Л. Львов.
В журнале „Охоты“ поднят живой спор о достоинствах той или другой породы легавых собак. Многие горячие поклонники старины лезут из кожи, чтобы доказать и убедить всех в редких, незаменимых достоинствах собак маркловской породы. Другие, с более современным взглядом, не только опровергают все приводимые в защиту названной породы доводы, но положительными данными доказывают их относительные недостатки. Вторые вполне правы.
Закон борьбы за существование, замененный, в применении к прирученным домашним животным, искусственным подбором, указывает уже прямо на то, что все, удовлетворявшее потребностям и бывшее хорошим полвека тому назад, при всеобщем стремлении к улучшению, уже перестает соответствовать потребностям настоящего и, силою самих обстоятельств, должно уступить место, или лучше сказать, первенство – новому…
Не без основания полагаю, что все охотники согласятся со мною в том, что Англии принадлежит по праву первое, почетнейшее место во всем, касающемся охоты; но при этом я должен сделать одну оговорку, что Америка не принимается в расчет, так как, за отдаленностью, мы имеем о ней пока самые поверхностные сведения.
В тридцатых годах, лучшими собаками, по крайней мере, в С.-Петербурге, признавались английские крапчатые, короткошерстые, сильные, статные собаки, с длиннейшими и тончайшими висячими, ушами. Некоторые охотники, однако же, из любви к противоречию, ставили наравне с ними по достоинству также крапчатых, но массивных форм, собак, с длинными же, но мясистыми ушами и отвислыми губами (брылями), известных под именем французских, которым, в противоположность первым, не рубили хвостов и от которых, по всем вероятием, происходили все наши польские, курляндские породы собак. Охотники из немцев, в то же время, почему то считали породу эту немецкой *) (?) и за массивность давали им соответствующие громкие имена – Нептуна, Плутона, Марса, Гектора и т. п. Собакам этим впоследствии, в пятидесятых годах, в особенности, когда на первый план выдвинулись сеттера, придана была презрительная кличка губошлепов.Различие между английскими и французскими крапчатыми собаками в строении тела не могло не отразиться и на их достоинствах. Представители обеих пород обладали отличным чутьем, хорошо переносили холод, охотно ходили, в поздние осенние дни, за дичью в воду, но разнились в самом существенном. В то время, как английские собаки отыскивали дичь на полном ходу, ходили по трое суток и не знали устали, французские ходили тихо, в жаркое время, уже на второй день, ходили неохотно, а на третий и вовсе отказывались от охоты.
Немного позже стали известны маркловские собаки и английские пойнтера. Как те, так и другие имели свои относительные достоинства, прекрасное чутье и, в особенности, отличались щеголеватостью и красотою форм. Первые, однако же, как несамостоятельная, а случайно выведенная порода, скоро перемешались с другими и исчезли; вторые не могли выдерживать нашего непостоянного, сырого климата и, в конце концов, несмотря на все свои положительные достоинства, признаны были для нас, северных охотников, непригодными.
Одновременно с пойнтерами, в Петербурге появились собаки испанской породы, известные под общим именем шардо. Лучшими представителями этой породы были собаки баронета Вилье, отличавшиеся как своими высокими достоинствами, так и редкою красотою.
Баронет Вилье с своим неизменным другом, гомеопатом Эрнестом Федоровичем Шерингом, страстным, как и он сам, охотником, строго блюли чистоту крови в своих собаках, но были на
них до того скупы, что не только не продавали щенят, но, оставляя самое ограниченное число для себя, остальных обыкновенно топили, не желая видеть их у других. Из собак этих в особенности замечательны были, в 1834 году, черный, огромного роста, кобель „Бак“; в 1836 г., коричневый, с богатой волнистой шерстью, кобель „Дон“ и, в 1840 г., белая, с коричневыми пятнами, сука „Веста“.
Что сталось с породой этих собак – не знаю.
