“Природа и Охота” 1899.3
Приходилось ли кому-нибудь из вас, товарищи по страсти, покупать охотничьих собак “за глаза”, то есть не видя их?
Если нет — вы были лишены огромного удовольствия! Дожидался ли кто-нибудь из вас от товарища-приятеля охотничьей собаки в подарок?
Если нет — вы были лишены громадного удовольствия! Во дни юности, или ранней молодости, назначал ли кто-либо из вас свидание любимой девушке и, придя, разумеется, раньше ее на назначенное место, дожидались ли вы этого свидания?
Если нет — вы были лишены всего, что юность и молодость имеют самого прекрасного, что старость, в воспоминаниях своих, имеет самого отрадного.
Я сильно подбил, за сухую осень, немногочисленных моих борзых. У меня было 6 свор и те я искалечил все в лоск! Борзые были беспородные, мешаные. Люди у меня ездили на бракованных кавалерийских лошадях, а потому ни лошадей, ни борзых мне было не жаль. Зато уж и втравились борзые!
Но, хотя это были ловцы и хорошие, все-таки это были только ловцы.
За тридцать три года, что я стал ездить с борзыми, я пережил два раза повальную стечку и раз такое же бешенство. Вот именно в это время у меня на псарном дворе только что прекратилась стечка, немногое оставив после себя; а главное, оставив самое худшее, унесши с собой и цвет, и радость. Кое-что сейчас же пополнилось мною со стороны, но, опять-таки, это было только „кое-что“.
В этот год зима легла у нас как-то сразу, без этого томительного перехода от сухой погоды к снегу. Переход этот, на псовом охотнике, отражается особенно тяжело. Ружейник и в сильный мороз, в безснежную зиму, хоть с малым расчетом на хорошую работу гончих, может набросить их в любой отъем, в сухое болото, в мелкие перелески и все-таки отвести душу. При сухой же и безснежной зиме для псового охотника — все копчено! Радуются, я думаю, только одни лошади. Люди ходят опухшие от сна. Хозяин тоскливо шагает по дому из угла в угол, переговорив уже и с управляющим, и с прикащиком, и вдоволь наградив резкими словцами Суворина за тенденциозные подчеркивания в его „Новом Времени“; справляешься ежеминутно с барометром, бесщадно дымя папиросами, а барометр все стоит на одном месте и на дворе — ни снежинки!
Не то было, как я сказал, в эту зиму. Зима сразу стала. Но не долго пришлось нам пользоваться ею. Два-три поля взяли, при мягких и теплых порошах, травнули не дурно, а затем прошел хороший дождь и по снегу образовался твердый наст.
Прождали дня три — никакого улучшения в поле. „Эх — думаем себе, — не Бог весть какие собаки! Когда еще тот наст покроется снегом, а золотое время уходит. Травнем и по насту!“
Я терпеть не могу в своре иметь трех собак. Никогда не допускаю травить и с подставой. Для меня затравить зверя тремя борзыми все равно, что убить его дубиной. Ни малейшего не вижу в этом удовольствия. Волков нам редко случается находить в наездку, а потому и люди ne смеют брать в свору больше двух собак. Однако, по этому полю, я сделал (на мою беду) некоторое исключение, приказав людям разровняться так, чтоб иметь друг друга в виду и, в случае надобности и возможности, подбрасывать свою свору к соседской.
Съехали со двора. Каждый в отдельных маленьких саночках, в одну лошадь, на дне которых лежит по паре борзых, прикрытых попоной.
Это единственный способ зимней псовой охоты, практикующейся у нас в Малороссии. Снег у нас редко бывает так глубок, чтобы лошадь не могла бежать по полю рысью. Съехав шагом по нариску, либо по малику зайца, охотник раскрывает борзых и, не атукая, либо улюлюкая, борзые, хорошо приученные к такой езде, сами знают свое дело. Сначала, будучи раскрыты, они живо выскакивают и осматриваются. Подчас, не позрев зверя, вздыбливают и если и тут по дозреют его, что бывает только в том случае, если зверь находится в ложбинке, — они не отходя от саней рыщут за ними, пока охотник не укажет сам им зверя, тронув лошадь рысью, либо галопом. Тут борзые вырезаются из-за саней; мигом воззрились и — пошла потеха!
