“Природа и Охота” 1895.2
1.
Что скажешь, Антон? — встретил я нетерпеливым вопросом крестьянина из с. Сухой Реки (Казанскаго уезда), как-то явившегося ко мне на квартиру в первых числах апреля.
— Пришел доложить вам, что в пашем лесу глухари поют на двух токах… Не пожалуете ли на охоту?..
— Когда и где именно подслушал ты их?
— Позавчера, двух на „Морозихе“, возле Клеповой горы слышал, а намедни—трех на «Верблюдихе»1.
— Не врёшь?
— Зачем же врать?.. Помилуйте… Сам ходил в лес: шибко поют…
— Хорошо… Постараюсь приехать на охоту за глухарями сегодня же.
Антон, переминаясь с ноги на ногу, снова заговорил со мною, по уже несколько понизив тон.
— Ваше высокородие! Осмелюсь попросить у вас копеек 10; одолжите, пожалуйста… Смерть как хочется чайку испить…
Я дал ему пятиалтынный.
— Покорнейше благодарим! —произнес он, кланяясь в пояс, и затем вскоре удалился.
Хотя я не особенно доверял словам Антона, который любил-таки прибавить, прихвастнуть и наболтать, ради собственной своей выгоды, как говорится, «с три короба», но тем не менее одна мысль, что можно будет поохотиться на глухарей, поднимала во мне энергию духа, заставляла радостно биться сердце и невольно вызывала решимость ехать на охоту, хотя бы и по скверной дороге, и в дурную погоду.
Но прежде, чем начать описание моей охоты за глухарями, считаю небезынтересным познакомить читателя с личностью Антона и старшим братом его Алексеем.
Фамилия их Кочневы. Оба они, нередко приезжая в город, отстоящий от с. Сухой Реки всего только в 10 верстах, всегда бывало являлись к кому-нибудь из поклонников Дианы с приглашением на охоту, безцеремонно эксплуатируя доверчивостью своих адептов уверением, что там-то появилось много дичи: вальдшнепов, тетеревей и т. п.; в особенности отличался этим Антон, и хотя многие давали себе зарок не полагаться на его слова, но, однако, нередко соблазнялись интересной приманкой и ехали на охоту: в этом случае всего более руководило ими русское «авось».
— А может быть он и правду говорит, —думали доверчивые люди, невольно поддаваясь соблазну, «авось» что-нибудь и будет.
Алексей, старший брат Антона, степенный и умный мужик, лет 50, был гораздо правдивее брата и не бегал ко всем, у кого только можно было выпросить гривенник на чай, с приглашением на охоту. Он, по профессии пчелинец, состоял охотничьим сторожем в нашем лесу, и если, бывало, придет сказать, что слышал в таком-то месте глухаря, или поднял выводок молодых тетеревей, или нашёл высыпку вальдшнепов, то на слова его более или менее можно было положиться, хотя и не всегда: случалось, что и он привирал в свою, конечно, пользу…
Оба брата сначала жили вместе в одном доме, имея общее хозяйство; но потом, когда умер отец их, они разделились вскоре после возвращения со службы Антона, который пробыл в каком то армейском полку 5 лет и состоял в качестве казенной прислуги у одного генерала.
Служба хотя и придала ему некоторую военную выправку, кое-чему научила, но зато, по правде сказать, и испортила несколько: в характере у него появилось угодничество, подобострастие, которых раньше не замечалось; он приучился курить табак, заметно отстал от чёрного крестьянского труда, почему неохотно выезжал на полевые работы, и т. п.
Все это, взятое вместе, не могло не послужить поводом к взаимному раздору со старшим братом Алексеем и вынудило их разделиться.
Алексей, имея в арендуемом Казанским обществом охоты лесу свой пчельник, часто бывал там по своим делам и, как охотничий сторож, всегда легко мог преследовать браконьеров и вообще нарушителей правил об охоте, а также проследить за выводками дичи, где она более всего гнездится и держится. То и другое Алексей (надо отдать ему полную справедливость) исполнял всегда добросовестно. Например, один раз он довел до сведения кого следует, что три крестьянина из села Сухой Реки разорили тетеревиное гнездо, вынув из него 8 насиженных яиц и разбив их тут же, как никуда негодные; за это они были привлечены к ответственности законным порядком и подвергнуты штрафу; в другой раз весною он подвёл меня, конечно, ради простого любопытства, прямо к тетеревиной самке, так плотно сидевшей на гнезде, устроенном на самой просеке, что когда я подошел к ней не более как шага на три, она и не подумала слететь с гнезда; разумеется, я поспешил удалиться, чтобы оставить птицу в покое, а когда тетерка эта вывела цыплят, то Алексей долго берёг выводок, пока он не взматерел, и тогда уже пошёл пригласить на охоту членов общества.
