Ги де Мопасан
Три странички из записной книжки охотника
Мне только что пришлось прочитать в газете о романической драме. Он убил ее, потом покончил с собой, следовательно, любил ее.
Что мне он и она?
Меня интересует только их любовь. И она интересует меня не потому, что трогает, волнует или заставляет грезить, а потому, что напоминает мне один факт моей юности, одно странное приключение на охоте, когда любовь явилась внезапно, как явился первым христианам крест на небе!
Я родился со всеми чувствами и инстинктами дикаря, слегка смягченными рассудочностью и эмоциями культурного человека. Я страстно люблю охоту.
В тот год, в конце осени, холода наступили внезапно, и один из моих кузенов, Шарль де-Ровиль, пригласил меня к себе поохотиться за дикими утками по болотам.
Кузен мой, веселый малый лет сорока, рыжий, сильный, обросший бородой, милый полузверь, с веселым характером и одаренный неистощимым галльским остроумием, которое делает приятным даже людей посредственных, жил в каком-то полу-замке, полу-ферме, среди широкой долины, по которой текла река. Холмы направо и налево были покрыты старыми великолепными лесами, принадлежавшими помещикам, где водилась самая редкая дичь в этой части Франции. Иногда там убивали орлов; а перелетные птицы, которые почти никогда не прилетают в наши чересчур населенные местности, почти всегда останавливались в ветвях этих вековых деревьев, словно знали и узнавали старые уголки леса былых времен, уцелевшие, чтобы служить им приютом в их коротком ночном отдыхе.
В долине были луга с высокой травой, орошаемые каналами и обнесенные изгородями; речка, из которой до этого места отводили воду в каналы, разливалась дальше широким болотом. Это болото, – самое изумительное место для охоты, когда-либо виденное мною, – составляло главную заботу моего кузена, содержавшего его, как парк.
В густой чаще покрывавших его тростников, которые делали его живым, шумным, и зыбились над ними, словно волны, были проложены узкие аллеи, по которым двигались плоскодонные лодки, направляемые длинными шестами, проплывали немые по мертвой воде, шуршали камышами, заставляя скрываться в тростники быстрых рыб и нырять диких уток, острые и черные головки которых вдруг исчезали под водою.
Я страстно люблю воду: люблю море, несмотря на то, что оно слишком огромно, слишком подвижно, слишком необъятно, люблю красивые, катящиеся и бегущие реки, и особенно люблю болота, где трепещет невидимая жизнь водяных животных. Болота — это целый мир, со своими оседлыми жителями и мимолетными путниками, со своими голосами, туманами, со своими шумами, а главное со своими тайнами. Нет ничего более волнующего, более тревожного, иногда более страшного, чем болота. Откуда этот страх, парящий над широкими водными равнинами? Рождает ли его смутный шелест камышей, или загадочные блуждающие огни, или глубокая тишина, окутывающая болото в тихие ночи, или причудливые туманы, убирающие тростники, как саванами, или же еле уловимые шумы, столь легкие, столь сладкие, но порою более страшные, чем выстрелы пушек или раскаты грома, шумы, делающие болота похожими на сказочные страны, скрывающие в себе неведомые и опасные тайны.
Нет, иное нечто отделяется от болота, другая, более глубокая, более важная тайна реет в густых его туманах. Быть может, даже самая тайна мироздания! Разве не в илистой, стоячей воде, не в тяжелой влажности сырой земли, под знойным солнцем, зашевелился, задрожал и открылся миру зародыш жизни?
Я приехал к двоюродному брату вечером. Мороз был такой, что трещали камни.
Во время обеда, в большой столовой, где буфет, стены и потолок были помыты чучелами птиц, с распростертыми крыльями, сидевших на ветках, прибитых к стене, — птиц, среди которых были ястребы, цапли, совы, козодои, сарычи, коршуны и соколы — мой кузен, — сам походивший на какое-то животное приполярных стран, одетый в куртку из тюленьей кожи, — посвящал меня в свои планы на эту ночь.
Мы должны были выйти в половине четвертого утра, чтобы прибыть на выбранное для засады место в половине пятого. Там была выстроена хижина из кусков льда, чтобы хоть несколько укрыть нас от ужасного предрассветного ветра, холодного ветра, который впивается в тело, как пила, режет, как ножи, колет, как отравленное жало, рвет, как клещи, и жжет, как огонь.
Двоюродный брат мой потирал руки и говорил: «Я никогда не видывал такого холода; в шесть часов вечера было уже двенадцать градусов ниже нуля».
Тотчас после обеда я бросился на постель и уснул при свете яркого огня, пылавшего в камине.
В три часа меня разбудили. Я надел баранью шкуру, а Шарль облекся в медвежий мех. Выпив две чашки горячего кофе и проглотив по две рюмки коньяку, мы тронулись в путь в сопровождении егеря и собак Плонжо и Пьерро.
С первых же шагов я почувствовал, что промерз до костей. Это была одна из таких ночей, когда земля кажется мертвой от холода. Холодный воздух становится упругим, почти осязаемым, так он жжет; не чувствуется ни малейшего ветерка; он застыл, неподвижен; он колет, пронизывает, сушит и убивает деревья, растения, насекомых и даже мелких птиц, падающих с веток на жесткую землю и коченеющих от холода, как она.