И вот, мы съехали со двора. На нариск, либо малик по такой корке, какая лежала на поле, — мы не могли рассчитывать. Но ведь мышкующую лисицу, по белому полю, можно за версту позреть и так. А заяц и сам взбудится, из-под лошади, с какого-нибудь межника.
С полверсты расстояния от моей усадьбы уже начинались частью степь, а частью поля, где уже можно было столкнуться со зверем. Разровнялись так: мои сани по середине, а с каждой стороны от меня, шагов на двести, ехали мои охотники.
Несмотря на то, что нариска трудно было ожидать, я первый наехал на него. Он протянулся межником, где снег был рыхловат. Сажени через три я его потерял и опять нашел, на межнике же; опять потерял. То проваливалась лисица, то шла по верху. Тут я решил, не мудрствуя лукаво, что по такому полю не стоит тратить времени на разыскивание парисков и маликов, усиленно присматриваясь к полю, а лучше держаться прямого направления и зорко следить по сторонам.
С этим намерением я привстал немного, чтобы лучше оглядеть окрестность, и вижу, что левый мой охотник жарит рысью, перерезая меня; а правый, повернув лошадь передом ко мне, остановился совсем. Я тоже стал. Надо же было разгадать, что передо мной творится… Вот, тот, что едет, замахал шапкой. Как будто показывает направление, чтобы ехать на него. Какого черта, однако, перерезав уже меня, ты жаришь все вперед? Ну, ладно, думаю себе, продвинемся дальше. Тронул лошадь. Махавший шапкой встал и повернул лошадь передом ко мне. Что за чертовщина? Теперь оба стоят; оба повернули ко мне лошадей передом и точно любуются, как я еду. Летел однако, соблюдая осторожность, шажком подвигаться на охотников.
Не проехал я и тридцати шагов, как впереди меня, тоже в тридцати шагах пе больше, из долинки, выпорхнула красавица лиса! „Улю-лю!“ — шепнул я сдавленным голосом моим борзым, мигом сбрасывая с них попону.
Лисица оказалась в середине треугольника, углами которого были наши лошади.
Лихо метнулись борзые из саней, но по трем-четырем скачкам я видел, что борзые ломают наст, а лисица легко и, как всегда, грациозно, распустив трубу, стелется, не ломая его, как от стоячих борзых! Лисица побочила вправо, имея намерение пройти мимо охотника. Он, приняв во внимание, что мои борзые, черт знает где, от лисицы, выждал ее на себя и открыл своих борзых в лоб лисице. Заметив неожиданно спешащих себе в лоб собак, — лисица красиво взмахнула трубой и круто повернула в сторону другого охотника. Но тут он подбросил третью свору. Да и кто, спрашиваю я, пе подбросил бы? Кто удержался бы, чтоб не отдать свору борзых, видя в тридцати шагах от себя красавицу наших лесов и полей, безнаказанно уходящую? Знаю, что немец не подбросил бы и не выехал бы по такому полю травить, дорожа не столько борзой, сколько грошем, который опа ему стоит. Ну, а ни я, ни мои охотники — не немцы были. Умалчивая о собаках, скажу только, что сами мы все не раз в жизни рисковали и своей шеей, и своей шкурой.
Больше по привычке и бессознательно, тронули мы наших лошадей рысью во след травле. Видно было, как с каждым скачком отрастала лисица и как одна за одной останавливались борзые. Наконец, сообразили и они, что расстояние между ними и зверем слишком быстро увеличивается, сбавили скачки, а затем начали возвращаться к саням.
— Ну, говорю я своим охотникам, хорошо что хоть перевиделись с лисицей. Счастье наше будет, если только борзые обрезали двадцать четыре пазанка, а то, может быть, и совсем посрывали когти! Охотники молча почесали в затылке.
— Да ты, Назар, лисицу видел что-ли, что заехал ее так ловко?
