоторые другие охотники, отец однако говорил, что Фингал пёс породистый, что его манера ходьбы свойственна всей породе, и что он знал и видал много таких собак, в тридцатых и начале сороковых годов, под Петербургом, у немецких колонистов и вообще охотников немцев. Действительно, только немец—охотник, с габер-супом вместо крови, может охотиться и довольствоваться таким уродом, как Фингал.
Отец держал эту собаку недолго; в половине августа, в самый развал дупелиной охоты, неподвижность и лень или крайняя стомчивость Фингала его окончательно взбесили. Фингал с нарочным был препровожден в город, в подарок какому-то старцу чиновнику, который иногда охотился. Говорили, что старец был несказанно доволен вежливостью и хладнокровием Фингала и постоянно ставил его в пример, как отлично нахоженную собаку. — «На вкус и цвет товарищей нет» !..
В то же время один из дворовых людей, посланный за каким-то делом в другой уезд, привёл оттуда собаку, с виду очень порядочную суку, красно-пегую и крепкую; звали её Армида. Отцу она понравилась, и он попробовал её по дупелям и серым куропаткам, но она оказалась с плохим чутьём и совершенно невыдержанной. После стойки или выстрела Армиду унять было немыслимо, она или жевала и тискала убитую птицу, или принималась носиться и гоняться без толку за кем попало, не обращая никакого внимания па крики и приказания; только окончательно измучившись и вываля язык, она, наконец, возвращалась и растягивалась в изнеможении. Отец на это лето плюнул на ружейную охоту, благо и первое сентября было близко.
Но в тоже незадачливое на легавых лето, росли два щенка, дети Нептуна и суки, завезённой к нам моим дядей У…ным, серокрапчатой, с каштановыми пятнами и подпалами, словом то, что тогда, не мудрствуя лукаво, называлось маркловкой. Сама Уничка, как звали эту суку, сколько помнится, ходила неважно, впрочем, у такого бестолкового охотника, как хозяин этой собаки, думаю, что и всякая собака ходила бы плохо.
Щенки её, два кобелька, один мастью и ладами в мать, другой темно-каштановый в отца, росли под надзором Александра Федосеева, который возлагал на них большие надежды. К его великому огорчению, каштанового щепка выклянчил у отца один наш сосед, Б…нин, у которого он потом ходил замечательно; звали его Картуш. Другой, серо-крапчатый с темно каштановыми пежинами и в светлых, белесовых подпалах, был назван Трезором и благополучно вырос, исподволь обучаясь «науке» у такого ментора, каким был Александр Федосеев.
Наступила весна 1858-года. Александр и другой наш ружейник, староста Сидор Марков, оба страстные любители стрельбы косачей на токах. Первый – исключительно с подходу, второй – из шалаша. Ещё в апреле заметили, что с тетеревами произошло что-то неладное, что их из рук вон мало. Отец, который терпеть не мог весенней охоты, никогда не стрелявший сам даже вальдшнепов на тяге, смотрел на охоту своих людей по косачам всегда очень снисходительно, так как не считал её вредной, он просто сам лично не стрелял весной, говоря, что «как-то рука не поднимается».
Поэтому люди не скрывали своих охот на токах по косачам, а отец их даже всегда с интересом расспрашивал.
Чрезвычайно малое количество тетеревей в весну 1858 года очень удивляло наших егерей, а отец им просто не верил в подсмеивался над ними.
— «Так нет тетеревей? спрашивал он». — Диво, сударь, отвечал старик Сидор, – бывало по утрам гром кругом от бормотанья, а около шалаша драка, ажно клубком катаются! Я вам докладывал, что по тройке на заряд был, а нонче сидишь, сидишь, нет то нет где-нибудь чуфыкнет!
— «А не спишь ли ты в шалаше? Просто стар стал, смеялся отец».
— Помилуйте, сударь, вот уже пять разов ходил и все спал? за пять раз только пару и убил, и то в одно утро.
Александр Федосеев, как человек сравнительно молодой и рьяный охотник, дольше чем Сидор Марков не мирился с действительностью: ему самому не верилось, что тетеревей так мало и он бегал их искать за 10-15 верст от дому.
— «Ну что, нет? спрашивал отец Александра после его- дальних походов».
— Нет! Самая безделица! Точно шут их угнал! Что, сударь, ведь и курухтанов нет! (курухтан — белая куропатка). Был сегодня все утро около Огоневского мха, только одного и слышал; похохатывал в стороне к Шевкову. А тетеревей только трёх слышал. Так что-то глухо, да пусто, даже оторопь взяла, никогда этого допрежь со мной не бывало.
— И теперь не видать? спросил отец.
— Совсем не видно; не сгонял просто ни одной. Да что! Она по зорьке заклохчет, так ведь где услышишь! А нынче только два раза слышал.
— Что-то это все значит? Ведь так, пожалуй, и выводков не будет?
— Надо полагать, не отшатились ли куда за зиму в стаях. А только на выводки, по тому, что теперь знатко — ненадёжно.
