“Природа и Охота” 1898.5
Получив любезное приглашение организационного бюро юбилейной выставки прибыть на съезд, в январе настоящего года, я собирался в Москву на Всероссийский Съезд Охотников, чтобы на нем самолично защищать идею дозволения весенней охоты и отстаивать необходимость еще некоторых других изменений в действующем законе об охоте.
При всем желании попасть на съезд, осуществить его мне, однако, не пришлось.
28 декабря прошлого года, на охоте по псковскому способу на лисиц, с утра, в загоне, прикрытом лесом, казалось, было тепло. Сколько было в действительности градусов мороза — неизвестно; выехав с ночлега из деревни, где никаких термометров не полагается, никто из нас, троих компанионов, этого не знал.
Когда ехали ко второму загону, уже по дороге, на открытых местах, стало пощипывать носы; но, закутанные в дохи, мы мороза особенно не чувствовали. Прибыли на место. По обыкновению, сбрасываю доху на сани, чтобы отправиться на линию стрелков, но тут же чувствую, что мороз и ветер захватывают дух. Двое моих компаньонов, казанские старожилы, двинулись на линию в шубах. Полагая в свою очередь, что при отсутствии закрытий некуда будет спрятать дохи, думая, что и мои товарищи берут дохи только для того, чтобы в них дойти от саней до места, а там отослать шубы обратно, я, несмотря на предупреждение одного из товарищей, пошел на место в одном легком, коротком полушубке.
Надо было пройти шагов 150 и на ребре возвышенности занять место. На бугре мороз и ветер еще чувствительнее. Уши жжет. Гляжу на одного из загонщиков, а у него щека побелела.
— Слушай, брат,-—говорю ему,—щеку отморозил!
Другой загонщик, стоявший от меня вправо, кричит мне: — Барин, и у тебя ухо поморожено!
Сбрасываю с руки перчатку, дотрагиваюсь голой рукой до уха: боли нет, но рука ощупывает что-то твердое и притом, кажется, не имеющее ничего общего с моим телом.
Нагибаюсь, чтобы добыть снегу: последний надуло на ребре горы в твердую массу; приходится отковыривать одни твердые, льду-подобные кусочки. Зажгло, защипало в свою очередь пальцы и рука не действует.
А тут загонщик, зашедший с другой стороны, кричит; — Барин, да у тебя и другое ухо отморожено!
Сбрасываю и другую перчатку и с отчаянием принимаюсь оттирать уши. Вскоре получается ощущение, дающее знать, что имеешь дело с частью собственного тела. Отнял на минуту руки от ушей, случайно взгляд упал на руки — они в крови: твёрдые частицы снега содрали кожу с ушей.
Пока разглядывал руки и соображал, откуда взялась кровь, опять защипало и зажгло уши; ощупываю последние: опять начинают твердеть и обращаться в сосульки!
Только тогда уже приходит в голову мысль, что можно бы опустить поднятые наушники. Делаю попытку, оказывается — нельзя: белый полотняный чехол, маскирующий меховую шапку, пришит так, что опустить наушники, не отпарывая самого чехла, невозможно. А как проделать эту процедуру на морозе?
Приходится сознаться самому себе, что единственным выходом из этого положения—удрать возможно скорее домой.
Кричу инициатору и распорядителю нашей охоты:
— Поморозился!… уезжаю домой!
Пока подходит товарищ, кругом бросаются в глаза, одна за другой, такие картины.
Один из загонщиков, прохваченный в легкой свитке морозом и ветром (шубы и у загонщиков остались в санях), стоит неподвижно, весь посиневший, прикрывая обеими руками ту сторону лица, с которой дует ветер: другой загонщик усиленно трет рукавицей помороженную щеку, третий — помороженный нос. Из девяти человек загонщиков, в какие-нибудь 2—3 минуты, оказались помороженными шесть человек.
— Барин, — говорит мне один из загонщиков, — поговори товарищу. Надо кончать, а то все поморозятся!
Товарищ подходит. Объясняю ему мое положение, а равно и просьбу загонщиков.
— А что! говорил вам, — берите доху, а то поморозитесь!—говорит компаньон, обращаясь ко мне.
— И вы тоже, братцы, не резон говорите. Одиннадцать часов утра, а вы—домой! Если поморозились, у меня мазь есть, — натру! Если тяжело, трудно работать, — на водку прибавим.
