“Природа и Охота” 1897.7
Ведь какой, право, курьезник этот господин Сентябрь! То палит несколько дней подряд ровно бы в июле, и страшно подумать даже махнуть на излюбленную мочажину, — сгоришь, непременно сгоришь, запаришься совсем в каких-нибудь полчаса, да и вместо долгоносиков кислятину какую-то привезешь домой… А то как зачастит дробным дождичком, так и просвета не увидишь недели на две — тоже не ахти радость какая! — думалось мне, когда я жил в Казанской и Симбирской губерниях, в стародавние годы, как думается теперь и вам, любезный читатель, если вы житель далёкого от меня сурового севера. Ну, скажите на милость, для чего было, например, вам горячиться, торопя сапожника обсоюзить непременно к сегодняшнему утру сапоги, и с какой радости теперь должны пропасть такие вкусные подовые пирожки с капусткой и яичками, так аккуратно и плотно уложенные в ландриновской жестянке заботливыми ручками ее, самой ее?! А с напрасно отложенной срочной работой да и с хныканьем наемного возницы как быть теперь, когда на дворе, сами видите, “дробен дождичек иде”, иными словами:
Льёт, ливмя дождь
Несутся тучи...
И все это по беспутному характеру проказника господина Сентября!.. То-то вот и оно. Грустно и крепко досадно вам, что из-за распутицы нельзя сорваться сейчас на охоту;а между тем, если припомнить, что с самого “Петра и Павла” изволите вы зажаривать по долгоносикам, то невозможность быть с прощальным визитом у их остатков – лишь в полгоря горе для вас, хотя остатки, как говорят, и сладки. А каково-то нашей братии там, где бекасы и дупеля не выводятся, а следовательно выводков местных этих красавцев и их ближайших родичей, — вальдшнепа, дупеля и гаршнепа, — нет, а появляются они все лишь пролетом, к концу августа и началу сентября?
Так думаете вы, читатель, рассуждая a priori о положении своих сотоварищей, живущих там, где заведомо красная дичь не гнездится. Но в том-то и дело, что положение нас, южан, в этом отношении не так худо, как это кажется вам.
Действительно, охота у нас по долгоносикам почти на два месяца запаздывает против вашей; но зато же долгоносики, появляющиеся у нас пролетом (вернее – прилетом), живут здесь, в Закавказье, почти всю зиму, до самой поры обратного отлета, т.е. до конца марта и даже до половины апреля, так как зимы на приморской низменности — от Дербента и южнее — теплые настолько, что речки и озера не замерзают, и снег, выпадая по ночам, за день растаивает. Конечно, такие теплые зимы не всегда бывают, и не далее как прошлая была очень сурова, до —11° по Р., и снег лежал полуфутовым слоем по несколько дней не тая.
В такую, как прошлая, зиму, понятно, со второй половины декабря уже, в январе и почти до конца февраля и у нас бекасов не найти. При обычном состоянии погоды сентябрь знатно еще припекает; а зато в октябре, ноябре и большей половине декабря чистая благодать, истинная весна, когда в легких шерстяных блузах и пиджаках по целым дням, а иногда и по ночам, путаемся по лесам и бурьянам, при облавах на кабанье отродье и прочее зверье. Такой осень была прошлая, такой ожидается она и в этом году.
Таким образом, мы до половины декабря имеем возможность стрелять по бекасам (дупелей зимою не встречаем) и гаршнепам, а в феврале, при облавах, часто представляются случаи стрелять по шумовым вальдшнепам. Стрелять бекасов осенью у нас очень трудно, так как они появляются уже худыми и потому несравненно увертливее, чем бывают при летних выводках во внутренних губерниях, и, кроме того, как не обсиделые, они очень осторожничают, срываясь зачастую целой стайкой, шагах в 30—40, и раз их подняли — поминай как звали!..
На фазанов, горных курочек и куропаток охотиться в эту пору тоже лучше всего. Но, к стыду наших охотников, нужно сказать, что не только за фазанами, курочками и т. п. базарной дичью, но и за долгоносиками всякими, в это время охотимся мы очень мало, увлекаясь облавами по зверью, о которых в свое время поговорю; а теперь несколько слов скажу об охоте по перу в этом году.
Начали этим сезоном охоту на фазанов, например, А. Н. Рыбаков (короче — Пугачев) и я — поездкой 14-го сентября с этой целью в имение Н. Р. Панаева, которое к северу от Дербента в 18-ти верстах. Заручившись согласием Никиты Романовича, — который нам, как старым своим приятелям, позволил охотиться во всем имении, дал ключ от своих апартаментов в усадьбе и обещал подтвердить приказчику и садовнику строгий наказ — не пускать, кроме нас, никого охотиться в его имении вообще, а в виноградном саду в особенности, — мы выехали в час пополудни. По ровной, сухой, ремневой дороге, идущей понад самым почти берегом моря, на тройке сивых коней, запряженных в извозчичий фаэтон, явно видавший виды на своем долгом веку, отмахали мы этот путь к трем часам дня.
Погода стояла хорошая, небо было покрыто редкими облаками, было бы жарковато, если бы с моря не тянул легкий, свежий ветерок.
— К нам на охоту? — окликает нас встречный Егор Шакаров, соседний с Панаевым хуторянин.