Итак, помянем все эти исчезнувшие, или же исчезающие, породы, как и наше светлое, милое, старое прошлое — добрым словом, и не будем говорить о их возрождении: что отжило, того не вернешь! Да едва ли желательно было бы, чтоб возродилась, напр., порода маркловских собак, за которыми даже и самый горячий защитник их, г. Ланской, признает весьма крупные недостатки, именно: что они голосом гнали зайца **), мяли дичь, страдали от паршей и боялись сырости ***) Не будем даже и говорить о них, ибо об них речей было тьма, а толку не вышло и на грош. Обратимся лучше снова к Англии, успевшей уже в это время создать еще новую, лучшую, скажу более, превосходную во всех отношениях, породу шотландских, (?) тупомордых, белых сеттеров.
В Англии, где все делается педантично разумно, где смешение крови считается преступлением, где на разведение чистокровных животных расходуются сотни тысяч рублей, где, не останавливаясь ни пред какими громадными издержками, богатые люди только и думают об улучшении пород скрещиванием, строго придерживаясь в то же время научных указаний, и стремясь к достижению заранее определенной цели ****) там, само собою разумеется, не может быть и речи о том, чтобы остановиться на какой либо породе охотничьих собак. Остановиться, хотя бы на одну минуту, было бы уже ошибочно. А потому последуем и мы за Англией, по широко проложенной ею стезе в деле улучшения русской охотничьей породы собак, откажемся навсегда от детской слабости восхвалять чрез меру все то, что нам казалось таким заманчивым в нашем золотом детстве, похороним однажды навсегда все старые отжившие породы собак, и постараемся лучше выбрать из английских пород охотничьих собак такую, которая всего более могла бы соответствовать нашему суровому, непостоянному климату; употребим свои усилия на то, чтоб вывести от неё новую самостоятельную русскую породу, как это сделали англичане, выведя сеттеров от испанских шарло. На первый раз, по моему мнению, обратиться следовало бы нам к шотландским, белым, тупомордым сеттерам, обладающим всеми, нужными для охоты высокими достоинствами.
В течении моей полувековой охотничьей практики, я испытал лучшие породы охотничьих собак (конечно, не в такой громадной пропорции, как г. А. А. Ланской, Ж. Ох., декабрь 1877 г. стр. 58); начиная с английских, я имел и тяжелых французских, и курляндских двуносых, называвшихся почему-то испанскими *****), – английских легких пойнтеров, маркловских белых с светло-желтыми большими пятнами на боках, испанских шарло, большого роста и редкой красоты, английских сеттеров и шотландских белых тупомордых сеттеров. Собаки всех поименованных мной пород имели свои относительные достоинства и недостатки, но, говоря откровенно и положа руку на сердце, все преимущества ложатся на сторону первых и последних, представителями коих были у меня замечательно-хорошие собаки „Дружок“ и „Блаж“. Нет ничего удивительного в том, что я отдаю преимущество английским собакам: они, обладая в высшей степени развитым верх
ним чутьем, никогда не ходили следом, носились карьером, описывая большие концентрические круги и, причуя дичь, сразу, на полном ходу, делали мертвую стойку, и только при приближении охотника вели к птице прямою линией, за пятьдесят и более аршин (шагов), смотря по месту. Они никогда не ловили дичи, и даже не были к тому способны, до чего были большие охотницы все остальные собаки.
Английские собаки, как и шотландские сеттера, отличались необычайной силой и выносливостью, но, вместе с тем, и необыкновенным упрямством: приучить их к поноске убитой дичи было чрезвычайно трудно. В Англии не в обычае заставлять охотничьих собак подавать застреленную дичь, а потому эта способность, оставаясь неразвитою в течении многих поколений, в конце концов утрачивается в собаках и делает их совершенно неспособными к поноске: все, чего можно добиться от них, ограничивается лишь тем, что можно их выучить выносить убитую на воде дичь на берег. Здесь, в назидание молодым охотникам, я сообщу тот способ дрессировки, который я употреблял для того, чтоб сломить упрямство моего „Дружка“, лучшего из представителей собак английской породы, служившего мне верой и правдой с 1838 по 1848 год. Не могу не помянуть добрым словом моего старого сотоварища и, с чувством особой признательности, заношу имя его в охотничьи летописи. „Дружок“, двушпорый ******), среднего роста, кобель, черно-крапчатый, с большими черными пятнами по бокам и черною головою, происходил от темно-крапчатого, двушпорого, статного, огромного роста кобеля „Дика“, вывезенного из Англии в 1833 г., и английской кровной, среднего роста суки „Весты“, весьма грациозной, белой с большими черными пятнами по бокам и черной головою.