— А как же барин! Вы сидели, свесившись с саней, рассматривая, должно быть, ее же тіарискъ. Из-под шуму, надо полагать, саней она выглянула из долинки, да сейчас же обратно туда и юркнула. Видит, значит, что не на самую долинку едете. Отлежаться думала верно. Я давай скорей ее заезжать, потому что ей сюды ход. Намахал на Петра, чтоб он остановился. Думаю себе: заеду так, что она очутится у нас, как в мешке!
— Заехал не дурственно! А ты-ж, Петро, как понял его махание шапкой?
— Да он сначала намахал на меня. Я ничего не разобрал. Еду себе по-маленьку, да удивляюсь только, чего он гонит коня? Тогда оп бросил махать, а давай все тыкать в одно место рукой. Я ничего и не вижу-то, но думаю, не спроста человек шапкой махал, да и не сдуру же он и коня гонит, пересекая вас. Дай, думаю, стану. Стал. Он бросил тыкать рукой, — значит, этого ему только и хотелось.
— Ну, а собак-то мы накалечили — во как!
— Кто ж это знал! Думалось: погодка теплая, пока доедем до настоящих мест, пока что побудится, спадет морозец, пригреет солнышко, отойдет поле. А вышло вон как! Совсем скверно! Чорт ее поднес так близко! Ну, и большая-же!
— Красавец! Старый лис, что и говорить!
— Баста! Ворочай домой, ребята! Подбившые борзые были в ужасном виде! За сухую осень не успели еще поджить подбитые пятки, образовавшиеся заусеницы, а тут этот безобразный выезд доконал борзых окончательно. Кровью следят все. Та идет на трех ногах; у той болтается на шкурке сорванный коготь; та уже свой обгрызла и идет с голым пеньком на трех ногах, далеко отставляя в сторону больную ногу…
Каюсь, товарищи, безобразное дело! Но то была молодость, которая и себя не щадила.
Повернули домой. Разобрали борзых по саням. Травить больше нечем. Погода не из холодных. Не стоит прикрывать борзых. Снег был на поле не глубок, а потому решили ехать не старым следом, а взять прямиком. Задымили мои ребята трубками; борзые в санках приступили к излюбленному лечению своих ран, действуя языком; лошади идут шагом; в зубах у меня горит папироска, а в сердце горит досада и на апоемский выезд, и на протравленную лисицу (да и какая была большая эта лисица!), и на то, что вот теперь лучшие из шести свор будут годны в дело, дай Бог, через месяц, а те, что посрывали когти, хоть бы через два месяца годились в дело, так и то б хорошо было! А через два месяца у нас разве что можно будет разок, другой проехаться по брызгам. Плохо! Эх, как плохо! Вдруг: „от-ту его!“ Прыг, прыг из саней все мои борзые, разгоряченные этим магическим возгласом для слуха борзых; бедные мои калеки вынеслись за побудившимся из-под крайнего охотника зайцем!
— Виноват, барин! Совсем забыл! По привычке крикнул. Лошадь сама метнулась, я и крикни. Экая досада!
Разумеется, борзые не далеко скакали. Некоторые, что были без когтей, и десяти скачков не сделали от саней, как с визгом начали ковылять к ним обратно. Никто из нас не тронул лошади, и борзые начали в скорости возвращаться обратно и вскакивать одна за другою в сани. «Подправили еще ноги!» — раздумываю я сердито.
Что ж теперь делать? По такой погоде того и жди, что начнет падать снег и в какие-нибудь четыре, пять часов прикроет наст и сделает нам первый сорт. С чем тогда выеду? Дома осталась такая дрянь, что только для охотников. С ними не стоит и ездить.
Нет, кончено! Надо борзых купить.
Решив таким образом, я начал советоваться с моим приятелем, который жил у меня, и с управляющим своим, тоже страстным охотником, но не понимавшим ничего в породах всех существующих па свете собак и не придававшим какой бы то ни было породе какое-либо значение. „Ловит, — говаривал он, на борзую, — ну, и хороша! Гончая гонит, — тоже хороша. А до остального мне нет решительно никакого дела, как нет дела до породы, либо красоты лошади, которая меня везет. Лишь бы довезла, куда мне надо.“
— Значит, ты можешь жениться на каком угодно уроде, лишь бы она была женщина? — подшучивал мой приятель, который очень был дружен с моим управляющим.