Луна в последней четверти, склонившись на бок, бледная, словно близкая к обмороку, и такая слабая, что не могла уйти и оставалась в вышине, скованная, парализованная суровым холодом небес. Она лила на землю скупой и бледный свет, тусклый, умирающий свет конца месяца перед своим обновлением.
Мы шли рядом, Шарль и я, согнув спины, засунув в карманы руки, с ружьями под мышкой. Наша обувь, обернутая шерстью, чтобы мы могли не скользя ходить по замерзшей реке, не производила никакого шума. Я смотрел на белый пар, в который превращалось дыхание наших собак.
Вскоре мы очутились на берегу болота и вступили в одну из аллей, проложенной среди этой рощи тростников. Наши локти, задевая за длинные листья камышей, оставляли позади нас легкий шорох; с небывалой силой охватило меня мощное и странное волнение, рождаемое во мне всегда болотами. Это болото было мертво, так как мы шли по нем, среди сухих зарослей.
Вдруг на повороте аллеи я увидели ледяную хижину, выстроенную, чтобы приютить нас. Я вошел, и так как до пяти оставалось еще около часу, я завернулся в одеяло, думая согреться.
Лежа на спине, я начал смотреть на искаженную луну, у которой сквозь полупрозрачные стены нашего полярного домика, казалось, было четыре рога.
Но холод замерзшего болота, холод от стен, холод с неба, пронизывали меня насквозь, и я начал кашлять.
Мой кузен заметно встревожился: «Не беда, если мы ничего не убьем сегодня,» – сказал он, – «но я не желаю, чтобы ты простудился; мы сейчас разведем огонь». И он приказал сторожу нарезать тростника.
Его сложили в кучу среди нашей хижины, у которой вверху было отверстие для дыма; и когда красное пламя поднялось вдоль светлых хрустальных стен, они начали понемногу таять, словно эти ледяные плиты выделяли из себя испарину. Шарль, стоявший снаружи, крикнул: «Выйди посмотреть!» Я вышел и застыл в изумлении. Наша хижина, в виде конуса, казалась гигантским алмазом, с огненным сердцем, возникшим внезапно на льду болота. А внутри виднелись фантастические тени двух наших собак, гревшихся у огня.
Но странный, смутный, краткий крик пронесся вдруг над нашими головами. Пламя костра разбудило диких птиц.
Ничто не трогает меня так, как этот первый звук жизни, который проносится в темном воздухе так быстро, так далеко, прежде чем на горизонте покажется первый свет зимнего дня. В этот холодный предрассветный час мне кажется, что этот краткий крик, летящий вместе с птицей, – вздох мировой души!
Шарль сказал: «Погасите огонь, светает».
Небо, в самом деле, начинало бледнеть; утки стаями тянулись по небу длинными, быстро исчезавшими пятнами.
В темноте блеснул огонек; Шарль выстрелил; обе собаки бросились вперед.
Ежеминутно, то он, то я, мы стали быстро прицеливаться, как только над камышами показывалась тень пролетавшей стаи. Пьеро и Плонжо, запыхавшиеся и радостные, ежеминутно бросались и приносили нам окровавленных птиц, глаза которых нередко еще смотрели на нас.
Занялся день, ясный, голубоватый; солнце показалось в глубине долины, и мы подумывали уже о возвращении, как вдруг пара птиц, с вытянутыми шеями и распростертыми крыльями, пронеслась над нашими головами. Я выстрелил. Одна из них упала почти у моих ног. То был чирок, с серебристым брюшком. Вдруг, в пространстве надо мною раздался крик птицы. Короткий, повторный, отчаянный стон; и маленькая птичка, которая уцелела, принялась кружиться в лазури неба, поглядывая на мертвую подругу, которую я держал в руках.
Шарль, припав на одно колено, целился, поджидая, чтобы птица подлетела ближе.
— Ты убил самку, – сказал он, – самец не улетит.
В самом деле, он не улетал; он кружился и стонал над нашими головами. Никогда еще стон страдания не пронизывал мне сердце таким зовом отчаянья, как этот жалобный упрек бедной птицы, затерянный в пространстве.
Иногда он отлетал, под угрозой ружья, следившего за его полетом и, казалось, готов был продолжать свой одинокий путь по небу. Но затем, не в состоянии решиться на это, он тотчас же возвращался, снова ища самку.
— Положи ее на землю, – сказал Шарль, – он сейчас же подлетит к ней.
Действительно, он летел, презирая опасность, ослепленный своей любовью к убитой мною его подруге.
Шарль выстрелил; словно кто-то перерезал веревку, на которой птица как бы висела. Я увидел, как упало что-то черное; услышал, как в камышах что-то шлепнулось. В ту же минуту Пьерро принес мне его.
Я положил их обоих, уже остывших, в один ягдташ… и в тот же день уехал в Париж.
Перевод С.
Картина В. Маковского
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”