За Антоном подобных достоинств не водилось: он не только никогда не преследовал браконьеров, но и сам был не прочь прогуляться с ружьём по чужой, арендованной кем-нибудь даче, или пригласить на охоту в общественный лес кого-нибудь из посторонних, лишь бы только было заплачено ему за это должное вознаграждение… Можно с уверенностью сказать, что если бы тетёрка на гнезде подпустила его вплотную, то он не пощадил бы её, а чуть вылупившихся из яиц тетеревят наверно переловил бы с собакой, благо за них в городе тонкие гастрономы дают хорошую цену. Случались с Антоном и такие курьёзы: раз кто-то из членов общества приехал поохотиться на тетеревей из шалаша и приказал Антону устроить в лесу шалаш, поставить чучела и затем нагнать тетеревей. Аптон, конечно, с удовольствием согласился все это исполнить, рассчитывая на приличный гонорар. Когда шалаш был устроен, чучела посажены на вершины берёз и охотник уселся на свое место, Антон отправился нагонять тетеревей. Проходит более часу времени — тетеревей нет; ни один даже; и не пролетел над шалашом; охотник начинает зябнуть и терять терпение; проходит ещё с полчаса времени, тетеревей всё нет и нет; наконец, огорченный и прозябший охотник выходит из шалаша, осматривается кругом, ничего не видно, тишина полная; машинально он идёт вперёд, всё дальше и дальше и.… что же видит? В небольшой долине, прислонившись спиной к стволу дерева, сидит Антон да покуривает себе как ни в чем не бывало папиросу, которую выпросил у того же охотника… А то ещё вот какую штуку выкинул он один раз: в частном лесу, с разрешения владельца, некто охотился на тетеревей также из шалаша; охотника этого знал лесной сторож, которому было также известно о дозволенной охоте. Как то, рано утром, забрался в тот же шалаш Антон, попросив брата своего Алексея нагонять тетеревей. После двух-трёх выстрелов подъезжает к шалашу лесник и кричит издали:
— Это вы, ваше благородие?
— Я, —смело отвечает Антон, —убирайся! не мешай!..
— Виноват, ваше благородие!.. Сейчас уеду… Вон там, не забудьте, упал черныш, в которого вы стрелять изволили, и который сначала отлетел было, а потом кувыркнулся в снег, на виду у меня…
— Хорошо!.. Убирайся!..
Таков был Антон Кочнев из Сухой Реки, который приглашал меня на охоту за глухарями.
II.
Село Сухая Река находится от города, как уже замечено выше, в 10 верстах; оно довольно обширно, имеет 2 церкви, 370 дворов и до 800 душ мужского пола, с одной стороны, ближайшей к городу, окружено равниной, а с другой — пересеченной местностью, изрытой оврагами, где зимою обыкновению ложатся русаки; посредине села, в северо-западном направлении, проходит, наполняемый в весенний разлив водою, сухой дол, который тянется сначала на протяжении вёрст четырёх полем, доходит таким образом до удельного леса, а затем пересекает самый лес, разделяя его на две главная группы: северную и западную. В первой находится несколько отдельных участков, носящих следующие местные названия: «лбы», «канатная», «бичевая» и «кленовая гора»; а во второй —«груздевая», «верблюдиха» и «морозиха». Северная группа состоит преимущественно из берёзы, где преобладающая дичь — тетерев, а западная — из сосны и ели, где обитают глухарь и рябчик.
Дорога из города до Сухой Реки сначала идёт но вновь выстроенной через долину реки Казанки дамбе, которая большею частью бывает так выбита, что езда по ней просто невыносима, сущая ломка для самых крепких экипажей; потом за Кизическим монастырём она круто поворачивает под прямым углом и пролегает уже по песчаному грунту вплоть до самого села; зимою дорога эта, вследствие постоянного движения по ней крестьянских возов, большею частью тяжело нагруженных, представляет массу ухабов и раскатов в разныя стороны; поэтому во всякое время года ездить скоро по этой дороге нельзя, и чтобы попасть в Сухую Реку, надо употребить, по крайней мере, не менее 11/2 часа времени.