— К Панаеву! — откликаемся. — Свободный гражданин и полковник там уж жарят! — доносится едва внятная уху, но жуткая сердцу новость. — Ну что, Николаевич? — Чего тут — “что?” Растрепано, конечно, всё! — бурчит Пугачев: — разве после них поживишься? — Да, после таких… (не помню)… не возликуешь! — согласился я, нерешительно добавив: — Не вернуться ли? — На пороге-то к делу? Вот еще что выдумали! — Э-то де-ло кош-ка съе-ла! — Пшел! — крикнул злобно Пугачев вознице. Аббаска подхлестнул коней… Долго мы молчали… — Выпьем винца! — говорю с понятным вздохом. — А ну его! — Хуже-то не будет! — Да и лучше-то не станет! — перебил он. Читатель, вы, которого не раз, и не далее как минувшим летом, — помните, при поездке на дупелиные выводки — огорашивали такою новостью господа Шакаровы, вы один только поймете и разделите чувство, вызываемое вестью, что в наличном пункте, куда вы с товарищем мчитесь, уже хозяйничает господин Хлопушин1, да и извините нашего Пугачева, когда он при проезде нашем мимо хутора Шакарова, на окрик старика-дворника: “Пожалуйте, господа, здесь остановитесь!” — зыкнул: — А ну их в отрадное место! — Конец фразы дворник едва ли, впрочем, расслышал, так как мы быстро проехали далее.
Подъезжая к самой усадьбе Никиты Романовича, видим: вправо от дороги, далеко в стороне, из ворот виноградника выходят два охотника, в одном из которых, одетом в серую офицерскую тужурку, не трудно было узнать “полковника”, а в другом, здоровенном парне, в кумачевой на выпуск рубахе – кучера и вместе егеря свободного гражданина. У обоих к поясам подвязаны порядочные связки фазанов. Не оглядываясь в нашу сторону, оба направились к хутору Шакарова.
Молча проводили мы издали их глазами и до того разозлились, что так и прыснули, взглянув друг на друга…
— Вот тебе и заповедные места! — воскликнул я. — С исключением только для нас! — подхватил Пугачев. — А вернее только нам заповедные, так как приходится дать зарок ездить в этот публичный приют! — промолвил я со вздохом, слезая с фаэтона у входа каменного двухэтажного дома усадьбы.
— Что ты, Нефтали, пускаешь тут охотиться? Ведь хозяин настрого приказал никому, кроме нас двоих, не дозволять здесь где бы то ни было охотиться, а тем более в виноградниках; а мы сейчас двоих охотников встретили — из самого виноградника вышли! — говорю приказчику.
— Да это тоже господа! — оправдывается он по-своему, — а так (?) я никого (!), ни Боже мой, не пускаю! Как можно!
Вот тут и разговаривайте с тем, у которого своя логика.
— И давно они здесь хозяйничают? — Нет, со вчерашнего утра только! — Т.е. как это “только?” — Да в прежние разы суток по трое мастерили. Здорово бьют, особливо тот, что из себя помоложе… Час от часу не легче. — А где садовник? — Да вот он, глухой чурбан, стоит! — сказал он, указывая среди рабочих убогого парня. — Зачем в сад пускаешь охотников? — спрашиваю его. — Га? — Охотников, говорят, зачем пускаешь? — прокричал ему на ухо приказчик.
— Га..? да — “зачем пускаю!” Я им сказывал — нельзя, хозяин не приказывал; а он, черт, ружьем загрозился. — Кто это? — Да вот — что в красной рубахе. Что я с ним поделаю?! — А другой грозил? — Нет, тот что, одно слово, барин! — взял да и вошел. — И много убили? — допрашиваю. — Ничего, убили… барин шесть фазанов да разную мелочь, а этот дьявол пары две фазанов. Распужали много. — И все это в саду? — А тогды ж! Окрест-то вчера все стреляли целый день. — Вот тебе и охота! — воскликнул Пугачев в раздумье. — Что же теперь делать? — говорю. — Пойдем чай пить, решим как-никак! Выпили стакана 2—3 чаю со сливками, каких в Дербенте не понюхаешь; еще чего-то выпили, закусив ломтиками сыру, и по принципу: “назвался груздем — полезай в кузов!” — снарядились и отправились дозором в окрестные места, где вчера “целый день стреляли” полковник со свободным гражданином и красной рубахой, не без надежды, что и на наш пай что-нибудь да уцелело.
Надежды юношей питают,
Отраду старцам подают…
Но, как на грех, я с Пугачевым не из тех старцев, которых надежды радуют, и потому возрадоваться нам не пришлось, так как, обойдя дозором громадные заросли бурьянов, камыша и дерюзы и побывав на заброшенных бахчах, нигде ровно ничего не нашли, кроме подвернувшегося под мой выстрел перепела, да перевидели множество пыжей недавнего залета в виде клочков “Инвалида”, немало, впрочем, попадалось и приложений к “Ниве”…
Измученные физически и нравственно, вернулись мы назад при густых сумерках и безразговорно легли спать, после легкой закуски, нисколько не показавшейся вкусной, чем, видимо, огорчили хлопотуна приказчика; но не до огорчений его было нам, сильно обескураженным собственной незадачей.
Задолго еще до зари другого дня вскочил Пугачев и разбудил меня.
— Эк вас подняло! — протирая глаза, запротестовал было я; но, сообразив даже с просонья, что против такой оппозиции никаким протестам не устоять, встряхнулся и, хоть через силу, обулся.