Прошёл май месяц, как известно, самый негодный из всех двенадцати для охоты. Александр Федосеев вместе со мной пристально занимался рыбной ловлей, мы ловили массу щук и окуней, но учитель не забывал своего молодого воспитанника Трезора, и к июню он был очень «крепок в науке», как говорил с чувством особого достоинства про Трезора Александр Федосеев. Действительно, он, кажется, применил к воспитанию этой собаки всю свою опытность и необыкновенную способность к дрессировке. Трезор, как говорится, понимал его каждое слово и каждый жест, а слушался так, что кажется, если бы Александр приказал ему прыгнуть с колокольни или смирно лежать в огне, то Трезор исполнил бы и это.
Трезор был замечательный красавец; каждый гость, даже не охотник, невольно им любовался; это была крапчатая в каштановых пыжинах и очень светлых подпалах собака, с большими темными глазами, с тонкими, длинными ушами, выше среднего роста, подбористый, лёгкий и статный, с той особенной силой и энергией во всей фигуре, которой поголовно не хватает тем апатичным выродкам, с вялыми коровьими движениями, которых нам теперь показывают под именем легавых на петербургских и московских собачьих выставках. С половины июня Александр Федосеев начал пропадать по утрам, что означало, что началась натаска. За утренним чаем, а часто и за обедом, служил у стола старик Ефим Петрович, мой дядька, вынянчивший меня и моего отца, с которым неотлучно находился и в пажеском корпусе, и во время его службы в Семеновском полку, Александру же предоставлялось Располагать своим временем, как ему заблагорассудится; уходил он из дому обыкновенно на зорьке, возвращался часам к десяти или, самое позднее, к двенадцати, измученный и в мрачном настроении: дичи не было, ученик не мог утилизировать свои врождённые качества.
Однако к 23-му июня, именинам моей матери, Александр всё-таки разыскал трёх чернышей, которых торжественно предъявил за утренним чаем, поздравляя с днём ангела.
— Сработал чудесно, – сказал он отцу, указывая на Трезора, – только нонче, сударь, не бывать у нас настоящей охоте! День хожу, а нашёл только три выводки: просто нет и нет по первеющим местам —пусто!
— Тетеревей то найдём, – отвечал отец, – ну подальше съездим, только бы Трезор хорошо ходил. А как у него чутьё?
«Чутье, сударь, чистый верх, дальнее. Да что, сударь! О не извольте и беспокоиться — из первых собак!
Однако слова Александра подтвердились; прошёл Петров день, началась охота, но таких несносных по бездичью охот, Таких бесплодных шатаний по великолепным местам, как в 1858 и 1859 годах, я, решительно, не запомню. Несмотря на небывало дальние поездки, на самое тщательное выхаживание самых разнохарактерных местностей, тетеревей и белых куропаток было так мало, что охоты выходили безусловно плачевные. За целый день ходьбы одна выводка, один или два черныша — вот результаты, постоянно повторявшиеся в эти два лета.
Но Трезор оказался действительно дивной собакой; такое чутьё, такая разумность, такая нестомчивость и энергия встречались нечасто даже и у старых настоящих легавых. По тетеревам и белым куропаткам, за их малостью, он не мог себя вполне выказать, хотя, когда после долгих бесплодных шатаний, наконец, приходилось на что-либо наткнуться, Трезор показывал замечательные качества. Мне почему-то особенно памятен один день охоты уже в Августе 1858 года. День был теплый и серенький; мы были на охоте вёрст за 18 от дома, в Вышневолоцком уезде, около карельской деревни Коростовки.
Охота шла с утра довольно удачно: сразу нашли выводку тетеревей, уже черных, с косицами. Трезор работал, разбирая разлетевшихся молодых безукоризненно; отец аккуратно спускал одного за другим взлетавших из-под стойки красивых и крупных тетеревят. Взял из выводки шесть штук, что очень было заметно по ягдташу Александра и составило порядочную ношу. Кучер с лошадьми стоял в полуверсте и отец послал Александра сдать тетеревей в экипаж, что б не таскать их с собой.
Когда Александр вернулся, тронулись дальше. Началось, обычное в это несчастное лето, безрезультатное выхаживание отличных с виду мест. Отец повесил голову, закинул ружьё на спину и бродил машинально, только изредка взглядывая на собаку, за которой следил вечно энергичный Александр. Время таким образом уходило; надо было сдаваться к лошадям, т. к. к обеду надо было ехать домой. Направились прямо, через вырубку, заросшую мелочью в пояс человека. Отец, с сердитым лицом, бойко шагал, не глядя на Трезора, с которым шёл немного стороной Александр; до наших лошадей оставалось шагов пятьсот.
— Сударь! Пожалуйте, ведёт!
Действительно Трезор прихватил и тихо тянул верхом к небольшой низинке, заросшей несколькими большими кустами бредняка. Я шагал за отцом, по при оклике Александра сразу увидал собаку; отец же её сначала совсем потерял из виду и спросил: «где?»
Александр молча протянул руку; Трезор, красиво подняв голову, медленно и осторожно подходил к кустам. Не дойдя до них шагов десяти, он вдруг припал и быстро завилял хвостом.
— «На ход попал!» вымолвил Александр.
Действительно, Трезор повел низом в сторону от кустов, по чистой низинке с некосью; он низко припал к земле и, чуть не ползя, быстро барабанил хвостом.