— Тут говорят о собаках, а он о женщинах! Женщиной я травить зайца не буду. Лисицу она тоже не погонит мне в лесу голосом. А затем, для чего, скажи, мне на уроде жениться? — возражал тот. — Это крайность. А на всякой женщине жениться я могу. Днем я занят и мне не до красоты ея. А ночью я все равно не увижу, красавица она, либо даже урод, если тебе этого хочется, а знаю только, что она — женщина.
Среди этих препирательств, так мало идущих к делу, выяснилось однако, что, по слухам, — за полтораста верст от меня, в Пирятинском уезде, какой-то управляющий бросает место, куда-то выезжает, а потому сбывает борзых.
— Голубчик, Николай Григорьевич! — говорю я моему приятелю, — что для вас какие-нибудь полтораста верст? Плевое дело! Переночуете в Прилуках. Переночуете в Пирятине. Там, вечерком, позондируете, кого найдете, куда ехать, где искать. Добьетесь толку, испробуете борзых и обзаведемся, наконец, хорошими борзыми.
— Так-то, так! Да далеконько ехать и не наверняка. Да и ответственности за покупку брать на себя нe хочется.
— Ну, что за пустяки! Какая тут ответственность! Попробуете. Без пробы не берите.
— А насчет породы как?
— Насчет породы?.. — замычал я. — Что ж насчет породы? Сами в этом толк понимаете.
— Как свинья в апельсинах! — добавил управляющий.
— Ты бы уж хоть помалкивал!
— А верно, Николай Григорьевич, я тебе говорю. Ничего ты не смыслишь во всех этих породах, как и я грешный. Только я неоткровеннее тебя. Это в тебе сидит такой ужаснейший фанатизм. Право. Брось, брат, говорю тебе, эту философию. Кстати же, скажу тебе, — чужую, а рассчитывай только па свои гляделки. Ловят собаки лисицу и зайца — бери! Не ловят, — хоть бы они царской породы были, — бракуй и скорей домой! Вот тебе мое родительское наставление!
Действительно, я имел повод сильно сомневаться в знании пород борзых моим приятелем. Но у меня не было выбора, а сам я ехать не хотел.
— Так вот что, голубчик, Николай Григорьевич, двигайте сегодня в Прилуку на ночь! Думаю, что снег пойдет, коли не врет барометр. А ездить не с чем.
— А что ж? Ехать, так ехать, — сказал попугай, когда его кошка тащила за хвост из клетки.
— Вот за это спасибо, милый человек!
— Ну, а насчет породы мы так ничего и не решили господа?
— И не решайте! — добавил управляющий. — Эк дались вам эти породы!
Я тоже был склонен, на сей раз, оставить этот вопрос открытым произволу судьбы и случая, а потому приказал готовить лошадей.
Когда я выправлял приятеля своего за борзыми, я выправлял его с легким сердцем, не жалея денег, и никакие мрачные мысли не посещали моей головы. Но вот неделя начала подходить к концу, а нет ни борзых, ни приятеля. „Пропал, как собака в ярмарке!“ — говаривал по утрам мой управляющий, когда мы сходились пить кофе. За это время снегу нападало столько, что он не то, что наст покрыл, а навалило его по долинкам, насунуло по ярам, и уж в маленьких саночках в одну лошадь и не думай целиком ехать, а запрягай в те же санчата пару, либо тройку.
Чем больше проходило времени со дня отъезда Николая Григорьевича, тем тягостнее становилось настроение, тем нетерпеливее становился я, томясь ожиданием, точно влюбленный, поджидая на месте свидания предмет своей страсти. А борзые тогда для меня были все: и предмет страсти, и неиссякаемый источник всех радостей и наслаждений. Альфа и омега моего существования. Судите же о моем настроении. По целым ночам ворочаешься с боку на бок, все думая о борзых. „Ну, что, как приведут — черт знает что? А может быть, таких красавцев добудут, что дух захватывать будет! Что если? Ах, хорошо! Да кто хорошее продаст-то? — думаешь опять. — Кто с хорошим расстанется? Ну, вот! Сам себе возражаешь. Да ведь ему, управляющему-то этому, выезжать надо. Хочет, не хочет, а расставайся. Не вешать же борзых! Дурных бы верно не держал. А что если держал? А что если уже кому-нибудь продал? А что если мой Николай Григорьевич по какой-либо причине возьмет без пробы? И то ведь можетбыть! Нет, не может быть!“ А утром встаешь с тревогой все того же ожидания, шагаешь по комнатам из угла в угол, тоскливо посматривая в окно. А па дворе все тот же валит снег, а метель завывает и злится.