-— Тебе, барин, в шубе-то хорошо! — говорит один из загонщиков моему компаньону, — а ты посмотри, какая погода? Одновременно с окончанием последних слов упрека, брошенного загонщиком по адресу моего товарища, последний моментально сорвал доху с своих плеч, бросил на снег, и обращаясь к загонщику, сказал:
— Стыдись, брат: мне пятый десяток пошел, а ты—парень молодой, да еще к тому же охотником прозываешься!
А затем, обращаясь опять ко мне, коллега стал убеждать:
— Оставайтесь, Константин Евгеньевич! Разве по-товарищески бросать компанию? Ветер скоро утихнет, а вечером, ведь, все домой отправимся.
Несколько секунд, которые коллега пробыл без дохи, сделали свое дело. Ухо и щека, обращённые к стороне ветра, у товарища побелели.
Кричу ему, чтобы скорее растирал.
Компаньон, как человек знакомый со здешними лютыми морозами и к тому же запасливый, полез в карман полушубка за мазью, — оказалась замерзшей!
Пока дыханием, руками, приводили мазь в состояние, годное для употребления, компаньона, незащищённого дохой, прохватило морозом и ветром так, что и он заговорил другим тоном.
— Ах, чёрт его дери, как забирает! В самом деле, тут не усидишь! Надо ехать в другое место, где можно будет устроиться за прикрытием. А вы, Константин Евгениеви, что думаете делать?
— Что же в таком положении, с помороженными ушами, делать? — отвечаю я, — очевидно, надо ехать домой!
— Велика беда! И у меня щека и ухо поморожены! Берите доху; сядем где-нибудь в овраге, за прикрытием, и будет ладно, — возражает коллега.
Жажда все новых и новых охотничьих ощущений с одной стороны, чувство товарищества — с другой, заставили меня согласиться.
А вот и результат. Воротился домой, уши болят, а на другое утро их страшно разнесло. Еще чрез день началось нагноение. Неделю мог спать не иначе, как сидя в кресле; еще две недели ложился каждый вечер на постель, точно на прокрустово ложе, так как, просыпаясь каждое утро, приходилось отдирать присохшие к подушке уши.
По бюллетеню местной метеорологической станции, 28 декабря мороз был в 26 градусов по Реомюру.
Однако не в этом, впрочем, морозе вся суть печальной для меня истории. За три года пребывания в этой местности приходилось не раз, при таком же морозе и при отсутствии наушников, отстаивать от зари до зари на лазах короткий зимний день.
Открытое место и ветер — вот два факта, напомнившие мне забытые мною случаи замерзания тепло одетых людей даже и при 5° мороза.
Итак, проболел я с ушами вплоть до закрытия охотничьего съезда. В общей прессе о результатах работ съезда появились и краткие, и к тому же противоречивые сведения; в «Охотничьей Газете», кроме описания внешней стороны открытия выставки и съезда — ничего, если не считать обещания редакции поместить все протоколы и постановления съезда в февральской книжке журнала.
Легко поэтому понять то нетерпение, с которым я, да, полагаю, и многие из читателей журнала ожидали выхода и получения этой февральской книжки.
Наконец-то она получилась. Прочел, нарушая обычный порядок чтения с первой страницы, сначала — постановления, а затем — и протоколы съезда.
Под всеми постановлениями съезда, за исключением трех вопросов, готов подписаться съ удовольствием.
Вопросы, составляющие исключение: 1) об объектах весенней охоты, 2) о времени начатия летней охоты и 3) об охоте на хищных зверей, по-моему, решены съездом неправильно.
Первый вопрос, об объектах весенней охоты, в решении своем на съезде получил характер симпатии, пристрастия к одним и полного забвения других; сверх того, коренным образом нарушая принцип справедливости и равенства всех граждан пред законом, несогласован с данными орнитологии.
Почему, отчего съезд проектировал воспрещение весенней охоты на селезней?
Из протоколов заседаний секции и комиссии ружейной охоты, данных для решения этого вопроса нет. Так, из протокола 17 января заседания секции ружейной охоты видно, что на обсуждение заседания, по вопросу о допущении или воспрещении весенней охоты, был внесен доклад г. Байкова.