Однажды, когда Дружку было не более девяти месяцев, я взял его на гумнище, куда вечером собрались молодые охотники, в числе коих был и я сам, для стрельбы из ружей в цель. На выстрелы прибежали молодые собаки и, увидав дворовых уток на берегу пруда, спугнули и бросились за ними в воду. За ними вплавь бросился и Дружок. Отогнав собак и вызвав из воды Дружка, я слегка стегнул его раза три прутом и потребовал, чтобы он нес прут за мною в дом, отстоящий от гумна на расстоянии каких-нибудь 300 шагов. Дружок, дойдя до дому, бросил поноску, и никакие приказания не в состоянии были сломить его упрямства и заставить его принести ее в дом. Между тем нужно заметить, что Дружок уже крепко делал стойку над кушаньем, знал поноску, ложился и полз вперед по приказанию, словом, был уже вполне знаком с так называемой комнатной дрессировкой. Был ли в данном случае простой каприз и упрямство или боязнь повторения наказания, я положительно решить не берусь, но спустить это Дружку, да еще пред самым началом вывода в поле, значило испортить его с самого начала. Я поднял прут, позвал Дружка в пустую комнату нижнего этажа, где была его постель, бросил прут, погладил собаку и, хладнокровно, не возвышая голоса, потребовал, чтоб она принесла его. Дружок не повиновался. Видя упрямство, я посадил его на цепь, запер дверь на ключ и ушел. На другой день, рано утром (дело было в конце августа), придя в комнату, я вывел его на двор погулять, не спуская с цепи и, приведя обратно в комнату, приказал принести лежавший около стены прут. Дружок не двигался. Теперь становилось ясным, что он упрямился, и мне не оставалось другого средства, как настойчивостью сломить каким бы то ни было способом это упрямство. Молча и не грозя ему, я посадил его на цепь и вышел. Вечером того же дня я вошел в комнату, сводил его на двор и, приведя домой, потребовал, чтобы он принес прут. Видя прежнее упрямство и ослушание, я опять посадил его на цепь и ушел спать. Утром на 3 день заметны были уже явные признаки голода и жажды, но я по прежнему не изменил тактики. Здесь впервые обнаружились в собаке признаки внутренней борьбы, следствием которой было то, что Дружок тихо встал с постели, и, по моему указанию, принес прут. Я молча погладил его, заставил 5-6 раз принести бросаемый прут и, видя уже явную покорность и повиновение, принес собаке стакан молока и кусок хлеба, накормил её, как-бы в награду за послушание, потребовал чтобы она снова принесла мне прут 5-6 раз, лаская ее каждый раз, затем, снова посадил на цепь, запер дверь и вышел. Пред вечером я опять навестил своего узника; смирение и повиновение его было очевидно, но я все-таки продолжал еще наказание. Утром на четвертый день, лишь только я вошел в комнату, Дружок радостно бросился ко мне, инстинктивно понимая, что от меня зависело кормить его или заставлять голодать, и что от него требуется слепое повиновение и исполнение моих приказаний. Упрямство Дружка было сломлено: я спустил его с цепи, и с этой минуты, мы стали задушевными друзьями, в продолжение всей его девятилетней службы мне по самую его кончину.