В назначенный для охоты день я выехал из города во 2-м часу пополудни, рассчитывая попасть засветло в лесную сторожку, отстоящую от Сухой Реки в 5-ти верстах, где должен был поджидать меня Антон и откуда я предполагал выехать на другой день до рассвета на глухариный ток.
До села добрался я без всяких приключений, а по дороге к лесу, уже за Сухой Рекой, попал в зажору2, из которой выбрался с большим трудом, и то благодаря только крепости и выносливости моих башкирок.
К лесной караулке, прозванной „клоповником“, по причине постоянно находившегося в ней множества клопов, я приехал часа в 4. Там, кроме Антона, встретил я ещё Алексея и доктора Курбатова, Диодора Антипатровича, которого привёз на охоту Алексей за целые сутки раньше меня.
— Здравствуйте, Диодор Антипатрович! —поздоровался я с д — ром Курбатовым.—Давно вы здесь?
— Со вчерашняго дня.
— Что сделали?
— Был на току и убил глухаря… Слышал ещё двух…
Я обрадовался этому известию. Значит, Антон на этот раз сказал правду…
— Вы собираетесь опять на тот же ток, Диодор Антипатрович?
— Да, поедемте вместе, —предложил он.
— Кто же будет подходить к первому глухарю?.. Не бросить ли нам жребий?..
— Нет, зачем же… Идите вы первым… Я уже убил одного…
Бескорыстие д-ра Курбатова, по правде сказать, несколько удивило меня, потому что не всякий на месте его, приехавшего раньше меня за сутки, уступил бы право подходите к глухарю, который первым начнет свою любовную песню, тем более, что охота на глухарей сама по себе очень заманчива, да и в удельном лесу, арендуемом нашим обществом, глухарей держится немного, и тока их, по случаю ежегодных вырубок делянок, бывают большею частью разбиты.
Невольно припоминается мне другой охотник из интеллигентного класса, с которым я когда-то охотился, отличавшийся противоположным качеством: крайней жадностью на охоте. Будучи вообще очень порядочным человеком и добрым товарищем, на охоте он был просто невыносим: завистлив, ревнив, жаден и держал себя часто настоящим «шкурятником».
Здесь вполне будет уместно передать о нем два-три факта, вполне подтверждающих вышеперечисленные качества его характера.
У этого охотника было два смычка порядочных гончих. Один раз, осенью, он условился как-то с небольшою компанией приятелей поохотиться со своими собаками на зайцев. Был выбран сборный пункт, куда должны были все собраться к известному времени. Вся компания съехалась к назначенному сроку аккуратно; только не было его одного и гончих. Проходят сутки: товарищи нетерпеливо ждут, а его всё нет. То же самое повторилось и на другой день. Конечно, терпение у всех лопнуло, и компания разъехалась по домам, бесполезно прождав своего охотничьего импрессарио двое суток. Что же оказалось? Он, едучи на охоту к тому месту, где ожидали его товарищи, и узнав на пути от одного крестьянина, что в ближайшем лесу держатся лисы, свернул туда, забросил гончих, которые действительно вскоре погнали по лисе, и таким образом проохотились целых два дня, убив двух лисиц и несколько зайцев и вместе с тем учинив против своих товарищей большую невежливость.
В другой раз он пригласил одного хорошего своего знакомого поехать за Каму, чтобы там вместе поохотиться, обещая подождать его в селе Мысах; а когда этот «хороший знакомый» приехал туда, то его и след простыл: он успел уже перебраться с одним местным охотником из крестьян на левую сторону Камы, предоставив своему «хорошему знакомому» только полюбоваться луговым берегом этой многоводной реки, за которым там-и-сям соблазнительно дымились в отдалении озера и болота, и затем возвратиться восвояси…
В третий раз (это уже было со мной) произошло следующее: после довольно удачной охоты на уток (он убил более 30 штук, а я—28), было предположено поохотиться на бекасов, а так как я расстрелял уже все свои патроны, то мой добрый компаньон предложил мне пороху и дроби, только дроби крупной, утиной, оставив бекасинник для себя, хотя я и просил его дать мне мелкой дроби заряда на два, но он категорически заявил, что у него у самого её мало. Как на грех случилось так, что лишь только пошли мы бекасиным болотом, он с левой стороны его, а я с правой, мне удалось убить пару бекасов крупной утиной дробью, любезно предложенной добрым товарищем, а ему только одного… Надо было видеть, какая метаморфоза вдруг произошла с ним после этого! Он едва отвечал на вопросы и все что-то ворчал себе под нос…
III.