Из резюме этого доклада не видно, чтобы докладчик касался вопроса о воспрещении весенней охоты на селезней; равно не видно, чтобы за воспрещение этой охоты говорил кто-либо из лиц, присутствовавших в заседании и участвовавших в прениях. А потому является совершенно непонятным, каким образом в заседании 18 января комиссией ружейной секции, задача которой, казалось бы, сводилась только к тому, чтобы оформить постановление секции, в смысле разрешения весенней охоты на основаниях закона 3 февраля 1892 года, однако постановлено:
Признать:
«Желательным разрешение весенней охоты только на токах тетеревей и глухарей и на вечерней тяге вальдшнепов, причем из водоплавающей дичи весной на перелете может быть допущена стрельба только лебедей и гусей, исключительно на вечерних и утренних зорях. Всякую же другую охоту весной безусловно воспретить».
Не могу допустить мысли, чтобы о селезнях, на которых действующий закон допускает охоту весной, члены съезда совсем забыли. Очевидно, что если о них не было в докладе г. Байкова, то во время прений по этому докладу кто-нибудь из лиц, участвовавших в дебатах, выдвинул этот вопрос и склонил собрание воспретить весеннюю охоту на селезней.
В моей статье, помещенной в №№ 27 и 28 «Охотничьей Газеты» за прошлый год, вопрос о роли селезня в деле оплодотворения утиных пород, был изложен достаточно подробно; повторяться не буду: не склонил к своему мнения съезд, не склоню, надо думать, и комиссию, учрежденную при Министерстве Земледелия и Государственных Имуществ. Должно полагать, что, помимо той или другой степени серьезности и основательности соображений, в защиту известного положения необходимо опираться сверх того еще и на авторитет в охотничьем мире, или же в ученой и охотничьей литературе. Признаюсь охотно в допущении погрешности, в умолчании в моей статье о том, что по данному вопросу говорит Аксаков.
«Все утки разделяются на пары ранее другой дичи; селезень показывает постоянно ревнивую и страстную, доходящую до полного самоотвержения, любовь к утке, и в то же время — непримиримую враждебность и злобу к её гнезду, яйцам и детям! Утка должна выполнять все свои обязанности матери тайно от селезня. Если он найдет гнездо её с яйцами или только что вылупившимися утятами, то гнездо разоряет и растаскивает, яйца выпьет (как говорят) или, по крайней мере, перебьет, а маленьких утят всех передушит. Я сам не видал, как селезень совершает такие неистовства, но другие охотники видали. Укрывательство же утки от селезня, его преследование, отыскивание, гнев, наказание за побег и за то, если утка не хочет лететь с ним в другие места или отказывает ему в совокуплении, разорённые и растасканные гнезда, разбитые яйца, мертвых утят около них — все это я видел собственными моими глазами не один раз. Кажется этого достаточно, чтобы остальное, слышанное мною, хотя не виданное, принят за несомненную истину-». (Записки ружейного охотника Оренбургской губернии, издание 1852 года, страницы 161 и 162).
Затем, на странице 169 того же издания, Аксаков говорит; «Между тем, селезни, покинутые своими утками, долго держатся около тех луж и озерков, где потеряли своих подружек. Много из них перебьют охотники, что даже полезно для свободного вывода утят».
Не могу предположить, чтобы члены съезда, постановившие увековечить память Аксакова путем учреждения призов на охотничьих выставках и полевых испытаниях, в то же самое время не были знакомы с его сочинением. Этого допустить нельзя!
А если это так, то каким же образом мы преклоняемся пред опытностью, знанием человека, сочинение его считаем классическим в охотничьей литературе, признаем его так называемым охотничьим евангелием, а решая вопрос, по которому наш учитель высказался вполне категорически, разрешаем его как раз наоборот с сделанными указаниями?
Подыскивая для такого решения возможные объяснения, я не нахожу ничего иного, кроме того, что съезд допустил охоту на токах и на тяге, снисходя к симпатиям и интересам любителей и спортсменов, которых съезд и был действительным представителем, и охота которых, должен согласиться, менее соединяется с злоупотреблением и нарушением закона; а с другой стороны съезд старался по возможности ограничить весеннюю охоту промышленного характера; а так как из видов этой охоты охота на селезней занимает первенствующее место, то съезд решил эту охоту воспретить.
А интересно знать почему?