— Нечего потягиваться, — как гром грянул он — идите умываться, любитель “бай-бай”!, выпьем по стакану чаю и марш-марш, чтобы до жары не упустить удобной поры!
— И чего вы так торопитесь, Николаевич! Сами знаете, что “пока солнышко взойдет — роса глаза выест”, а фазан при ней, на жнивье и в бурьяны, ни за что не выйдет; ведь это не дергач! — продолжал я ворчать.
— По моему, начихать бы на явно незадавшуюся охоту и махнуть бы домой. — Ах вы несноснейший сибарит! Вам бы только…
— Не в сибаритстве дело, — перебил я, — а что, в самом деле, за радость, вместо охоты на фазанов, обходить только дозором бурьяны и густины былой нивы, в наблюдении за свежими всходами “Инвалида” и приложений “Нивы?!”
— Толкуйте!… А вы на моем месте побудьте: мне нужно во что бы то ни стало моей жене, а вашей куме, послезавтрашней имениннице, в презент фазанов на паштет приподнесть!
Я не возражал, так как, откровенно говоря, меня тоже тянуло в бурьяны, хотя и не в заботе о начинке пирога кумы…
Собрались и двинулись в бурьяны. Мы несколько шокированы солнышком, которое, в своем походе, значительно опередило нас, посылая с достаточной высоты безоблачного неба снопы золотистых лучей, так ярко сверкавших мириадами искорок в несметных росинках по бурьянам и кустам, что даже больно было глазам “глядеть на радующий свет”…
Прорвавшеюся из переполненной оросительной канавы2 водой сильно подтопило дорогу и примыкающие к лесной опушке большие поляны, поросшие высоким бурьяном и камышом, с которых не сошла еще роса, когда мы, так сказать, окунулись в них.
Очень трудно было подаваться вперед, продираясь сквозь этот растительный войлок и через силу отрывая ноги от слишком разрыхленной почвы.
К тому же, тучи всякого рода гнуса залепляли глаза и уши и лезли в нос и рот, так что дышать было трудно…
Но “охота пуще неволи!” Небойсь, полезешь в эти чертовы бурьяны, когда знаешь, что в их гущине и шныряют золотые красавцы на воле.
Ну, доведись вам, например, господин читатель, приехать в город Дербент в самый разгар охотничьего сезона, — сунулись бы вы в эти бурьяны, где ноги вязнут, от гнуса отбоя нет, а в коленях, и выше их, до крови вонзаются тысячи патентовых колючек, нисколько не облегчая вас при этом от мук солнопека?
— Все-непре-мен-ней-ше! — Ну, так я и знал, милейший товарищ! — А если б вас предупредили, что свободный гражданин и полковник два дня пред сим здесь все уже исходили?
— Хорошие охотники? — Если хорошие стрелки, отменные ходоки и к количеству дичи очень падкие — охотники-то, да? — Гм…, все-таки сунулся бы! Ну вот! Так и мы с Пугачевым сделали.
Большое пространство прошли бурьянами, где, за высотою их, трудно было следить даже за такою вежливою цуцею, как моя желтопегая Нана; но еще труднее было это Пугачеву, охотившемуся на этот раз с чужим псом, ублюдком пойнтером татарской натаски, т.е., во 1-х, не выдерживающим стойки, что для татарина-охотника, едущего верхом, с ястребом, не важно, и, во 2-х, не подающим убитую дичь, так как истинный правоверный не может есть дичь, опоганенную прикосновением к ней пса, как равно, по тем же религиозным воззрениям, никогда не решится приласкать последнего; не кормит же его только из ермолаевских воззрений.
Прошли, говорю, большое пространство бурьянами, а встретили и взяли только трех коростелей, оказавшихся худенькими новоявленцами.
На мой взгляд, избыток росы мешал фазанам выходить, а собакам чуять их в особенно забористых местах, где те, по всей вероятности, еще таились. Делать нечего! пришлось переждать немного, хотя и стоять и сидеть было еще мучительнее, чем ходить — от безмерно допекавшего гнуса… Пока куришь — ничего еще, а бросил папироску — умри!
Как только при легком ветерке, потянувшем с моря, сошла окончательно роса, двинулись мы далее.
Долго не находили желанных, и энергия у меня пошла на убыль, как вдруг моя красавица на ходу дрогнула, приостановилась, повела умною головкою верхом, справа на лево, расширив ноздри, и, как по шнурочку, но сдержанно, подалась напрямки к одиноко высившемуся над бурьянами небольшому кустарнику, где и стала сталью… Да нет, куда там стали сравняться с этим дивным, чисто-серебряным изваянием, так резко выдавшимся белизною изящных форм на золотисто-зеленом фоне камыша, что глаз не оторвешь!.. Грешен: часто я слишком злоупотребляю терпением этой умницы, залюбовавшись картинностью ее стойки. Смотришь, все силы зрения напрягаешь по направлению этих золотом блещущих глазокъ — ничего не видишь, а глазки пристально стремятся все в тот же бок, в тайник гущи ближайшей поросли…
Вот и оторвись! Ведь каким “Хлопушиным” нужно быть, что бы красотку поторопить?!
А нужно поспешить, а то петух и убежит…
А Нанка все стоит…
— Ах, ты моя прелесть! — невольно шепчу, подходя к ней.