Было уже 2 часа ночи, когда Алексей подошел будить доктора Курбатова, крепко спавшего па лавке несмотря на то, что клопы вели на него целую атаку, ползая по всему лицу; очевидно, что доктор не чувствовал этого нашествия, вследствие переутомления и прошедшей бессонной ночи. Что же касается меня, то я, как только что приехавший на охоту и поэтому не успевший ещё утомиться физически, вовсе не спал, а только ворочался с боку на бок и то и дело выкуривал папиросу за папиросой, хотя клопы меня не особенно беспокоили, благодаря взятому мною с собою «далматскому порошку», гибельно действующему на этих назойливых насекомых.
— Вставайте, Диодор Антипатрыч! —будил Алексей доктора Курбатова. —Скоро светать начнёт, и пора будет ехать на глухариный ток.
— А самовар готов? —спросил доктор, поворачиваясь на другой бок.
— Давно кипит…
Послышалось легкое всхрапывание заспавшегося доктора-охотника.
— Да вставайте же! —настаивал Алексей.
— А?.. Рано еще, темно совсем…
— Нет, в самую лепорцию будет, — перековеркал Алексей слово “пропорция“.
Курбатов громко зевнул, потянулся во весь рост, поднялся и присел па лавку, свесив ноги на пол и потирая заспанные глаза…
— А вы как почивали? — обратился он ко мне с вопросом.
— Ни на минутку не уснул.
— Что так? клопы должно быть одолели, как меня в прошедшую ночь?
— Нет, просто не спалось; против клопов у меня есть прекрасное средство «далматский порошок».
— Ну, давай скорее самовар, —обратился д-р Курбатов к Алексею, —напьемся чайку, закусим маленько да и станем собираться понемногу на охоту. А Антошка где?
— Вышел лошадей напоить…
Вскоре на столе появился самовар, приветливо шипя и выпуская густые клубы пара. Висячая лампа слабо горела, распространяя по избе острый запах керосина от нагоревшей за ночь светильни. На дворе было совершенно темно, только кое-где на небе мерцали звезды…
Наскоро напившись чаю, мы стали собираться на охоту: уложили в чехлы свои ружья, надели поверх коротких полушубков белые халаты, чтобы быть менее заметными на снегу, когда придётся подскакивать к глухарям, и вышли на двор, где уже стояли запряжённые в розвальни лошади Алексея и Антона.
— Ну, трогай, с Богом! — скомандовал д-р Курбатов.
Ехать пришлось нам сначала по мелкому хвойному лесу. В сумраке ночи (до рассвета оставалось еще не менее часу времени) кудрявые сосенки и лапчатые ели представлялись какими-то грозными фантастическими призраками, причудливо выделявшимися на фоне лежавшего ещё кругом между деревьями сплошной нелепой снега. За ельником и сосняком начался березовый лес, тянущийся да самого сухого дола, за которым виднелся уже сплошной бор, где и был глухариный ток.
Сухой дол в весеннее время года обыкновенно наполняется водою, стекающей в пего со всех сторон от тающего снега, образуя во многих местах зажоры и пересекаясь в разных направлениях ручьями, которые, шумя и журча, быстро несутся с соседних покатостей в низину сухого дола, в тальвег3.
В это время переезд через долину представляет не мало затруднений: легко попасть в зажору, из которой иногда нескоро выберешься, или зачерпнуть полные сани воды…
Но, пренебрегая подобными неприятностями, я очень люблю эти экскурсии. Влажный весенний воздух бывает тогда напоен особым ароматом распускающихся деревьев; запах хвои и березовых почек, перемешиваясь вместе, освежающей, бодрящей струей проникает в грудь; дышится легко и свободно. Шум и говор бегущих потоков и ручейков, сливаясь в общий гармонический аккорд, приятно доносятся до слуха, навевая сладкие грезы и отрадные думы…— «Боже, как хорошо кругом!» —невольно шепчут уста.