Потому ли, что этой охотой занимается, по преимуществу, мужик-промышленник, находящийся в подозрении о неблагонадежности в охотничьем отношении, или потому, что охота на селезней не охота, а презренный промысел? Но где же тогда справедливость и равенство, если от пользования дарами природы отстраняется 9/10 российского населения? — Что же касается охоты на селезней, как презренного промысла, то для опровержения такого, ни на чем неосновного утверждения, стоит только отослать утверждающих подобное к статьям, разновременно напечатанным в журнале «Природа и Охота» многими истинными охотниками. Если рекомендуемое мною чтение покажется неубедительным, советую, в таком случае, прелести этой охоты неверующим и утверждающим противное испытать самолично. Глубоко убежден, что истинное, благородное чувство любителя не будет профанировано условиями и обстановкой этой охоты.
Или, может быть, весенняя охота на селезней запрещается потому, что на съезде был выдвинут старый довод: «дозвольте стрелять селезней, будут колотить и уток!»
Довод этот, имеющий серьезное значение при нынешних порядках, при полном отсутствии блюстителей закона, потеряет весь свой смысл при организации охраны, учреждение которой, в пункте 3-ем постановлений, «по вопросу об охране», съезд признает совершенно необходимым.
Тогда, без всякого опасения, можно будет разрешить всякую, дозволенную по закону 3-го февраля 1892 года охоту, хотя бы и промышленного характера. И не только можно, но и должно, так как при наличности охоты, а значит, и при отсутствии злоупотреблений, и любительская, и промышленная охоты будут обе совершенно безвредны; а при этих условиях решительно нет никаких оснований создавать привилегированное положение для любителей и спортсменов по сравнению съ крестьянином-промышленником.
И тяга, и тока, в Европейской России находятся, по преимуществу, не в крестьянских угодьях: попасть на охоты этого рода, не в качестве браконьера, для крестьянина будет совершенно недоступно. При крестьянском бюджете, при 3-хрублевом налоге на охотничьи свидетельства, оплатить еще билет на право охоты в известной даче, казённого или частного владения, нет расчета для крестьянина — в одном случае (отдаленность рынков сбыта) и возможности — в другом (места по близости больших центров все сняты).
Крестьянину остается одна только утка, населяющая его луга и озера,—и этой-то единственной дичины его лишить!
Когда мы сами, усевшись в разные экипажи, поедем на тягу и на тока, российский мужик-охотник будет с завистью глядеть на наши удаляющиеся пары, вынашивая в своем сердце нехорошую мысль, что закон равен не для всех, что господа, призванные в помощь правительству для обсуждения на общее благо охотничьих законов, состряпали их исключительно в своих интересах.
Иначе рисовал в своих поэтических рассказах, иначе относился к мужику-промышленнику другой человек — Тургенев, которому, на ряду с Аксаковым, съезд, путем учреждения призов, решил тоже воздвигнуть в сердцах настоящих и будущих охотников памятник.
Мне могут возразить: вы верно забыли о дозволении, по проектируемому съездом, закону стрелять гусей и лебедей на утренних и вечерних зорях? Вот и открытое поле для наслаждения мужика-промышленника!
Нет, возражу я, я ничего не забыл и ничего не упустил из работ съезда, и на этот вопрос и возражение отвечу сам вопросом: какая часть охотников Европейской России может из охоты этого рода создать себе по весне промысл и наслаждение?
Живя в г. Казани, т.-е. в городе, лежащем на главной водной артерии, по которой весной двигается прилетная птица, мне, отдающему все свои досуги охоте, за три года только раз удалось выстрелить по гусю.
Но в вопросе о весенней охоте на селезней заинтересован не один мужик-промышленник.
Допуская охоту на тяге и на токах и воспрещая не только совершенно безвредную, но и полезную для размножения утиных пород охоту на селезней, съезд взял на себя ответственность не только пред промышленником-мужиком, но и пред десятками тысяч интеллигентных охотников-любителей.
Что скажут и как отнесутся к постановлениям съезда все охотники, живущие в южной полосе России и в груди которых пылает священный огонь богини Дианы?
Нам, северным охотникам, живущим в полосе сплошных лесов, — все: и тока тетеревей, и тока глухарей, и тяга; им, живущим в полосе степей и островных лесов, — ничего, положительно ничего!