Такова усвоенная мной система дрессировки, которую я применял еще в конце тридцатых годов, когда не только не существовало методы, Освальда, но и его самого, быть может, не было на свете. Заставляя собаку голодать *******), я доводил её до сознания того, что я её полный вла
стелин, требующий от неё полного послушания; сломив её упрямство без пинков, толчков и побоев, лаская и награждая её за повиновение, я тем самым приобретал её любовь и привязанность. Поэтому я и привел здесь этот мой способ дрессировки, думая, что, быть может, он и пригодится кому из молодых охотников. Кроме того, вопреки гонениям, воздвигнутым многими охотниками на методу Освальда, я открыто выступаю сторонником этой методы и признаю, что всего лучше приучается собака к слепому повиновению над кормом, и что к поноске её следует приучать над коркой хлеба или над костью. Правда, что у Освальда много лишних ненужных фокусов, но, строго выполняя курс его дрессировки, можно получить образцово-вежливую и послушную собаку. Особенно рекомендую гг. охотникам следующие его уроки:
В 1 отделе: «Дрессировка в комнате»: Уроки: 1, 2, 3, 4, 18, 19, 20,21, 22, 24, 27, 28.
2 «на воздухе» 1,12
2 «Натаска собаки в поле» 4, 5,6, 7,8, 23, 24, 25, 26.
4 «Деятельность легавой со
баки в лесу» 1, 2, 5.
5 «Деятельность легавой собаки в воде» 6
Методу Освальда лучше всего рекомендует множество аттестатов, похвальных отзывов и благодарностей, получавшихся им со всех концов, не только от частных лиц, но и от целых обществ. Единственный недостаток в ней – это, пожалуй, чересчур уж великая требовательность.
Девяти месяцев, несмотря на относительную молодость собаки, я вывел моего Дружка в первый раз в поле на дупелей и, после 2-3 охот, он стал ходить отлично. Не желая портить Дружка, вопреки советам охотников взять его на охоту за серыми куропатками, я этими тремя охотами и закончил с ним первое поле. Примерное послушание Дружка сделалось феноменальным, так что, впоследствии, он удивлял им всех знакомых мне охотников. Выходя с ним в поле на большой луг, я приказывал ему, напр., идти с тем или другим из знакомых ему охотников и, несмотря на то, что
приказание это было ему весьма неприятно, он, тем не менее, исполнял его всегда при первом-же моем слове. Отдаляясь от меня, он, по возможности, старался не терять меня из виду и часто оборачивался в мою сторону, следя за мною глазами, но ходил с указанным мною ему охотником, как с своим хозяином. Конечно, стоило мне только свиснуть, чтоб он немедленно прибежал ко мне, но, также точно, стоило мне приказать ему вернуться, как он убегал обратно и продолжал охоту с тем-же охотником.
Кроме необычайного послушания, следствия дрессировки, Дружок обладал всеми достоинствами, присущими, так сказать, прирожденными всем кровным английским собакам, равно как и шотландским тупомордым сеттерам.
Необычайно сильное и, в высшей степени, развитое верхнее чутье давало ему возможность причуивать дичь на большие расстояния. Отыскивал он ее обыкновенно на полном ходу, и лишь только причуивал, делал мертвую стойку, спокойно поджидал охотника и, по приближении его, тихо, осторожно пошевеливая хвостом, вел прямою линией к птице, все равно, был ли то тетерев, куропатка, дупель или утка. Случайно наткнувшись на зайца, он делал и над ним стойку, как на кошку или ежа, но никогда не обнаруживал ни малейшего поползновения бросаться или схватить какую-бы то ни было дичь. Весьма часто приходилось ему ходить с другими собаками, но это нисколько не горячило его: он тихо, спокойно, подходил, становился рядом» или возвращался ко мне на свист. Поноску носил он неохотно, но бережно и лишь только по приказанию, и никогда не мял дичи. Я довел его даже до того, что он приносил мне живых навозных жуков, зажженную сигару, он брал их осторожно правою стороною верхней губы, причем корчил особые гримасы, но делал это без особого принуждения. Однако же, несмотря на всю любовь его ко мне и на слепое послушание, заставить его принести ворону, галку или сороку оказалось делом несбыточным. Сколько раз я ни бросал их, всякий раз Дружок поднимал их, но тут же моментально выплевывал и, облизываясь, возвращался ко мне с поникшей головой и опущенным хвостом, как бы упрашивая меня не унижать его. С этим он сошел и в могилу, ни разу не осквернив своего рта поганою, по его понятию, птицей.До какой степени был он не стомчив и вынослив, можно судить по тому, что мне случалось ходить с ним по трое суток кряду, с утра до вечера, правда, все тише и тише, тем не менее десятки верст ********). До воды Дружок был страстный охотник, и я брал его всегда на охоту за молодыми утками, нисколько не опасаясь испортить его этим, потому что он относился к ним, как и к другой дичи, и делал над ним стойку. Много раз случалось мне брать из под него молодых уток, но я не помню случая, чтобы он хотя однажды словил или схватил одну из них.