— Ну, возьми его, милашка, возьми дрянного! где он там! — говорю ей, слегка толкая ее вперед.
Фр-ръ! громко взрывается кометой петух, блеснув бронзою спины, и плавно, с трехсаженной высоты, потянул к опушке, торопливо издавая себе крыльями похоронный звон…
“Трах!” и, закинув изумрудную головку к спине, тряпкою валется красавец, кувыркнувшись в бурьяны… Тем часом “фр-ръ! фр-ръ!” слышится влево, по ту сторону той же купы камыша… Обегаю; взглянул! уносятся шумовые матка с подростками того же выводка… Дал по ним левым стволом выстрел, но так, что хоть бы и не давал салютный, — и улетели они в глубь ближней опушки лесной прославлять, как думаю, росторопность хохла.
— “Судьба!” — сказал я себе тоном Елены Прекрасной, провожая их пытливым оком и подвязывая к поясу увесистую тушку их семьянина.
“Трах-трах!” — слышится далеко вправо от меня дублет Пугачева по взметнувшемуся выводку фазанов, и вижу, пара из четверых красавцев, кувыркаясь, валится в бурьяны: — один почти, что около него, а другой на достаточной дистанции.
“Молодчина! — подумал я с заметною завистью, — не по-нашему задувает!” И перед вздыбившейся на его выстрел Нанкою стало мне как-то неловко, хотя в ее взгляде виднелось более любопытства, чем упрека мне.
Зашагали дальше. У длинной, но узкой гряды по надканавных камышей, Нана прихватила и быстро повела вперед параллельно камышу… Ясно было, что фазан петух спасался бегством во все лопатки. Подтянулись и мы с Нанкою, но на такого, оказалось, нарвались удальца, что без удержу и всякой остановки, такую задал нам угонку, что любо, дорого! И все-таки, не остановившись, взорвался и вдаль к лесу умчался, старый петушище, не подпустив на выстрел.
Такая досада! А что поделаешь! Во-первых, сдержать собаку на полном ходу за таким убегающим фазаном очень трудно, а и сдержишь, — что возьмешь: этот бродяга пять верст исходит, пока доведет до опушки, а там и поминай его как звали!
Истомленные борьбою с бурьянами и гнусом, под жгучими лучами осеннего солнышка, стали забирать мы с Пугачевым, словно по уговору, все левее и левее к видневшейся в версте лесной опушке… Добраться туда, под конвоем назойливой мошкары, сквозь те же бурьяны, через лихо подтопленную дорогу и глубокую оросительную канаву, — словом, брать те же барьеры, — тоже было не малиною со сливками.
Ну, за то в самом лесу славная тень, полная тишь и отраднейший покой, — такой покой, что вот сейчас бы готов бросить перо, мягкие туфли и уютный кабинет, и опять колесить по тем же полянам, при тех же условиях, чтобы снова, утомленным, свалиться в тиши той же глуши… Но нет, сейчас ночная тьма покрыла наш Дербент; к тому же, в ночной тиши покойного кабинета, имея, вправо, под руками, нарезанный тонкими ломтиками дюшес, а влево — бутылочку золотистого Кочергина, описывать минувшую охоту, если не то же, все же не плоше, чем и переживать ее снова. Вспомните, с каким удовольствием рассказываете вы поверхностно товарищам, а подчас и не им, о минувшей своей охоте и подумайте, читатель, если вы еще не писатель, во сколько раз больше наслаждения получаешь, углубляясь в воспоминание о ней со всеми ее деталями и перипетиями их при описании ее! Помню, с каким трепетом впервые взялся я за перо… Впрочем, это далеко бы пошло…
Итак, забрались мы с Пугачевым в чащу и, первым делом, не только ружья и 30-ти зарядные патронташи с прочими аттрибутами, но даже, пользуясь отсутствием дам, и многие части костюмов поснимали и развесили что по ближайшим сучьям, а что и по дальним кустам опушки на солнопеке… А вторым делом, отдышавшись кое-как и покуривши всласть, принялись за закуску.
Отдохнувши несколько и перекусивши в должной мере, мы удалились снова в бурьяны на жертву гнуса и шагали по подтопленной рыхлой почве громадной поляны, но уже по краю ее, вдоль лесной опушки.
Долго, кроме вислоногих дергачей, ничего не попадалось. Смотрю, вправо от меня, шагах в 50, Пугачев торопливо, напролом, идет через бурьяны, видимо не надеясь на твердость стойки ссуженного Гёмюша, поднимает и в меру срезает фазанку, а другая, как и у меня прежде, шумовая, улетает лишь салютованная.
Досадно было за приятеля в его неудаче.
— Знаем мы эту “досаду”, — слышится мне голос читателя, — досаду на неудачу приятеля после собственного-то промазания! — Да почем вы знаете?.. — “Познай самого себя!” — перебивает читатель. — А может быть я совершенно исключительная в этом отношении натура? — С луны, что ли? — снова слышится, как по телефону, все тот же голос, звучащий обидною иронией для автора, которому только и остается согласиться, что, действительно, досадное было несколько отрадное… что сим и делаю.
— А все-таки, господин читатель, вам следует помнить китайскую пословицу: “Никогда не снимай с человека лица!”