Доехав до сухого дола, мы должны были немного приостановиться, чтобы сообразить, как нам лучше перебраться на другую сторону. Оказалось, что переехать в розвальнях было немыслимо: по долине бурлил поток, и если бы мы вздумали перебраться через него, то пришлось бы зачерпнуть полные сани воды, а самим вымочиться; поэтому оставалось одно только средство: выпрячь лошадей и переехать в брод верхом, что мы и сделали, усевшись на лошадей попарно: я с Антоном, а д-р Курбатов с Алексеем.
Перебравшись таким примитивным способом на другую сторону сухого дола, мы очутились на «верблюдихе», т. е. на самом месте глухариного тока, и, привязав лошадей к соснам, углубились в чащу бора. Пройдя около 100 шагов, я остановился; Антон остался несколько сзади меня, а д—р Курбатов с Алексеем отошли от нас в сторону сажень на 15 и также остановились подслушивать глухарей.
IV.
В лесу было еще темно, только со стороны востока, между деревьями, чуть-чуть просвечивалась узкая бледная полоска начинающейся зари. В воздухе чувствовалась небольшая свежесть, замечалась легкая сырость и разливался смолистый запах сосны, как-то особенно легко вдыхаемый полной грудью. Иногда, где-то далеко-далеко, раздавался голос совы, отчасти напоминавший, среди тишины ночи, глубокие, тяжелые вздохи. Изредка с древесных сучьев падали обледенелые капли росы. Издали откуда-то донесся пронзительный лай лисицы. Малейший звук, слабый треск подгнившего сучка, упавшего на землю, отчетливо слышит напряженное до крайнего предела ухо. Как-то невольно становится жутко на душе; по нервам проходит дрожь; но это состояние имеет своего рода прелесть, как особое наркотическое состояние…
На вырубке, возле болота, уже прокурлыкали горластые журавли, и громкий окрик их, предвещающий приближение утра, далеко раздался по лесу; хоркая, протянул невидимо над самой головой вальдшнеп; проснулась и чирикнула вблизи какая-та пташка… Журавли прокричали вторично и вскоре затем послышалось в отдалении слабое щелканье краснобрового красавца, дремавшего доселе где-нибудь на сучке могучей сосны, послышалась любовная песнь глухаря, так чарующе действующая на, сердце каждого охотника,
Трудно, даже почти невозможно передать на словах эту песню; в ней ясно различаются только два колена: щелканье, состоящее из звука, несколько напоминающего треск ломающегося сучка: т-кэ… звука, который сначала повторяется довольно редко, а потом постепенно учащается, и переходит в трель, не поддающуюся никакому описанию,—трель, в которой более всего слышится буква ч, так что выходит почти в роде „чуфчуючи“.
Известию, что во время этой песни, продолжающейся, однако, только несколько секунд, глухарь, распустивши книзу крылья, и кверху, в виде веера, хвост, ничего не слышит и не видит. Этим моментом пользуются охотники и подскакивают к глухарю шага на два, на три, строго соблюдая при этом, чтобы до окончания песни остановиться, замереть на одном месте и стоять как статуя, без малейшего звука и движения, пока он вновь не запоет. Чем ближе рассвет, тем песня глухаря становится горячее, и паузы, делаемые им, сокращаются все более и более; причем иногда случается, что глухарь, в пылу неудержимого сладострастия, почти без перерыва: т-кэ, т-кэ, т-кэ, чуфчуючи и т. д. Это самый удобный и верный случай, чтобы незаметно подойти к осторожной и чуткой птице.
В стороне, где находился д-р Курбатов, щелкнул другой глухарь, а мой начал в это время учащенно повторять: т-кэ, т-кэ, и, наконец, запел… Я стал подходить к нему, шепотом приказав Антону остаться сзади и не следовать за мною, чтобы не подшуметь глухаря. С каждой повой трелью я не переставал подскакивать к краснобровому певцу, сокращая таким образом расстояние, между нами, все более более… Вот я очутился уже в 10 шагах от глухаря; вижу ту сосну, на которой он поёт, слышу даже после окончания каждой трели трепетание крыльев, но самого его никак не могу различить между ветвями сосны, как пи напрягаю свое зрение; порой мне казалось, что вот он сидит на том сучке, по, всмотревшись внимательнее, замечаю, что я ошибся, что это только так переплелись меледу собою сосновые ветви па подобие фигуры глухаря; каледая «развилка» древесных сучьев принималась мною за птицу; я начинал уже терять терпенье… Вследствие напряжённого внимания, сердце учащенно билось в груди и удары его отдавались в ушах; в горле пересохло; колени слегка дрожали от нервного возбуждения…
Нетерпеливо сделав еще несколько шагов под пе сню, я нечаянно наступил на сухую ветку; она слабо хрустнула под ногою и певец мой смолк; потом, вероятию, заметив меня, он шумно поднялся с дерева… Я отчетливо различил его массивную фигуру между соснами, рельефно выделявшимися уже на фоне начинавшего светлеть неба, и послал ему вдогонку безвредный заряд дроби…
Почти в это самое время послышался выстрел д-ра Курбатова, эхом прокатившийся по всему лесу, а вслед затем подоспел ко мне Антон.