Когда громадные суметы снега лежат по дорогам, всевозможные переметы на проезжих дорогах делают сообщение до крайности затруднительным, что, как я сказал уже, у нас в Малороссии прежде было за большую редкость; тогда приезд какого-либо гостя особенно бывает дорог. Тогда гость — это „посланник неба и богов!“ Пе знаешь, как его принять, куда его усадить.
В такое именно время навестил меня священник одного далеко лежащего от меня села. Во всякое другое время я больше был бы рад посещению меня охотником. Но в это тоскливое для меня время я, Бог знает, как рад был и священнику, человеку еще очень молодому, весьма неглупому. Только семинарией от него очень отдавало. Он отвлек мои мысли от томительного, но в то же время, если хотите, и от приятного напряжения, — от мучительного, но в то же время и радостного ожидания. Чувство похожее, как в каком-то любовном сонете говорится: „И больно, и сладко!“
Забравшись в кабинет, затопили камин, прихлебываем пуншики, да вспоминаем Николая Григорьевича. — Где-то он теперь? говорю я, глядя, что на дворе начала подниматься метель.
— Не беспокойтесь! — говорит управляющий. — Сидит, как милый свет, где-нибудь на постоялом дворе, да угощается. Тоже ведь выпить не дурак!
— И зачем вам столько псов? — спрашивает священник. — Боже мой! Сколько бы кабанов этой овсянкой откормить можно! Сколько бы сала, да колбас получилось… и-и!
— Да не получилось бы удовольствия!
— Как не получилось бы удовольствия? Выпить рюмочку водки, да закусить колбаской — не удовольствие? Да это блаженство, Владимир Иванович! Нектар и амброзия древних греков, — это-то оно самое и есть! Нам еще об этом в семинарии сам протоиерей-профессор сказывал, когда один семинарист попросил объяснения этих слов. Вот что.
— Спорить не стану. Но и менять борзых на свиней тоже не буду.
— Напрасно, Владимир Иванович. Ах, как напрасно! Я с тех пор, как украли у меня пару лошадей из конюшни, возненавидел всех собак в мире.
— А кстати, батюшка, расскажите пожалуйста, как это у вас угнали пару лошадей?
Священник досадливо махнул рукой.
— Обидно и рассказывать! Держал я пару дворняг. Не собаки были, а львы! Злющие, презлющие! Ростом с доброго телка были. Сала с них, проклятых, для подмазки ниточанки можно бы было натопить по пуду с каждой. Да и что мудреного? Сам кормил, сам ухаживал за ними. На двор, бывало, ко мне никто и не показывайся, — разорвут! Целую ночь по двору так дозором и ходят. Нигде ничто не шелохнись! Сейчас такой Содом и Гоморру поднимут, что мертвый проснется! Ну, и покоен я был за лошадок своих, как не надо быть лучше! Собаки на дворе отзываются, — спи спокойно. Вот так-то и спал я спокойно в ночь, когда увели лошадей. Несколько раз просыпался. Слышу: лают собаки, не то, чтоб очень, а так, когда поддают, когда повизгивают. Как подобает быть сторожевым псам. Утром встаю, ключ у меня от конюшни под подушкой. Иду в конюшню… Тю тю! Замок сломан, а от лошадок моих только сенце недоеденное осталось, да навозцу немножко. Я звать моих псов: Сирко! Бровко! Отзываются где-то, а нейдут. Я к ним на голос. Что ж вы думаете? Оба подлецы, львы-то мои, Церберы мои проклятущие, друг с другом крепко-на-крепко хвостами связаны и переброшены через деревянный забор. Одна по сю сторону повизгивает, вися вниз головой, а другая по ту сторону брешет!