Следами лося или медведя Дружок ходил как духовая собака, но ощетинивал шерсть вдоль всей спины, приподымал уши, трясся всем телом и тихо, осторожно подвигаясь вперед, ежеминутно останавливался, оглядывался и следил за тем, идет ли за ним охотник. Однажды покойный егерь мой, Агей Иванов, охотился с Дружком за рябчиками в сильный туман и шел лесною тропою; было это в марте месяце, когда снег на половину согнало. Вдруг Агей заметил, что собака ведет, обнаруживая все вышеописанные признаки. Охотник немедленно перерядил ружье пулями и осторожно, подвигаясь вперед, увидел переходящего небольшую поляну медведя, которого удачным выстрелом и положил на месте.
Важный недостаток во всех породах английских собак, не исключая, к сожалению, и сеттеров, это – ушная болезнь, которой они часто страдают и которая и Дружка моего свела в могилу. Излечить болезнь, по-видимому, нет пока средств. Несмотря на все старание и искусство одного из лучших и ученейших в целой Европе ветеринаров, доктора Гессена, основателя ветеринарного института в Дерпте, Дружок скончался ударом, явившимся как следствие ушной болезни. Обыкновенно слабая вначале, болезнь усиливается с летами. В первое время я помогал больным собакам, промывая уши отваром ромашки и, затем, вливая небольшое количество раствора свинцового сахара; когда болезнь усиливалась, ставил заволоку на шею, но все эти средства оказывали только паллиативное действие и не излечивали радикально болезни. Весьма часто появлялась сильная опухоль на голове, образовывался нарыв, который приходилось вскрывать, но и это не помогало. По прошествии некоторого времени, когда болезнь, казалось, уж совсем исчезла, опухоль снова появлялась, снова образовывался нарыв в другом каком либо месте, но всегда около головы или ушей, а иногда в полости рта, и в конце – концов животное околевало.
От каких причин и при каких условиях развивается болезнь, я определительно сказать не могу и не согласен с мнением некоторых охотников, утверждающих, что болезнь эта происходит от ходьбы по воде и от глупой старой привычки, наказывая собаку драть ее за уши. Не правильнее ли было бы причину болезни искать в несоразмерной длине ушей у собак этой породы, выведенной в Англии, быть может, по капризу какого-нибудь богача, в ущерб здоровью?