— Эх, ваше выскородие, не выдержали характера… проворонили глухаря…—произнес оп упрекающим тоном.
— Что же поделаешь, брат… Проклятая ветка треснула под ногою и глухарь, должно быть, заметил меня. — Ничего, ваше выскородие! —ответил Антон успокоительно. —Глухарь этот не уйдет от нас; сегодня же к ночи он опять прилетит сюда и завтра утром мы его добудем обязательно… Незадача сегодня… А Диодор Антипатрыч опять видно глухаря убили: я слышал, как он грохнулся оземь… Значит, талан уж такой ему выдался…— философствовал Антон.
Совсем почти рассвело; кругом зачирикали и запели на разные лады птички; издали доносилось дружное воркование тетеревей. Вскоре подошел ко мне д-р Курбатов с Алексеем, который нес сзади его огромную, красивую птицу, не менее 12 фунтов веса.
— Я уже стоял возле той сосны, на которой играл этот глухарь, — обратился ко мне Курбатов, — ясно различал силуэт его и приготовился было стрелять, по в это самое мгновение раздался ваш выстрел и глухарь мой полетел было от меня в сторону, вправо, по чистому месту, по я успел предупредить его и удачно срезать в лёт… Оказывается, что охотиться в компании на глухарей не совсем-то сподручно,—прибавил доктор, помолчав немного.
— Да, —соглашался я поневоле.
— Бывали случаи, — продолжал Курбатов, — что к одному и тому лее глухарю подходили два охотника с противоположных сторон…
— И это, вероятно, вполне возможно, — ответил я нехотя, досадуя в душе на свой промах.
Молча подошли мы к своим лошадям, привязанным в лесу за сосны, и тронулись в обратный путь к «клоповнику».
Д-р Курбатов, напившись чаю, уехал домой, а я остался в «клоповнике» до следующего дня, чтобы попытать нового счастия.
V.
— Что же мы здесь будем делать, Антон, до вечера? —спросил я своего чичероне. —Ведь этак, пожалуй, соскучишься.
— Покуда отдохните до обеда, а опосля сходим поглядеть по озеринкам на нашем поле уток, — не убьём ли какого-нибудь селезнишку; а вечером, коли пожелаете, отправимся на кленовую гору постоять на тяге; там иной раз вальдшнепы больно хорошо тянут: в прошедшем году один барин из вашего обчества раз четырнадцать палил, только убить ему много не довелось: всего только взял, кажись, одну парочку…
— Ладно, —охотно согласился я на это предложение. Около 4-х часов пополудни мы отправились пешком побродить по крестьянскому полю, где во многих низинах, от растаявшего на солнечном припеке снега, образовались целые лужи воды и небольшие озеринки. Утки, начавшие уже в то время разбиваться на пары, в особенности селезни, любят садиться па эти места, отыскивая там для себя корм или ревниво преследуя своих ветреных подруг.
Переходя от одной озеринки к другой, мне удалось убить кряковного селезня в лет, неожиданно поднявшегося шагах в 20 от меня, и пару селезней—чирков с замечательно красивым оперением на голове.
К 7-ми часам вечера я уже был на кленовой горе, где, выбрав удобную поляну, через которую, по уверению Антона, всегда хорошо тянули вальдшнепы, пристроился около одной небольшой березки в ожидании тяги. Антон расположился тут же, недалеко от меня, выпросив предварительно пару папирос, до которых он был большой охотник.