Как ни печальна была эта история для бедного священника, я и управляющий залились раскатистым смехом.
На дворе в это время послышался необычайный лай собак; затем в передней раздались шаги намерзших сапог, лай в комнате моей любимицы борзой, и в залу ворвались три борзые, провожаемые в передней подлаиванием моих гончих, которых не успели еще выпроводить; а в дверях торчала заиндевелая рыжая борода Николая Григорьевича.
Разумеется, прежде всех расспросов, я и управляющий кинулись осматривать борзых. С грустью должен сознаться, что не на что было особенно смотреть. Все мои томления и ожидания псовых борзых были напрасны. Гора родила мышь. Оказалось, что псовых борзых и близко нет. Приведено было два довольно типичных крымских черных кобеля и один вымесок беспородный, вершков шестнадцати, белый кобель, собственно на всех зверей похожий. Собаки куплены были все с пробы. Под Пирятином и за Пирятином, как на полтора градуса от меня южнее, снега оказалось много меньше и травили двух ковыльников и лисицу. Борзые показали себя хорошими ловцами и все травленое было взято.
Человеку с дороги надо дать отогреться. Прошлись по рюмочке. А так как первую рюмку закусывают только дураки, — прошлись по другой и по третьей… И полились рекой опросы да расспросы, — словом, охотничьи задушевные разговоры.
Сообщение Николая Григорьевича, что чем южнее ехать, тем меньше снега, заронило у меня мысль двинуться верст за 70, в чисто-степные места, в имение, которое я держал в аренде, и поохотиться там, как с гончими, так и в наездку. Немедленно призваны были охотники и каждому в отдельности были даны соответствующие инструкции и приказано с рассветом, нагрузив сани овсянкой и взяв сырца, вести стаю и три своры борзых, в том числе и новых для пробы. Я и Николай Григорьевич намеревались выехать попозже, после кофе.
Охотники просияли, узнав об отъезде, а больше от известия, что за Прилукой снег не глубок и лег ровно, а потому для довершения их удовольствия им была отпущена бутылка водки. Николай Григорьевич, отогревшись и закусив в достаточной мере, начал посвящать священника во все тонкости травли, свидетелем которой он был за Пирятином во время пробы борзых.
— Ту, его, мерзавца! — кричу я, — А он, подлец, с кулачок ростом, рыжий такой, не хуже меня! Ушки на затылок, жарит прямо на курган! Ну, думаю, завольничал! Оторвался! Ушел, подлец!… Нет, стой! Вижу вырезался „Черкес“, вот этот самый. Спеет, спеет, спеет!… Трах!… Пронесся, не захватил!… А тут, гляжу, прибавляет ног и „Араб“. Вот этот, с бурками на ушах. Держись, ребята! — ору я во всю глотку. — Ту, его! И начали перекидать его со щеки, на щеку! Ну, на угонках подоспел и белый. Он-то и потащил ковыльничка!
— А что это такое за ковыльничек? — поинтересовался священник.
— Ха, ха! Ковыльничек, батюшка, это такая штучка, такая штучка, что и черт его знает, что за штучка!
— Хорошо объяснил! — заметил управляющий.
— Помалкивай, помалкивай — родной! Я вот рюмочку выпью и тогда все по порядку объясню батюшке, да и ты послушай, а то ведь и ты, мой голубь сизый, не знаешь, что такое ковыльник. — Управляющий фыркнул себе в бороду, а Николай Григорьевич пропустил рюмку и начал:
— Ковыльничек, батюшка, это вот какая штучка! — и он показал на свои полпальца. — А бегает — словно ласточка в небе летает! И туда, и сюда, как черт его носит! То в землю спрячется, то из земли вынырнет! Тут был… Тут глядишь, его и „нету-ти, да поехал на мельницу“. За бурьянок какой-нибудь в степи заскочил и не видать его! Борзые разметались туда, сюда, пока-то вырыщут его! А он опять прысь, прысь и ушол, как от стоячих! Вот что значит ковыльничек, батюшка!
— Значит, это, по-нашему говоря, просто заяц?