Между прочими обездоленными, и о вас, товарищи по страсти и отделу, киевляне, как ваш непременный член, думал я, и болел душой, писавши предшествующие строки. Бедные! Что вы будете делать весной, если проект съезда о запрете охоты на селезней будет утвержден?
У вас, под Киевом, счетом два вальдшнепа, которые каждую весну тянут у деревни Романовки, полное отсутствие тетеревей, и один глухарь, по жребию, между ста членами отдела, с надеждою каждого, — из числа этих ста, — что через 99 лет дойдет очередь убить глухаря и до него!
Работайте, товарищи! Пишите! Отстаивайте свое право на участие в пиршестве, которое приготовили себе северные охотники! Необходимо бороться, а вы почему-то молчите, вероятно, упуская из виду, что ваше молчание в охотничьей прессе может быть истолковано за сочувствие с вашей стороны этому запрету. Но, зная вас хорошо, вспоминая наши общие поездки по разливам Десны и Днепра, в погоне за отъявленным сластолюбцем — селезнем, вспоминая какое число членов всей душой отдавалось этой охоте, я могу сказать за вас, товарищи, что подозрение в сочувствии запрету весенней охоты было бы явной на вас клеветой!
Возвращаюсь, однако, к теме. До сего времени, пользуясь отсутствием охраны, частью же превратным толкованием закона, многие из охотников, живущих приблизительно южнее параллели г. Тулы, помимо селезня, отводили душу, занимаясь стрельбою во время весны пролётного вальдшнепа, вытаптывая его собственною персоной.
С изданием нового охотничьего закона, в границах, проектированных съездом, охотникам южной полосы России придется, во время весны, — когда их собратья по страсти, в полосе сплошных лесов, не знают за что взяться, куда ехать, — повесить ружье на гвоздь.
Охотники из развитой, культурной среды, пропитанные идеями законности, это сделают; забытый же съездом мужик, лишенный возможности законно удовлетворять свою страсть, считая к тому же, что при наличности охраны большой риск начать браконьерствовать за селезнем по открытым луговинам, озерам и плесам, — этот обездоленный мужик, в отмщение за забвение его интересов и страсти, под покровом ночи и леса начнет громить ваши тока!
Нет, каждой страсти, если она не вредит общественным интересам, должен быть дан законный исход! Это положение есть основа разумной политики в законодательстве. А съезд, в вопросе весенней охоты, наглухо закрыл последний клапан, чрез который страсть крестьянина-промышленника и всех охотников южной России могла иметь единственный выход.
Может быть, мне возразят: что делать? природу в угоду страсти не переделаешь; каждому свое! Нам, живущим на севере, в полосе сплошных лесов,— тока и тяга: живущим на юге—виноград, персики, абрикосы, дешевое вино, мягкий климат, чарующее небо!
На такие соображения можно ответить: у вас просят воды, чтобы залить пламень, сжигающий грудь и сердце, а вы подаете черствый кусок хлеба. И делается это тогда, когда просимое — под рукой, когда оно — не ваша собственность, а общий дар природы, и к отказу нет решительно никаких оснований!
Перехожу теперь к следующему вопросу: о сроке начатия летней охоты.
В статье 5-й II отдела постановлений секции ружейных охотников изложено:
«Этот предельный день начала летней охоты должен быть установлен в промежутке между 15 июля и 15 августа для разных губерний, в зависимости от климатических, культурных и административных условий».
Если конечный срок начала летней охоты отнесли к 15 августа, то, очевидно, из предположения, что, может быть, где-нибудь, на севере, только к этому сроку в достаточной мере взматереет дичь. Но подобное предположение ошибочно. Во всех широтах России, исключая фазана и турача, сберегать дичь, запрещая охоту на неё после 1-го августа, нет уже резона. Если она не сложилась и не окрепла к этому дню, а это может случиться только на крайнем севере, — то все равно она обречена суровою природою на гибель от утренников, в 5 — 10° мороза, являющихся обычными аксессуарами дней августа, даже в первой его половине.
Сопоставив, однако, это постановление с протоколами 18 января секции и комиссии ружейной охоты, прихожу к заключению, что в изложении 5-й статьи допущена корректурная ошибка, так как в обоих протоколах предельные сроки указаны между 15 июля и 1 августа.