— «Выводка?» с нервностью в голосе спросил отец.
— «Черныш!» самоуверенно отвечал Александр. Следуя за собакой по пятам, мы прошли шагов сто чистым местом; дальше начинались редкие березки и кустики. Трезор вдруг остановился, выпрямился, нюхнул направо и повел верхом, бросив низ.
— «Это что значит!?» — «Не в том ли кусту!» указал Александр. Не доходя шагов пять до этого куста, Трезор действительно стал. Мы надвинулись вплотную; Александр огладил неподвижно стоявшего пса.
— «Обойдите, сударь, на эту сторону». — «Оттуда неловко, к солнцу».
— «И то! Трезор вокруг!»
Трезор попятился и рысью обежал куст. Мы ждали новой стойки в куст, но Трезор, немного не добежав до противоположной стороны, вдруг опять припал и повел низом в Сторону.
— «Это что!?» — «Удрал, бежит». Мы прошли за собакой ещё шагов сто; Александр торопил Трезора, который поэтому уже не полз, а вёл сдержанной рысью. Отец начинал горячиться.
— «Не заяц ли?» — «Никак нет, черныш бежит». Трезор опять повел верхом в сторону.
— «Берегите, сударь!» и Александр бегом обежал куст, которому тянул Трезор. Он замер у куста.
— «Должно здесь, захватили!» послышалось из за куста. -— «Ах ты! каналья! берегите, сударь здесь!»
— «Что там? видел?» – спросил отец, держа ружьё наготове.
— «Ко мне пешком сунулся, да опять в куст вернул!»
— «Надо послать Трезора; ты береги на свою сторону, мне туда невидно. Трезор, вперёд!»
Трезор дрогнул и осторожно пошел в куст; он сразу стал не виден в густой траве и бредняке.
— «Трезор, вперёд!» неровным голосом произнёс отец, у которого непроизвольно начала вздрагивать правая нога. Но в кусте все замерло. Трезор будто провалился.
— «Верно упёрся вплотную», сказал Александр.
— «Коля, полезай в куст, гоните его с Трезором; Александр осторожней, Коля в кусту!»
Я с трепетом, точно в кусту был хищный зверь, полез в частый бредняк. Оглядевшись, я увидал Трезора, который, повернув голову круто влево, стоял, как мёртвый. Добравшись до него, я крикнул «береги» и полез вперёд. Из под самой морды Трезора и моих ног вырвался черныш, и цепляясь за чащу, пошёл кверху. Раздались один за другим два выстрела. Я выскочил из куста. Черныш был убил отцом после промаха Александра, который с несколько сконфуженным видом старательно заряжал свое ружьё.
Покончив с чернышём-бегуном, мы прямо пошли к лошадям. Но день видно выдался задачливый: совсем уже близ стоянки кучера Трезор прихватил верхом и потянул к чистой болотявине, заросшей осокой.
— «Ступай, Александр, верно бекас». Отец никогда их не любил почему-то, хотя бил отлично. Мы остановились и следили за собакой и Александром. Трезор вытянулся и стал в закрайке; почти одновременно поднялись два бекаса и были оба убиты блестящим дуплетом Александра.
— «Вот это молодцом!» вырвалось у отца.
Насколько лето 1858 года было бедно тетеревами и белыми куропатками, настолько август и первая половина сентября этого года потешили охотников необычайным вывалом дупелей и бекасов. Эта «дрянь», как её именовали тогда очень многие хорошие охотники, вывалила на открытые луговые болота в самых последних числах августа и, благодаря тёплой погоде, держалась упорно до 10-го сентября, когда внезапно все болота опустели.
Отец с Александром били их массу, девать было положительно некуда, несмотря на нашу большую семью. Рассылали в подарок всем соседям и в город. Принялись мариновать безобразию жирных дупелей, но это удавалось плохо.
Стрельба начиналась сейчас же за нашим Велеможским садом и мельничной плотиной; Трезор шёл со стойки на стойку, точно разбирая какой-то бесконечный выводок. Стрельба на совершенно открытых кочковатых лугах была крайне лёгкая, точно в цель, и никаких запасных зарядов не хватало на 2-3 часа охоты. Отец охотился по «дряни» недолго; ему опротивела эта однообразная бойня и, кажется, числа пятого сентября он тронулся с борзыми, предоставив кочки и мочежины в полное распоряжение ненасытного стрелка Александра. Но последняя охота отца с легавой, то есть с Трезором, в этом году состоялась необыкновенно поздно, именно 26-го сентября. Александр разыскал на Упрышкинских пустырях несколько выводок серых куропаток и стал настойчиво звать отца поохотиться. Вольно стрельба-то хороша, сударь; да и не дупеля ведь это! Резвые теперь! И ходьба опять не по кочкам! Сухо, ровно — важно!
— Опять же и Трезора изволите посмотреть: в настоящем виде, – прибавлял он неизменно, после маленькой остановки.
С двадцатых чисел сентября погода установилась ясная, тихая; ночью чуть подмораживало, но днём было очень тепло. Отец наконец соблазнился и, как я сказал, 26 сентября состоялась охота. Я не стану её подробно описывать, хотя до сих пор хорошо помню чуть не каждую стойку Трезора. Взято было 32 серые куропатки, несмотря на порядочное количество промахов по бойкой птице, и к вечеру 3 вальдшнепа в небольшой березовой лядинке около бородинских озимей.