— И вам, господин Полетика, не след забывать каждодневно десятки раз повторяемую вами очевидцам происшествий фразу: “говорите правду, и только сущую правду!” — опять несет телефон… И зачем только выдуман он?! — искренно на этот раз досадую я, приказываю разъединить меня с несносным номером, усиленно жую в сущности очень нежный и сочный ломтик дюшеса и, запив его хлебком золотистого вина “садов Кочергина”, отделываюсь окончательно от неприятного чувства, вызванного этим тяжелым разговором, и возвращаюсь к дальнейшему повествованию.
Далее по этой поляне ничего уже мы не встретили, но забрались в такие отчаянные густые и высокие бурьяны, что пришлось сыграть назад; а выбравшись из них через силу, наткнулись на излучину глубокой и полной воды главной канавы. Долго пришлось понтировать вдоль нея, пока удалось взять этот барьер и возвратным путем к усадьбе итти первоначальною поляной.
Крепко не хотелось брести уже пройденными в это утро местами, да выбирать-то было не из чего.
— Пой-дем лучше по до-ро-ге! — кричу Пугачеву, далеко уже продирающемуся бурьянами… — За-а-лита! — откликается он.
— И то правда! — подумалось мне, пробравшись к дороге и глядя на ее непролазную топь.
Врезался и я в бурьяны, где, как и следовало ожидать, на всем пространстве, снова изколесенном, не встретили ни одного выводка и только, когда стали уже забирать к усадьбе, наткнулась Нанка на след старого петуха и жарко повела по нем; а он, задав ей приличную ее званию угонку, у самых придорожных камышей взорвался вне выстрела и умчался по ту сторону канавы, поперек соседней поляны, как бы правя к самой усадьбе, но в сущности наровя к отдаленному откосу опушки лесной, покрикивая: “чердак, чердак!” Сообразив, что это с его стороны не более как бессовестная насмешка, я все-таки смолчал, не желая более иметь дело с таким нахалом. И к лесной опушке, где он спустился, я не пошел, не потому, конечно, что между мною и тем пунктом тянулись широкою полосой гигантские подтопленные бурьяны, и что никоим образом нельзя рассчитывать на поджидание им меня, а просто не хотелось, повторяю, больше встречаться с этим явным негодяем, только замучившим напрасно собаку и оставившим самого охотника… ну тем, чем иногда, по крайней мере вашему автору, приходится оставаться при семейной игре в пять карт, на радость всей семьи.
— Ну уж и “гигантские бурьяны!” — слышится мне скептическое замечание читателя.
— А как вы думаете, обитатель внутренней России! Вы полагаете, быть может, что бурьяны Кубанской, Терской, Дагестанской областей, Ленкоранского уезда и иных мест Закавказья это большие заросли всяких высоких сорных трав, как, например, ваши “соры”. Так думаете?.. Ошибаетесь, и сильно ошибаетесь в своем предположении!
Здешние бурьяны — море высокорослых злаков, таких, как рододендроны, лопухи, камыш, волчец, датура (datura stramonis) и мн. др. И притом настолько глубокое море, что в нем не только с головой и длинной пикой тонет всадник – казак, но зауряд бывает и так: представьте себе, стоим мы с вами на бугре, у края громадной отлогой балки, — ну, например, между станиц Голашкинской и Осиновской, где таких балок особенно много…
— Что отсюда видите? — спрашиваю я вас, озирающегося вокруг с нашей позиции.
— Вижу только необозримое во все стороны пространство зарослей бурьяна и камыша, картину довольно-таки монотонную, при всей ее грандиозности и сочности красок. — Что вы думаете о росте этих бурьянов?
— Ничего, рост почтенный, судя по тому, что здесь, наверху, он доходит нам почти до плеч, а ниже по откосу, где почва несомненно влажнее и тучнее, он должен быть еще большим, но все же, вероятно, не таким, как вы уверяете в своем рассказе “Охота на фазанов в окрестностях г. Дербента”.
— Не без основания. — О, да, я уверен!.. — Однако усомнились! Дело не в том, а вот что: на этой ровной, как бы подстриженной даже, поверхности злаков не замечаете ли вы древесных или кустарниковых насаждений?
— Вижу. Вот в полуверсте отсюда тянется ряд какого-то кустарника, если не ошибаюсь — дубняка.
— Во-первых, до него гораздо далее, не менее 1½—2 верст… — А кажется таким близким! — В прозрачном, разреженном воздухе, на той высоте гор, где, благодаря ковру-самолету, мы с вами теперь находимся, все кажется слишком близким.
— Ах да, я и забыл; никак не могу еще с этим оптическим обманом освоиться!
— Ничего, привыкнете!.. А во-вторых, то, что вам кажется дубнячками, на самом деле только верхушки вековых дубов и буков, затонувших в пучине моря злаков.
— Да что вы?!
— Вот то-то и оно! Хотите убедиться? Нырнемте туда!
— Но ведь и мы рискуем утонуть?!
— Нет, мы рискуем только встретиться с обитателями глуби этого моря: волками, медведями, кабанами, отчасти и с барсом; но в эту пору года народ этот, по сытости своей, не охоч лезть на драку; а если и случится наткнуться на слишком сварливую зверюгу, так ведь снарядами наших двуствольных штуцеров можем и посбить с него спесь.
— А как же мы проберемся туда и возвратимся назад, при бездорожье и без малейшего кругозора?