Назначение срока начала всякой летней охоты, в пределах 15-го июля и 1-го августа и притом в каждой данной местности, в зависимости от климатических, культурных и административных условий, — в один день, на все виды дичи, я не считаю совершенно правильным даже съ той добавкой, которая имеется в статье 7-й тех же постановлений.
С моей точки зрения, какой бы срок начала летней охоты ни назначили, в пределах 15-го июля и 1-го августа, этот срок будет запоздалым для дичи прилетной и сравнительно ранним для дичи местной.
Первая и главная забота, задача охотничьего закона охранить от несвоевременного уничтожения местную, промысловую дичь: рябчика, тетерева, глухаря, серую и белую куропаток, фазана, турача, каменную куропатку, белобрюхаго и чернобрюхаго рябков, составляющих неотъемлемое и главное богатство России, дающее в течение круглого года средства для заработка и прокормления одним, и лакомое блюдо миллионам других граждан Империи. Дичь же пролетная не есть неотъемлемое достояние России; назначением поздних сроков начала летней охоты мы не охраним ее от хищнического расхищения сбереженной нами этим путем дичи в местах её пролета и зимовья. Если часть этой дичи, по преимуществу из вида водоплавающей, и остается на зимовье в Закавказье, в пределах Империи, то эта часть составляет, может быть, не более 1/10 всего количества прилетающей к нам по весне птицы.
Назначая один и тот же день для начала летней охоты на все виды дичи, мы, по необходимости, должны будем, щадя местную дичь, выбирать по возможности поздний срок, а это приведет лишь к тому, что сотни тысяч русских охотников, без всякой надобности, в течение 10 — 15 дней, будут переживать муки Тантала, а затем рынок будет сразу загроможден дичью, которая будет гнить и вываливаться санитарным надзором в овраги. Это делается даже теперь, когда установлены разные сроки начала летней охоты, и дичь поступает на рынок разновременно. Что же будет тогда? Положим, Тантал был гнусный и несомненный изверг, а потому страшное возмездие, павшее на его голову, является лишь удовлетворением возмущенному злодеянием нравственному чувству; но чем же провинились перед съездом российские охотники, которых обрекают на горение в течение 10—15 дней в пламени охватывающей их страсти, при созерцании взматеревшей и вывалившейся на кормные места прилетной дичи?
Но при разрешении вопроса о времени начатия летней охоты в смысле постановлений съезда, сверх того являются такие последствия, которых, разумеется, съезд не желал, не предусмотрел, и которые не устранит и действие 7-й статьи постановлений съезда.
Отнесение начала летней охоты даже к последнему дню указанного промежутка, т.-е. к 1-му августа, погубит последние остатки наиболее ценных и наиболее нуждающихся в охране — фазанов и турачей, и одновременно с этим, и уже без всяких оснований, лишит возможности пользоваться теми дарами природы, пользование которыми природному капиталу не наносит никакого существенного ущерба.
Не спасет фазанов и турачей и 7-я статья, так как по смыслу этой статьи местной администрации предоставляется право отодвигать сроки начала летней охоты на известные виды дичи только в местностях, наиболее обеспеченных в смысле охраны дичи. Фазан и турач населяют именно такую окраину России, в которой, судя по газетным известиям последнего времени, принимаются экстраординарные меры для охраны имущества и жизни человека; где же тут при этих условиях заботиться о турачах и фазанах! Пройдет не один десяток лет, пока Кавказ можно будет признать на обыкновенном положении Российской губернии; но тогда, увы! — турача и фазана, может быть, будут показывать в виде чучел, только в г. Тифлисе, в музее!
Закон 3-го февраля 1892 года назначением различных сроков начала летней охоты имел в виду дело охоты поставить на разумное основание, в согласии с данными орнитологии, культуры и условиями местности, а потому новшество, введенное съездом в разрешение этого вопроса, я одобрить не могу.
Очевидно, что на установления однодневного срока начала летней охоты на все виды дичи влияло, в глазах членов съезда, желание облегчить малограмотному российскому промышленнику исполнение закона, так как в действующем законе 1892 г. — призвать необходимо — действительно такая пестрота сроков, что не только безграмотный крестьянин, но и интеллигентный охотник, случалось не раз, если перед выстрелом не заглянет на извлечение из закона на, свидетельстве, впадал в ошибку и вполне добросовестно нарушал закон. Думаю, что основанием к проектированию съездом начала летней охоты в смысле открытия оной в один день на все виды дичи, служило также и соображение, что этим значительно облегчится охрана.