Но если бы современные пойнтеристы и сеттеристы увидали хотя разок такого легавого Трезора и на такой охоте, то многие из этих скороспелых знатоков чрезвычайно кисло поглядели бы потом на своих англичан. Что это было за чутье! Причуять куропатку за сотню шагов и подвести к ней, как по струне — дело теперь исключительное и с нашими теперешними скакалками подобная дальняя подводка каждого из нас несказанно бы удивила. А тогда? Да старики к этому относились очень просто: чутьё, дескать, хорошее; да какого же чёрта стоит собака, которая дичи не почует на сотню шагов!? Стану я ноги мять с эдакой осиной!
Поиск у Трезора на открытых местах был очень широкий и бойкий, но рысью; да тогда каждый скачёк, который бы изволила себе собака па поиске, ронял её достоинство в глазах порядочного охотника:— «скачет, гонит», говорили старики, и я несколько раз помню случаи, когда охотник выходил из себя, если собака позволяла себе перейти на галоп. Несколько скачков на поиске неизменно вызывало строгий окрик, а при нахаживании молодой собаки самое строгое внимание обращалось на то, чтобы собака искала упорной, настойчивой рысью.
Как смешны кажутся мне, да вероятно и не мне одному, нередкие теперь рассуждения разных «опытных» охотников на тему, как прежние легавые «тихо искали», «чуть не шагом», «всегда низом» и много тому подобного вздора. В тоже лето Александр нахаживал еще другую собаку, которую отцу кто-то подарил щенком, чуть ли не H. И. П…ин. Это был кофейный кобель среднего роста, поджарый и сухой, и, что тогда было в большую у нас диковинку, довольно короткоухий. Припоминая теперь эту собаку, кличка «Картуш», я почти убеждён, что это был пойнтер. Впрочем странного в этом ничего нет; в Москве и Петербурге в то время пойнтера уже не были редкостью, но у нас о них тогда не имели никакого понятия.
Александр Картушем был недоволен и не иначе называл его, как «Идол»:
— «Ни тебе поиска настоящего, ни тебе чутья заправского, а уж неслух окаянный!»
Отца Александр неоднократно при мне начинал убеждать, что Картуш ублюдок, которого держать не стоит, но отец не соглашался и требовал, чтобы собака была нахожена.
— Ты просто его невзлюбил, – говорил он Александру.
— Напрасно, сударь; извольте посмотреть, домашнее обучение Картуш знает не хуже Трезора, а что в поле негодящий, ни тебе и т. д…, в том я уж не волен.
Дичи, как я уже говорил, в это лето было из рук, вон мало. Чаще попадались бекасы и дупеля, которые выводятся по кочковатым болотам и трясинам вдоль ручья Домажирова. Это совсем рядом с нашим Велеможьем, и бекасиные места начинаются немедленно за садом, в верховье мельничного пруда. Александр почти ежедневно стал ходить с Картушем по этим местам, а я тогда отправлялся на высокую гору обрывом и долго там просиживал, наблюдая издали за охотой Александра с Картушем. Отец только время от времени вспоминал и спрашивал об этой собаке Александра, от которого получал уклончивый ответ:
– «Ничего, маленько справил».
А я со своими наблюдениями с горы знал немного больше, понимал, что отец с Картушем охотиться никогда не станет. Порки Картушу задавались то и дело; на длинной веревке за ним таскалась здоровая палка; то и дело слышался окрик Александра:— «тише! куш!»
Несколько раз я видел, что Картуш сгонял дупелей и бекасов нечаянно, видимо их не причуивая во-время, а этот проступок, на который теперь глядят снисходительно, приписывая его азартности и страстности что ли, тогда служил одной из причин безусловной браковки собаки. Говорили просто, что у такой собаки или нет чутья, или нет сноровки, словом, собака, которая несколько раз на охоте спугнула дичь без подводки и стойки, бесповоротно зачислялась в разряд «дряни», с которой настоящий охотник считал предосудительным охотиться и обыкновенно дарил её кому-нибудь из дворовых, чтобы тот её сбыл со двора, как знает.
В самый развал дупелиной охоты, когда, как я говорил, с Трезором били дупелей так, что они опротивели, отец вспомнил о Картуше, который жил почему-то не в доме, а в людских,— «А что-же мы не сходим с Картушем? Надо его посмотреть».
— Как угодно, отвечал Александр, только, сударь, неважен он, я уж вам докладывал. Идол, одно слово, облом! Не по нашей охоте.
— Ну , посмотрим, что «идол» будет делать; разгоняет, не жаль, не какая-нибудь драгоценность,- отвечал смеясь отец, который в этот день был в особенно хорошем настроении.
И вот, после обеда, мы торжественно тронулись в кочки, на «кутейницкую» сторону; так зовется часть болотистого лога, ибо принадлежит причту погоста Бараньей-Горы.
Картуш гоголем шёл за Александром, который был без ружья. Действительно это был красивый пёс, хотя и крайне оригинальный с виду по тому времени.