— Пустое! При ограниченности кругозора будем ориентироваться общим уклоном всей этой местности. Продираться трудновато будет только сначала, пока бурьяны еще не высоки, а там далее легко двинем прямо по дороге.
— Разве они там есть?
— Наверное. Ну, что ж, пойдем?
— Идем.
— Зарядите штуцер…
— Заряжен.
— Идите за мною; причем по пути старайтесь по возможности отминать бурьяны направо и налево, чтобы легче было обратно тропу эту найти и удобнее по ней вверх идти!
И мы стали бы спускаться по легкому откосу к низу балки, продираясь сначала такими бурьянами, через верх которых еще можно окинуть пытливым оком далеко вокруг; но здесь, шагов на 150—200, трудно пробиваться сквозь гущу поросли. Далее приходится совсем уже погрузиться в такие высокие бурьяны, через которые и всаднику не глянуть… Кругом тебя стена стеной, ровно бы в колодезь угодил. За то здесь то и дело попадаются хорошо проторенные, иногда очень широкие тропы — звериные лазы, часто перекрещивающиеся между собой по различным направлениям, большею частью к глубине балки. Душновато, но удобно итти по ним в глубокую осень, когда гнус уже не кишит здесь мучительными полчищами.
— Ничего, здесь хорошо уже итти можно; а отчего же там прежде не было таких троп? — слышится мне сзади ваш голос.
— Крупный зверь туда без крайней нужды не ходит. — А какая же нужда его туда гонит?
— Летом от духоты и гнуса, а осенью — от криков казаченят-охотников иногда выбирается туда, наверх. — Как “от казаченят-охотников?”
— Да здесь на зверя, обыкновенно, большею частью охотятся подрости 12—17-летние, а взрослые казаки ленивы на подъем, да и сельские работы им мешают охотиться.
— Неужели же мальчуганы не боятся встречи с медведями и кабанами в этих чортовых зарослях, и чем же они вооружены?
— Нисколько не боятся. Толпа этих сорванцов стоит головорезов их отцов, и вооруженные старосолдатскими ружьями и тульскими трехрублевыми палилками, прекрасно подваливают медведей и кабанов, без тени страха, чуждого их мужественным, хотя и юным сердцам.
Бывало, как только выдвинешься за цепь, растянутую по обыкновению вдоль полугоры, т.е. где бурьяны выше человеческого роста, и подашься кверху, откуда по раздвижению верхушек низкаго бурьяна можно издали подметить подход зверя и направление его, как минуты через 2—3 является уже заводящий 14—16 летний юнец: — Дяденька, зачем оттуда ушли? Сюда зверь не выйдет, тут окромя козла да лисы ничего не будет! — И чуть не хнычет шельмец.
— Рассказывай! — говоришь ему: — там внизу тоже ни чорта не видно, ровно бы в колодце стоишь!
— Да чего его видать-то?! Напрет когды прямо, — ну, и увидите.
— Вот тут и толкуйте с таким архаровцем, сознаться которому, что первой в жизни встречи с медведем и кабаном сильно опасаешься, язык не поворачивается, а он, как на грех, по себе судя, не понимает вас.
— Вот в разговоре этом мы и дошли с вами до хорошей дороги. Взгляните! Какая она широкая и совсем свежая!
— Это кто же тут ездил? — спрашиваете вы.
— Не ездил, а ходил Михаил Иванович Топтыгин. Вероятно наведывался с визитом к муравью: любит разворачивать муравейники и лакомиться яйцами их.
— Обыкновенный медведь их, кажется, не ест?! — Пусть вам так кажется, а мы пойдем по этой дороге, благо она хоть и наискосок забирает, а все же ведет вниз, и увидим, чем он там, проказник, пробавляется.
Пройдя шагов 100-150 по этой тропе, действительно натыкаемся на громадный, сильно развороченный как бы граблями, муравейник со свежими следами лап и друг, частей мишеньки. Эта тропа идет далее, все уклоняясь влево от первоначального нашего пути. Видимо, Топтыгин, разлакомившись гоголем-моголем муравьиных яиц, отправился дальше за повторительною порцией по тому же направлению, которое нам с вами не с руки, и потому, по первой встречной пеперечной тропе, спускаемся на этот раз очень круто вниз и попадаем в густой сумрак под сенью вековечных дубов, буков и белолиственниц, узкою полосой растущих вдоль всей глубины балки и высоко вздымающих не обезображенные еще топором жалкого владыки земли свои роскошныя кроны, но немного выше верхушек могучих бурьянов, как это мы видели с верхняго края балки.
— Сколько здесь прохлады влажной, но и какая тишь подавляющая! — восклицаете вы, озираясь в полутьме вокруг.
— Тишь и прохлада девственной глуши лесной. — Однако почва здесь, — замечаете вы, — что-то очень рыхлая, точно вспаханная, сильно кочковатая.
— Она и вспахана… стадами кабанов. — Ну, что вы?! — Присмотритесь! С трудом всматриваясь, вы все-таки усматриваете множество следов разнокалиберных парных копыт лесных хрюкал.
— Ах, какой громадный здесь один след копыт, посмотрите! — обращаете вы мое внимание.
— Да, это след очень стараго кабана особа которого пудов на 10—12 потянет в эту пору года.
— Почему же не свиньи?