Итак, помянув добрым словом английскую породу собак, в лице её лучшего представителя, моего незабвенного спутника Дружка, не будем, опять-таки, повторяю, желать даже и её возрождения, не говоря о маркловках, а лучше займемся совершенствованием имеющейся пока у нас, во всех отношениях отличной породы шотландских тупомордых белых сеттеров, и выводом от неё новой, еще лучшей, породы. В этом согласен вполне сомной и достоуважаемый г-н П. Квасников, автор прекрасной статьи „Подружейные собаки, их воспитание, дрессировка и натаска“. Глубокое спасибо приношу я почтенному, собрату по страсти за то удовольствие, которое он доставил мне своей замечательно дельной, капитальной статьей, обличаю щей в нем глубокое знание натуры собаки и много наблюдательной опытности. Но, вместе с тем, позволю себе и не во всем согласиться с ним. Во-первых, как я уже заметил выше, я признаю полезным упражнять собаку над хлебом или костью и приучать к повиновению над кормом; во-вторых, я отвергаю парфорс, или, в крайнем случае, если и допускаю его, то никак уж не с острыми гвоздями. Желающим непременно дрессировать собаку с парфорсом, я советовал бы устраивать парфорс из 8, овальной формы, шариков, карельской березы, в 1Ч2 дюйма длины и в 1‘/4 дюйма толщины, с 12 непременно тупыми шипами, в 2 ряда, по 6, с каждой стороны, из толстой, № 7, по калиберу Стубса, железной проволоки, в 2/в дюйма высоты. Шипы эти должно распределить немного в наклонном, от средины к концам, направлении, двумя концентрическими поясами, таким образом, чтобы шип одного круга, крепко ввинченный в шарик, приходился бы как раз против средины промежутка двух шипов другого круга. Самые шарики нанизывать на толстую бичевку с узлами, не позволяющими им передвигаться и распределить таким образом, чтобы они могли охватывать шею кругом равномерно. Парфорс должен непременно замыкаться пряжкою, а не петлею и висеть на шее у собаки свободно.
В заключение советую гг. охотникам, желающим выводить новую породу, обратить внимание на закон произведения полов у растений, животных и человека, открытый профессором женевской академии М. Тюри, и на критический разбор его профессора гейдельбергского университета доктора А. Пагенштехера, изданные в переводе Жаркевичем и Зубаревым, С.-Петербург, 1865 г. Не применим ли он к охотничьим собакам и не даст ли он благих результатов? Ряд опытов и наблюдений над этим законом, быть может, оказал бы громадную услугу делу вывода пород и передачи наследственностью признаков и качеств того или другого производителя, о чем с такою последовательною ясностью изложен в выше упомянутой статье И. Квасникова целый ряд сделанным им наблюдений. Не смотря на произведенные председателем швейцарского земледельческого института Георгом Корнац, в Монте (в Швейцарии) опыты, самым блистательным образом подтвердившие закон профессора М. Тюри, как гласит свидетельство его от 20 февраля 1863 года, я, тем не менее, не могу согласиться с ним, находя многое невыясненным и требующим дальнейших исследований.
Положения профессора М. Тюри сводятся к трем главным основаниям, а именно, что:
1) Яйцо бесполо. 2) Поле зависит от степени зрелости яйца. 3) В начале течки выпадают невполне зрелые яйца, а потому
во время медленного прохождения своего по половому каналу, они, будучи оплодотворены, образуют зародыш женского пола и, наоборот, в случае полной зрелости, зародыш мужского пола.
Допуская первое положение условно, до дальнейших подтверждений нельзя, кажется, вполне согласиться с двумя остальными, и вот на каком основании. Процесс выпадения яиц может быть объясняем только одним общим неизменным законом созревания *********), а потому не идет ли это одно уже в разрез с только что приведенными выше двумя последними положениями профессора Тюри? Не правильнее ли было бы допускать выпадение не вполне созревших яиц, в виде исключения, единственно вследствие каких-либо посторонних, скажу более – анормальных явлений?.. Да, наконец, проф. М. Тюри нигде не объясняет, что подразумевает он собственно, под словом не вполне созревших яиц? Если под ними следует понимать слабые, недоразвившиеся яйца, то сейчас же рождается новый вопрос. Способны ли будут они к дальнейшему развитию, а следовательно, и к оплодотворению? – Решение этих существенно важных животрепещущих вопросов будем, с понятным нетерпением, ожидать от дальнейших наблюдений науки и проверки их опытом жизни.
Л. Львов.
9-го мая 1878 года. Село Алтун. «Природа и Охота» 1878г.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”