— «Ишь красавец какой, и идёт как вежливо!» -сказал отец, глядя на Картуша.
— Собака то красивая,- согласился Александр, только не легавая она.
— Ну, что ты мелешь! Какая же, по-твоему?
— Смесь она какая-то, для комнаты должно быть; для двора не годится,— голая, зябнуть будет.
— Да ведь ищет и стоит? — Ничего, изволите увидеть. Только, сударь, вот как перед Богом, если бы я взял с псарни выжлёнка, да к нему столько старанья приложил, как к этому идолу, так пожалуй что выжлёнок то смышленей ходил по легавому, а о чутье то уж и говорить нечего. Вот идём, сударь, а напрасно; есть Трезор, взяли бы его, так постреляли бы; а с этим ходить не будете.
— «Увидим, увидим, смеялся отец» . Я до сих пор не совсем понимаю, почему отец так дорожил этой собакой. Обыкновенно, до этого, он относительно легавых даже чересчур доверял Александру и никогда не ходил с теми из них, о которых Александр отзывался неодобрительно. Надо полагать, что не подарили ли и в те времена этого Картуша с теми росказнями о его породных достоинствах, которые теперь составляют самое обыкновенное явление, когда дело идет о породных качествах скакалок «de grandes races», и которые никогда не оправдываются на деле.
Точно теперь вижу, как пущенный в кочки Картуш, пошёл совершенно особенным ходом; повлияла ли на его пойнтериные замашки, натаска Александра, или это было в его натуре, но он шёл каким то странным аллюром, чем то прямо средним между рысью и галопом, причём зад его как-то отрывисто подбрасывался. Искал он широко, не зигзагами, как наши легавые, а почти правильными полукругами. В его поиске сразу замечалось какая-то автоматичность, что-то точно непроизвольное, лишенное осмысленности.
— «Горячится!» сказал отец.
— «Нет; всегда такой ход»,- ответил Александр.
Мы молча шли за собакой; Картуш вдруг, без подводки, уперся на стойку; он как-то припал передом, зад и хвост остались поднятыми.
— «Фу, какое безобразие!» произнёс отец, по своему обыкновению очень медленно подходя к собаке.
— «Тубо!» внушительно произнёс Александр.
Отец подошёл к Картушу сбоку шагов на десять; тот стоял, как каменный в своей некрасивой позе.
Отец приготовил ружье и произнес:— «Вперёд!»
Картуш как-то бессмысленно и быстро сунулся вперед шагов на десять, остановился и завилял хвостом, оглядываясь вокруг.
— Это что такое! — Прометался! молвил Александр.
— Ка-ак! — Куш!— Идол. — Ну, шерш! Картуш быстро сделал короткий круг и уперся чуть не в ноги к отцу. Отец шагнул и из под него с глухим покрякиванием поднялся дупель и шлёпнулся от выстрела. Картуш лёг при взлёте.
Два следующие дупеля были убиты, как следует; по одному Картуш даже не приткнулся сразу, а тянул шагов двадцать. Но вслед затем Картуш на поиске наткнулся и согнал без стойки бекаса, на что не обратил никакого внимания. Александр несколько раз уже кричал на него: «тише!». Он потянул верхом по другому бекасу, но тот не допустил на стойку в упор, как дупеля, и сорвался шагах в двадцати. Картуш, хотя и лёг, но потом загорячился, стал переходить на галоп и согнал дупеля. Отец поглядел, поглядел, стоя на месте и произнес:— «Ну полно, пойдёмте к дому».
В тот же вечер Александр получил приказание взять Картуша в свою собственность и сбыть; через несколько дней он его увёз в Торжок и, как говорил, продал какому то офицеру улану за пять рублей.
Возможно ли тогда было подумать, что собаки à Lа Картуш скоро вытеснят легавых?
Я все-таки не настолько помню этого Картуша, чтобы утверждать, что он был пойнтер. Мои первые пойнтера, о чём речь впереди, были совсем иного рода, но его манера поиска, эта бессмысленная автоматичность, это притыкание на стойку на полном ходу, наконец эта короткая потяжка верхом и неспособность к тихому нажиманию со стойки по приказанию, мне ясно припомнились, когда, в конце шестидесятых годов, судьба и моя неопытность наградили меня жёлтыми, «лимонного цвета» кровными пойнтерами. Может быть, Картуш и в самом деле был просто ублюдок, как утверждал покойный Александр, но во всяком случае это была собака, которую теперь не забраковали бы так немилосердно: он ходил все-таки несравненно вежливее многих современных знаменитостей, говоря по правде, годных лишь на лайку.
Лето 1859 года оставило для меня самое тягостное воспоминание. Отец был человеком сильно увлекавшимся; в каждом новом деле, в каждом новом человеке он видел только хорошую сторону, причём фантазия в самом радужном цвете играла немалую роль. Новые идеи, предполагавшиеся реформы, нашли в нем рьяного сторонника; барщина была им уничтожена в 58 году; в следующую зиму все дворовые получили вольные. Никто из последних не желал уходить: некоторые были отправлены чуть не насильно, другие остались, причём им были назначены такие большие оклады жалованья, что они сами просили сбавить (по теперешнему народу это кажется басней, а между тем это факт; и теперь ещё есть в живых старики, живущие у нас, которые тогда просили о сбавке себе жалованья. Теперь это и вспомнить дико).