— Она, по женскому положению, имеет более грациозную поступь, чем ее кавалеры. И потому кончики ее копыт плавнее отпечатлеваются даже на такой рыхлой почве, не внедряясь в нее так резко и отвесно, как на этом следе.
Покончив и с распознаванием заинтересовавших вас бесчисленных следов многочисленной семьи лесных хрюкал, возвращаемся обратно почти теми же тропами наверх без особых приключений, если не считать попытку вашу всадить экспрессный снаряд в шевелившееся влево от нас в бурьянах что-то громадное черное.
— Кабан! — шепнули вы мне, едва сдержавшему вас. — Рогатый?!
— Ах, шут побери, да это буйвол! Как он сюда попал?
— Отбился, вероятно, от сельского стада, пробираясь в балку поваляться в луже и напиться. — Его здесь сожрут медведи и волки! — Он не так глуп, чтоб остаться здесь на ночевую. — А днем? — Нас с вами же никто не пытается сожрать.
— И то правда! — говорите вы, вскидывая на своего собеседника тот полуконфузливый взгляд, каким всматриваются часто дети в лицо своего ментора, озадаченные его афоризмом.
Вот видите ли, читатель, на ваше скептическое замечание: “ну, уж и гигантские бурьяны!” я мог бы, конечно, сказать: “Да, гигантские, если можно таковыми считать бурьяны, превосходящие своим ростом всадника, а такие растут в Закавказье!” Но для большей наглядности да и убедительности счел за лучшее представить вам картинку, изображенную в этой главе, по прочтении которой вы, может быть, скажете: “наглядно-то оно — да, но не убедительно, так как никогда я с вами ни в какую отлогую балку, поросшую гигантскими бурьянами, не спускался, в буйвола стрелять не пытался и не вел с вами тот разговор, в котором вы, ставя меня в положение какого-то юноши-новичка, выставляете себя ментором… Да и на Кавказе-то я еще пока не бывал.
Словом, все это, как явный вымысел, чистейший период вашего творческого воображения, повторяю, нисколько для меня не убедительно.
— Ну, хорошо! — скажу вам откровенно. — Эпизод, описанный в этой главе не плод моей фантазии, а истинная быль, имевшая место в действительности 24 года тому назад. И если в этой картинке заменить вас мною самим, а вашего ментора казачьим офицером М. И. М—ко, то окажется, что картинка эта всецело списана с натуры.
— В таком случае — быть может, спросите вы, — к чему же эта мистификация, ставящая читателя в недоумение, зачем же не говорили прямо, что вот тогда-то, мол, при таких-то обстоятельствах, вы сами впервые видели гигантские бурьяны и прочее?
— “К чему… зачем?” — А зачем — спрошу я вас — взорвавшийся бекас после неудачного по нем выстрела, высоко взмыв к небу и там еще, вдали роскошной синевы, выделывает свои премудрые зигзаги, а не летит напрямки, за отдаленные дубки — к уютной мочежине?
Пока мы с читателем свершали нашу экскурсию в отлогую балку гигантских бурьянов, — понятно, на ковре-самолете, оказавшемся гораздо лучшим средством передвижения, чем поезда Саратове-Тамбовской железной дороги, укачивающие вас по шаткому пути, — тем часом Пугачев выбрался из бурьянов и зашагал по торному пути, и я нагнал его почти у самой усадьбы.
— Куда это вы запропастились? — спросил Пугачев, оглядываясь и поджидая меня. — Уж я кричал, кричал: “гоп!” — не откликается, — ну, думаю, опять где-нибудь замечтался под шепот камыша!… Где это вы были?
— Где был я, — нет меня сейчас. Не буду там в другой уж раз!
— Так-с! — сказал он, улыбаясь. — Я маю, что вы были там, там,
Где много места мечтам И… мажут по фазанам! и сам
— Не дело-с! — заключил он и, круто повернувшись, зашагал вверх по каменным ступеням крутой лестницы на веранду, куда и я за ним стал подниматься, раздумывая: сказать или не говорить ему откровенно, где я был; но, сообразив, что он не поверит этой правде, как не поверил ей и сам попутчик мой, читатель дорогой, порешил не говорить.
Не разоблачаясь, наскоро выпили чаю, легонько закусили и отправились снова, но этот раз — прямо в виноградник.
— Чюнъ чихты — хорузъ кашты! (“солнце всходит — фазан уходит”) — сказал мне подросток-татарчонок, сопровождавший меня. И действительно, обшарили мы с Нанкою достаточно обширную часть этого крайне запущенного виноградника, путаясь в плетях его одичалых лоз, обильно заросших сорною травой и камышом; но ни единаго золотого шельмеца или подруги жизни его не подняли; а Пугачев, старательно исколесив большую половину виноградника, нашел пару, из которой взял одного молодюка, подранив и другого, котораго, однако, не удалось отыскать по безтолковости собаки, у которой подранок прямо из-под зубов урвался и все-таки бесследно скрылся в зарослях, как в воду канул, каналья.
Прошли затем степью, сделав изрядный крюк в расчете набрести на мочежины и позабавиться долгоносиками, но мочежины оказались начисто высохшими и мы, промазавши каждый по косому, далеко впрочем сорвавшимся, сильно усталые вернулись в усадьбу, где нас уже ждал обед! Уф, как неприятна процедура передевания и смены белья свежим; да за то, как принудишь себя и проделаешь всю эту процедуру, отрадное чувство по всему телу испытываешь.