— Э, нет, батюшка! Это не заяц! Это… это… это, чорт знает что такое, но только не заяц!
— А лисицу хорошую взяли? — поинтересовался опять священник.
— Фух! Во, какую! — и Николай Григорьевич расставил руки на два аршина, показывая рост лисицы. Виноват, батюшка! От крика при травле зайца у меня в горле пересохло. Я вот хлебну маленько и расскажу про лисицу. Он налил до краев рюмку и, не пролив капли, опрокинул ее в рот; что-то ткнул в тарелке вилкой и наскоро обтер свои рыжие усы. Видите ли батюшка: это-то я напрасно, в охотничьем увлечении, так сказать, показал вам такую большую лисицу. За Прилукой уже, а не то что за Пирятином нет таких больших лисиц, как здесь у нас. Там лисица, – так называемая „очеретянка“. Живет больше по сухим очеретяным болотам. Она не то что меньше нашей, а просто-таки маленькая. Зато она несравненно красивее нашей. Тамошняя лисица, можно сказать, духовнаго звания. Право! Посмейтесь, батюшка. Сама она почти ярко-красная и на спине у нея идет темно-красный крест. Поэтому ее часто называют еще „огневкой“ либо „крестовкой“. Брюхо, в особенности у старого самца, совершенно черное, с сильно бурым, а иногда и ярко-красным, поджареным, как будто, цветом. Она очень дорого ценится у меховщиков. Спина и бока этой лисицы идут исключительно па мужские меха, горло и шея — па купеческие шубы, брюшко же расценивается дороже всей лисицы; называется в продаже „цветком“ и идет исключительно па дорогие дамские шубы и ротонды. Вот вам тамошняя лисица. Такую выхлопали с болота и мы и благополучно затравили. По степи пролегало болото, поросшее камышом. Кругом нее степь и стоят на ней громадные скирды сена. Я приютился за одной из скирд, а продавец борзых отправился в камыш хлопать арапником. Идет, похлопывает, покрикивает. Гляжу… Страшно далеко от меня, выходит шажком лисичка и прямо в степь. Отлично, думаю. Как только ты отойдешь подальше от болота и зайдешь за скирду, я с борзыми понадвинусь к болоту, да вдоль его и проеду до того места, откуда ты, милочка, слезла. А там, недолго думая, поверну и на тебя. Увижу — ладно. Не увижу — по нариску найду, голубушку мою! Заехал. Только-что поднялся с болота на горку, глядь!… прямехонько передо мной сидит. Вижу, прятаться мне некуда, а далеко! Она же все сидит. Смотрит на меня и сидит. Борзые и не позрели. Тронул лошадь рысью. Эх, как взмахнет опа трубой! Как метнется в ход! Тут „Черкес“ и воззрился. Я живо отдал свору. Думаю: не в меру. Да, ведь, за скирдами потом, чего добраго, и не увидишь ее, а тут, благо, „Черкес“ метнулся, ну и отрешил борзых. Ловко начали работать. Не успел я заулюлюкать, вынесся на горку, смотрю: вот, вот, вот доходят! Вот, вот кроют! „Черкес“ сейчас: раз! Угонка. Она — в сторону, высоко вскинув трубой, а тут „Араб“ ее: два! Да чуть ли не в зубы „Черкесу“. Однако, он пронесся, как-то разъехавшись. Смотрю, а лисица уже в зубах у белаго. „Отрищ!“ „Отрищ!“ Куда тебе! Так и облепили бедную лиску!
Выслушав с большим удовольствием этот живой рассказ Николая Григорьевича о пробе борзых и насмеявшись вдоволь над практическими взглядами священника, мы нашли нужным, так как было уже далеко за полночь, разойтись по своим кроватям.
Я вышел на крыльцо взглянуть па погоду. Луна стояла в самом зените. Ветер начал стихать. Снег перестал идти. Мороз трещал. А из кухни доносился припев чисто русской песни:
Ишь ты, подишь ты,
Шутишь, говоришь ты,
Сизый селезень плывет!
Влад. Де-Сен-Лоран.
Рисунок К.Высоцкого “Пороша”
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”