В 59 году началось увлечение отца вольнонаёмными рабочими и «рациональным» хозяйством, конечно на западный лад. Проповеди о том, что все русское — «татарщина», что его надо искоренять, что татарщины следует стыдиться, уже слышались и слушались. Недаром был канун вечно-памятных по нравственному растлению шестидесятых годов.
Уже стали появляться, в качестве домашних учителей по большей части, косматые и грязные тунеядцы, которые в шестидесятых годах размножились до количества особого сословия, проповедовавшего о личном труде и пробавлявшегося изо дня в день на чужих, даровых хлебах, за что расплачивалось пустомельством на «красные» темы и развращеньем во всех отношениях тех юнцов, которым эти субъекты «давали уроки».
Как особые атрибуты «крепостничества», «барства» и «татарщины», с весны 1859 года у нас, в Велемжах, начали уничтожаться, безусловно самым «татарским» образом, прекрасные каменные оранжереи и псовая охота.
Ни в том, ни другом тогда не было необходимости стесняться, так как денежные дела были в обеспеченном состоянии. Делалось это «по принципу».
Хотя это не относится к охоте с легавыми, но не могу не рассказать здесь, как уцелели у нас две своры борзых; вместе с тем это характеризует тогдашних охотников.
Все собаки, борзые и гончие, были сбыты кое-как, по большей части раздарены чёрт знает кому. оставались лишь две куцые горки, да отцовская свора псовых из трёх собак. Зря отцу видимо не хотелось их сбывать. Хотя он перестал, как прежде, ежедневно их видать, но видимо жалел сбыть последних собак. Но наконец было отдано приказание свести их к одному нашему знакомому в подарок (тот не уничтожал охоту).
Как сейчас помню, как к вечеру вся наша семья сидела на балконе, а по дороге от охотничьего двора показались наши два охотника, ведя на сворах последних собак. Помню, как отца передёрнуло и он поднялся с дивана.
— «Антон! Дмитрий!» – крикнул он охотникам. Те повернули и подвели собак пешком к балкону. — — «В порядке ли они?» – спросил отец, как-то искоса глядя на собак, которые тянулись к нему. — В исправности… начал Дмитрий и вдруг всхлипнул, отвернулся и зарыдал.
— Чего ты? – каким то сдавленным голосом произнес Антон и не договорил тоже,— крупные слезы потекли по щекам .
Произошла немая картина; два дюжих борзятника, держа на сворах борзых, вытирали слезы здоровыми кулачищами.
Прервала молчание моя мать, никогда не сочувствовавшая и не увлекавшаяся новой галиматьей.
— Отчего бы тебе не оставить эти две своры? Ведь эти собаки лучшие. Осенью непременно тебе захочется поохотиться и достанешь тогда плохих. Со временем от этих можно будет опять завести хороших собак.
Отец взглянул на собак и почему-то на меня; я тоже молча вытирал слезы.
— Сведите домой, да чтобы они у меня в порядке были!
— Благодарим! сударь! как беречь будем! Так уцелели у нас последние пять борзых. Но от этого собственно охота не выиграла!.
Охота с легавой считалась «европейской», почему Трезор и другие легавые оставались в почёте; но вполне увлекшись рациональным хозяйством, отец и с легавыми почти не охотился это лето. Помню какое то особенно мрачное настроение, как в нашей семье, так и среди всех старых наших слуг, дворовых; веселы были отец да его артель нанятых рабочих, которых он кормил, как на убой, и ежедневно вечером поил водкой. Работала эта нанятая артель действительно замечательно, особенно сравнительно с прежней барщиной.
Александр, по старой привычке, в июле и августе много раз начинал звать отца на охоту; по его словам, тетеревей было также мало, как и в прошлом году, но белых куропаток он разыскал много. Отец не ехал на охоту, отговариваясь недосугом и только раза три в августе съездил поблизости на белых куропаток. Охоты были весёлые, стреляли много: собаки, а в особенности Трезор, ходили безукоризненно. Александр нахаживал молодого Танкреда, ушастого, брылястого, вечно слюнявого, тяжёлого пса. Как помнится теперь, и как эту собаку отец называл тогда — это был немецкий легавый; масти он был белой с небольшими каштановыми отметинами. Александр Танкредом был не совсем доволен, но отзывался о нём совсем в ином роде, чем о беспутном Картуше: он хвалил его чутьё и вежливость, но говорил, что у него нет настоящего поиска, и что он стомчив. Танкреда отец привёз щенком из Петербурга и подарил мне; хотя я ещё не охотился самостоятельно, но тем не менее считал Танкреда своим и очень им интересовался. Поэтому все, сказанное Александром не в его пользу, я считал для себя крайне обидным.
В это лето я просто погибал от желания охотиться; отец на охоту не ездил, с Александром меня пускали неохотно, да Александр и не умел сберегать мои силы. Несколько раз, когда я добивался разрешения идти с ним на охоту, он захаживал меня до того, что я делался болен.