— Уф как хорошо!
Но вот что плохо! Только-что налил себе я еще первый стакан даже теплого краснаго вина, например “Изабелла” (Кочергина), чтобы, так сказать, не повредить жирным щам со сметаною, а тут уже ровно бы комар над ухом жужжит Гаджи Кули: “Ат газыр, ага (лошади готовы, господин).
— Помилуйте, что же это такое! Ну, как тут казаку быть гладку? Ведь теперь бы в пору после хорошаго “с полем!”…, пополам с горем, под тенистою чинарою, с душистою сигарою валяться на ковре… А он вот какой запрос внес! И, что досаднее всего, как на грех — своевременно, так как “запоздание отходящаго поезда” во всяком разе, даже и на Кавказе, чревато многими и очень серьезными последствиями…
Вздохнешь, допьешь, стаканом стукнешь и все же крикнешь:
— “Что-ж, подавай Гаджи Кули!” Так было у нас и в этот раз; но с небольшим вариантом.
Лишь только Гаджи Кули приказание получил и к лошадям татарской легкой поступью засеменил по ступеням, послышался в стороне бурьяника, что вплоть у виноградника, средь купы белолиственник, заманчивый, назойливый: “чердак! чердак!” — крик стараго самца. Не стерпел Пугачев, и, как глазом моргнуть, уж помчался туда…
— Фхать надо! — кричу ему. — Успеем! — Не найдете его! — Попробую! — откликнулся он, скрываясь с “Гемюшем” за плетнем…
Сижу на веранде, перевесившись локтями через перила и, посасывая из стаканчика, пристально всматриваюсь и вслушиваюсь в ту самую сторонку, где Пугачева след простыл; но Николаевича не видно и только одно лихое: “чердак, чердак!” — от времени до времени, по-прежнему, несется из дальней уймы бурьянов…
— “И какого лешаго, — думается мне, в досаде на себя, — сам я, с Нанкою, не пошел туда!… Будет он теперь со своим Гемюшем копаться три часа, пока петушище переместится, в конце концов, черт знает куда”.
Но додумку эту, как запоздалую, да и негодную, — с какой стати за одним фазаном ходить вдвоем! — пришлось заменить тревожным, а точнее — завистливым наблюдением с верха веранды, так сказать à vol d’oiseau, за стратегическими действиями Пугачева, то скрывавшагося, то снова видневшагося в просветах высоких бурьянов, откуда по-прежнему, от времени до времени неслось задорное: “чердак, чердак!” — и терпеливо ожидать результат экспедиции Пугачева.
Вечностью показались каких-нибудь полчаса такого ожидания, а
Нет козы с орехами, Нет козы с калеными!
Истомленный чувством, понятным моему читателю, сел я на фаэтон, кони котораго тоже горели нетерпением, но от укуса реальнаго гнуса, и покатил, благо нужно было ехать отчасти в сторону же театра действий Пугачева.
Доехав до передней стороны виноградника, остановился у леваго угла его, в тени громадной белолиственницы, и, не слезая с фаэтона, продолжаю оглядывать те же заросли, но уже на вдвое ближнем расстоянии.
Как вдруг, далеко влево, серо-желтой пеленой бурьянов, высоко, кометою, взметнулся старый петушище, и, сверкая в лучах заходящаго солнца роскошью бронзы костюма, как бы застыл на мгновенье в высоте и торчмя громыхнул вниз, обогнав звук далекаго выстрела счастливца Пугачева.
— Что вы так долго за ним ухаживали? — спрашиваю Николаевича, через несколько минут продравшагося, с петухом в руке и с ружьем на перевес — в другой, на дорогу.
— Да разве сквозь эти дьявольския заросли доберешься скоро до него?! — сказал он, любовно, однако, сбоку поглядывая на свой трофей, подавая его мне и влезая в фаэтон.
— С полем, Николаевич! — говорю, наливая ему стакан “Изабеллы”, в котором он видимо до нельзя нуждался, рьяно вытирая градом катившийся с раскрасневшаго лица пот.
— Спасибо! — сказал он, дрожащею рукою беря стакан и с явным наслаждением выпивая освежительную влагу его.
— На первый раз немного мы добыли фазанья, — говорю — а все-таки кумушке достанет этого добра на именинные паштеты?!
— Еще бы, хватит и на маринад! — самодовольно улыбаясь, заметил Пугачев.
И покатили домой в Дербент, где через день именинница наша, Софья Степановна, таким отменно вкусным паштетом нас многих угостила, что мы пили, пили за ея драгоценное здоровье так, что уж и не помню, как только нас потом резвыя ножки домой доволочили… Вот оно что!
Г. Полетика.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”
- См. “Два охотника”, соч. Фокина, апр. кн. журнала “Природа и Охота” за 1896 г. ↩︎
- Ирригационное дело, эта pia desideria многих сельских хозяйств внутренних губерний России, в Закавказье издревле хорошо поставлено и старательно поддерживается самими сельскими обществами и отдельными собственниками земель. Так, например, от реки Рубас к Дербенту, на протяжении 25 верст, проведена с тремя разветвлениями канава, орошающая более 1.000 загородных виноградников и громадное пространство пастбищ и хлебных полей. Впрочем, и в Закавказье это дело далеко еще до полного своего развития, и много еще степных пространств неорошенных и потому бесполезных. ↩︎