Но я уже указывал в своей статье, в №№ 27 и 28, «Охотничьей Газеты» за прошлый год, что это соображение не может иметь значения, так как всякому застигнутому в лесу с ружьем в руках в недозволенное для охоты время предоставляется законное право утверждать, что он производит охоту, дозволенную законом: уничтожает хищников.
Остается, значит, для оправдания этого новшества лишь желание облегчить охотников в исполнении ими закона. Но это соображение не может, при разрешении данного вопроса, являться преобладающим. Пестрота, обилие разных сроков начала охоты на ту или другую дичь — нечто неудобное, согласен; но если это неудобство сопоставить с последствиями проектируемого съездом новшества, — по моему колебаться не приходится.
Совокупность всего мною изложенного по этому вопросу, в связи с желанием устроить компромисс между положениями закона 1892 года и постановлениями съезда, дает мне смелость предложить следующее:
Впредь до надлежащей организации уездных и губернских охотничьих комиссий, сроки начала летней охоты определить:
На все виды прилетной дичи — 10-го июля, на все виды местной промысловой птицы, кроме фазана и турача, — 1-го августа, на фазана и турача в сроки, указанные в законе 1892 года.
С повсеместною организацией уездных, губернских и областных охотничьих комиссий, возложить на их обязанность определять каждогодно, — в зависимости от климатических условий местности, вывода дичи в данный год, — сроки начала летней охоты в пределах: для всей прилетной дичи — между 5 и 15-го июля, а для местной дичи, кроме турача и фазана, — между 15 июлем и 1-м августа.
И, наконец, третий вопрос, по которому я расхожусь в мнениях своих со съездом: об охоте на хищных зверей. Вопрос этот, по моему мнению, решен неправильно по существу, а редакция первых четырех статей проекта изложена так, что если бы положения съезда перешли бы в действующий закон пришлось бы в кассационном департаменте Сената создавать особое отделение для толкования тех недоразумений, которые несомненно возникли бы на практике при применении закона. Так, по статье 2-й предоставляется каждому право преследовать по пороше раненого, при дозволенной охоте, зверя и на чужой земле, причем раненый зверь, упавший от ран или добитый на чужой земле, принадлежит владельцу этой земли. Спрашивается: что же подразумевается во 2-й статье под именем «.дозволенной» охоты?
Затем, каким образом волк, убитый на чужой земле, со-гласно 2 – й статьи, должен принадлежать собственнику земли, а волк, убитый при условиях, указанных в пунктах а и б статьи 4-й, принадлежит охотнику, его убившему? Или может быть, — статья 4-я молчит, — волки, убитые в условиях, указанных в пунктах а и б, — тоже принадлежат собственнику земли? Если верно, что волки, убитые, согласно пунктам а и б статьи 4-й, принадлежат охотникам, то почему же волк, убитый согласно 2-й статьи, принадлежит собственнику земли? Думается мне, что, перечислив в 1-й статье хищных зверей, при изложении 2-й статьи забыли исключить волка, об охоте на которого в статье 4-й, с её пунктами, установлены особые правила.
Наконец, редакция 4-й статьи говорит об охоте на хищных зверей вообще, а пункты а и б, разъясняющие смысл статьи и условия, при которых такая охота разрешается, говорят исключительно о волках. Эта редакционная погрешность бьет в глаза тем более, что в пункте б статьи 4-й, на ряду с волками, в текст вставлено слово «хищники». Само по себе очевидно, что выражение это употреблено взамен «волков», но в связи с текстом 1 и 4 статей, дает основания к целому ряду недоразумений.
Затем, что касается существа вопроса, то, в виду его особой сложности, необходимо коснуться его в правовом, экономическом и историческом отношениях; работу эту я откладываю до более благоприятного времени.
И какая теперь возможность работать? Весна!… Хотя по нашим местам снегу еще много — в оврагах хватит по шею, в густых чащах леса и по ельникам — по пояс, но поляны и редоча обнажились от снега, товарищи по страсти бьют уже глухарей, а завтра, 14-го апреля, соблазняют меня убежать в лес, чтобы попробовать: не потянут ли вальдшнепы?
К. Мельницкий.
Картина: К. Высоцкий “Ночные бродяги”
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”