У меня уже была тогда легкая одностволка, какого-то старинного мастера, переделанная на пистонную из кремневой, которую мне подарил отец; но ружье это хранилось у отца в кабинете и он позволял мне из него стрелять только при себе, даже не давал мне самому заряжать. Попятно, что с Александром меня посылали на охоту без ружья, что значительно умаляло удовольствие. Впрочем, Александр под большой тайной давал мне стрелять из своего ружья, когда мы ходили с моим Танкредом, но его ружьё мне было тяжело, а приклад слишком изогнут и велик; я ни разу ничего не убил. Уже долго спустя отец говорил, что он не сомневался, что Александр даёт мне стрелять, но нарочно делал вид, что это ему неизвестно. Таким образом он был уверен в осмотрительности и осторожности Александра.
Может быть, я и до сих пор по старой памяти отношусь к Танкреду пристрастно, но он мне и по сиё время вспоминается собакой очень хорошей. Поиск его действительно не был так настойчив и энергичен, как у старых отцовских легавых. Он ходил медленнее и тяжелее, но чутьё не оставляло желать лучшего, а потяжка и подводка были так картинны, в них выражалось столько страстности, что страсть невольно передавалась охотнику, заставляла трястись руки и ноги и делать постыднейшие промахи.
Искал Танкред как-то очень монотонно, тяжёлой и довольно медленной рысью, хотя совершенно правильными зигзагами и очень осмысленно, то есть всегда забирал под ветер и особенно методично исследовал хорошие места. Но как только Танкред зачуивал, а верхом он чуял поразительно далеко, так совершенно преображался; издали он тянул шагом, вытянувшись на ногах, точно на цыпочках, высоко подняв свою брылястую голову, с замечательно подвижным носом. Так продолжалось до первой стойки, всегда очень дальней, шагов за сорок или пятьдесят от дичи. Эта дальняя стойка по-видимому была рассчитанным манёвром, чтобы определить и сообразить точно, где именно дичь. Делал её Танкред совсем особенно; это была, если хотите, даже не стойка; сохраняя неподвижность корпуса, большею частью с приподнятой передней лапой, Танкред усиленно шевелил носом и тихо поводил головой. Подходя к нему в это время, Александр никогда его не торопил. Но вот вдруг у Танкреда на физиономии собираются складки и он как то опускается, совершенно застыв в этом положении и начинается собственно подводка наверняка; решительно не помню, чтобы он хоть раз неверно нацелился па местонахождение дичи. Подводил Танкред очень бойко и особенно, посланный вперед, он делал несколько шагов бойкой рысью и замирал до нового посыла; чем ближе была дичь, тем ниже он припадал к земле и наконец ложился на стойке, что непременно означало, что дичь рядом; посланный вперёд с этой последней стойки он уже не вставал, а двигался ползком и оставался лежать при взлёте. Низом Танкред работал хорошо, по неохотно; напав на нижний след, он коротко останавливался, бросал низ и бойко забегал под-ветер; охотились тогда и по тетеревам в местах чистых, так что это забеганье лишь ускоряло развязку и ему не препятствовали. Забежав и прихватив самую дичь уже верхом, Танкред действовал, как сказано выше.
Хотя этот Танкред был по полевым качествам безусловно ниже выдающихся отцовских легавых, как Ункас, Цезарь и Трезор, но теперь, перепробовав, с тех пор всяких пойнтеров и много сеттеров, чего-бы я не дал, чтобы только получить Танкреда! Вывал дупелей в 59 году был такой же обильный, как и в прошлом, а начался, кажется, раньше. Из поля убирали снопы ячменя; я с отцом были в поле около рабочих, когда за пригорком, в болотистом логу, послышались выстрелы, которые следовали через равные промежутки. Видимо, охотник только успевал заряжать ружье. Я бегом бросился на пригорок и увидал Александра с Трезором. Видимо, они попали на густую высыпку, Александр стрелял по дупелю, Трезор только поворачивался или делал несколько шагов и опять стоял, а Александр торопливо заряжал. Отец не выдержал и подошел ко мне.
— Однако высыпка! Вот жарит-то! Александр у нас на виду убил несколько дупелей, буквально не сходя с места; увидя нас, он отозвал Трезора и подошёл к нам. Его загорелое лицо было мокро от поту; сырая холщевая куртка тоже промокла и почернела; ягдташ внушительно отдулся.
— Только в край всунулся, а их что! Ведь двух десятин не прошел, а почитай и палить стало нечем!
— Да, видно много; надо и мне сходить пострелять, сказал весело отец.—Завтра пойдем.
Видимо старая страсть заговорила.
Уж и задали же дупелям в два следующие дня! Отец ходил с Трезором, Александр с Танкредом; я со своей одностволкой рядом с отцом жег порох и сыпал дробь усиленно, но совершенно даром. Только на второй день охоты, в то время, как отец заряжал, на нас налетело очень близко стадо турухтанов; отец во время сказал мне: — «целься хорошенько» и я вышиб из плотной кучи пару. В результате повторилась прошлогодняя история: девать массу убитых дупелей было некуда; готовили их на разные манеры и все-таки они всем надоели.
На серых куропаток отец ни разу не собрался.
Вначале 1860 года, Александра впутали в какую-то историю, в которой, как оказалось впоследствии, он был совсем ни причём; но тогда отец его отправил. Помню, как Александр упрашивал отца «не гнать его», но был все-таки отправлен. Уже летом, когда вся история объяснилась, отец получил из Нижнего-Новгорода письмо от Александра с просьбой взять его опять, и ответил ему, чтобы он приезжал и жил по старому. Ждали, но Александр не ехал. Уже потом узнали, что письмо отца он получил и собрался в дорогу, по за день до отъезда утонул, купаясь в Волге. Ему едва минуло 40 лет.
Таких трезвых, честных и искусных дрессировщиков, каким был Александр Федосеев, теперь вряд ли сыщешь.
Мир праху твоему, славный охотник
Теперь «дрессировщик» par proffession почти синоним жулика и негодяя.
Об охоте и о легавых отца мне остается сказать очень немного, хотя охотиться с легавыми он продолжал до 1865 г. В 1860 году, тетеревей развелось опять много и отец охотился больше, чем прошлое лето с Трезором, который остался у нас один. Танкред умер в мае, как то очень странно: утром он оказался мёртвым на своей подушке, в обыкновенном спокойном положении свернувшейся для спанья собаки. Живший у нас для обученья меня наукам студент медико-хирургической академии вскрыл Танкреда, но ничего определенного не нашел. Так смерть моей легавой и осталась для меня загадкой.
Весной 1861 года отец зачем-то ездил в Москву и привёз оттуда легавую суку маркловку, красавицу в полном смысле слова, поразительно большого роста. Но типом она значительно разнилась от нашего Трезора и его матери Увички, которую я хорошо помню. Эта Диана была тяжела и головаста. Ходила она недурно; чутье было у неё замечательное, не уступавшее чутью лучших наших легавых, но дичи она не подавала; после выстрела иногда бросалась к убитой и сильно мяла дичь; кроме того неудержимо гоняла зайцев голосом и подолгу, точно гончая. Зайцев же было много, так что это было совсем плохо. Как Александр это делал, я не знаю, но отцовские легавые, нахоженные Александром, на зайцев не обращали положительно никакого внимания. Но Диана была крайне послушна и если отец во время успевал её окрикнуть, то она не трогала убитой птицы и не гналась за зайцем.
Впрочем относительно легавых, в моем отце уже тогда была заметна большая перемена; он стал неровен в обращении с собакой, иногда смотрел равнодушно на такие проступки, каких прежде не выносил, другой раз делался бестолково придирчив и требователен. Доставалось иной раз и Трезору, хотя придирки к этой замечательной собаке решительно не имели никаких оснований. С Дианой иногда приходилось просиживать по-получасу, пока она гоняла зайца и отец относился к этому равнодушно, а иногда на это же страшно злился и бил вернувшуюся дуру. Вообще нервы отца приходили тогда в расстройство: он сделался мнителен и непостоянен; к концу его жизни, в начале семидесятых годов, нервы пришли в полное расстройство и он, действительно серьезно больной, мучил своей подозрительностью и страшной придирчивостью всех домашних.
Последние года охоты с отцом были положительно невыносимы и я боятся охот с ним как наказания. Он требовал, чтобы я ходил с ним с одной собакой и руководил бы ею, но вместе с тем то и дело кричал на собаку или принимался её бить. Из-за старого Трезора у меня с отцом не раз на охотах бывали истории, так как я за Трезора заступался. Впрочем отец до конца своих охот мог сдерживаться и когда приезжал кто-нибудь из знакомых охотников, чтобы охотиться вместе, то охоты бывали веселые, без обычных придирок и историй.
Вероятно от нервной болезни, но и стрельбу отца уже нельзя было узнать: прежде он стрелял бойко, но очень отчетливо и спокойно, и стрельба его была далеко выше средней; последние года своей охоты, он то опаздывал, то чересчур торопился с выстрелом и результаты его стрельбы стали очень плохи.
Последняя охота отца с легавой, и конечно в сопровождении меня, была в июле 1865 года. Чуть вышли из экипажа, началась обычная история: Дианка искала не так, подводила нехорошо и т. д. Отец дал несколько промахов по тетеревятам на чистом месте; Дианка задурила п принялась гонять. Отец кипятился, упрекая меня, что я набаловал собаку, охотясь без него. Дианка подвела к чернышу, который взлетел в мою сторону и я его убил; Дианка на него кинулась и начала мять. Отца взорвало, он подошел к собаке и со всего розмаха хотел ткнуть её стволом ружья, но не попал, упал и переломил ложу.
Это его сразу привело в себя; мы вернулись к лошадям и поехали к дому. Он долго молчал; уже подъезжая, отец вдруг взял мою руку.
— Прости, голубчик!..Неприятно со мной охотиться…Прости!.. Я ведь больной.
У отца показались слезы. — Нет, шабаш! Кончена моя охота; больше не пойду! И действительно он больше ни разу не брал в руки ружья, но ещё в 1867 году хаживал со мной недалеко зрителем и тогда относился к охоте и собаке так же спокойно, как прежде, неоднократно давая мне, на охоте или после, дельные советы.
Так закончилась охота моего отца.
Картина “Удачный Выстрел” Ричарда Ансдела.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”