Солнце уже спустилось за горизонт; вечерняя заря начала мало-по-малу угасать; певчие птички понемногу смолкли; только одна какая-то резвая певунья долго еще щебетала, перепархивая с дерева па дерево; вот, па- копец, угомонилась и она; на небе блеснула первая звездочка; кругом было так тихо, тихо, только где то в овражке слабо журчал ручеек…
На этот раз протянуло мимо меня только два вальдшнепа, остальные прошли очень далеко; по первому, налетевшему прямо на меня, я промахнулся, а другого, пропустив мимо себя, убил в угон, но разыскал не скоро, потому что он упал в чащу. Из этого и других подобных случаев на охоте я пришел к двум выводам: 1) что выстрелы навстречу летящей птице, мне почему-то не удаются; лучше всего я стреляю в бок или в угон, как по птице, так и по зверю, и 2) что на тягу вальдшнепов, во избежание напрасной потери убитой дичи и подранков, следовало бы брать с собою собаку, хотя, по закону, с 1-го марта по 29- июня, охота с собакой вообще не допускается.
Убив за день 3-х селезней и вальдшнепа и порядком утомившись, тем более что прошедшую ночь провёл без сна, я, придя в „клоповник“, немного закусив и выпив с особым удовольствием „китайского зелья“, вскоре уснул, как убитый.
— Вставайте, ваше выскородие! —будил меня Антон в 4 часа ночи. —Пора собираться на охоту.
— А?.. Что?..—Каково на дворе?.. Хорошая ли погода?..
— Ветерок небольшой есть и мокрый снежок порошит…
— Уж ехать ли нам?.. Пожалуй, толку не будет.
— Как угодно… Если не желаете, ваше выскородие, одолжите мне ваше ружьё —я попытаюсь один съездить в лес на счастие…
— Нет, ни за что! — проснулось во мне охотничье чувство. — Я сам поеду, не дам тебе глухаря убить, — продолжал я, подымаясь с постели.
Сборы мои были не долги. Вскоре мы выехали из „клоповника“ и направились теперь, по предложению Антона, несколько по иному маршруту, дабы избежать переезд вброд через воду, для чего поднялись несколько выше того места, которое проезжали накануне, и таким образом благополучно добрались в розвальнях до самого глухариного тока, нигде не зачерпнув ни капельки воды.
Только что мы успели привязать лошадь и отойти несколько шагов по направлению к месту вчерашнего тока, как услышали щелканье глухаря. Он, казалось, пел ещё жарче, чем вчера, и почти беспрерывно.
Сделав Антону знак, чтобы он оставался на месте, я стал подходить к глухарю, соблюдая при этом всевозможную предосторожность, и не более, как через полчаса, был уже саженях в 5-ти от него. Подошел я очень удачно и как раз против зари, которая уже начинала понемногу разгораться; но в лесу было еще довольно темно. Заметив в стороне небольшую елочку, я приблизился к ней и притаился за её лапчатыми ветками. Глухарь все продолжал петь, оканчивая каждый раз свою песню легким трепетаньем крыльев. Вот, наконец, ясно обрисовалась мне на фоне все более светлевшего неба низко наклоненная голова азартного певца, а потом отчетливо выделились веерообразный хвост и вся его фигура, страстная, величавая, красивая… Под одну песню я взвел курки и прицелился, а под другую — нажал па спуск; грянул выстрел и лесной красавец-великан, с шумом ломая сучки и ветви хвои, Грузию шлепнулся под сосной, трепеща на земле в предсмертной агонии своими когда-то могучими, но теперь уже обессилевшими крыльями… Агония продолжалась только несколько секунд, после чего глухарь замер на месте, обрызгав кругом себя снег каплями алой крови.
— С полем! —подскочил ко мне сзади обрадованный Антон. — Вы подождите здесь, ваше высокородие, а я сбегаю посмотреть—нет ли ещё где глухаря. Хорошо…
Антон проворно исчез; а я тут же уселся на пне и положив возле себя только что убитого глухаря, должен сознаться, долго любовался им. Глухарь действительно оказался очень красивым экземпляром: с широкими красными бровями; голова и шея его были покрыты очень темными, но в то же время узорно-серыми перышками; зоб отливал зеленым глянцем; спина и верхняя сторона крыльев были испещрены по серому фону длинными коричневыми пятнами, а хлупь — белыми пятнами по черному полю; вывесил он 272 фунта. Чучело этого глухаря сохраняется у меня и поныне и служит лучшим украшением моего кабинета.
Кажется, но прошло и 1/2 часа со времени ухода Антона, как где-то, недалеко от меня, в частом ельнике пропищал рябчик; я отозвался ему пищиком, который всегда беру с собою на охоту в лесу; рябчик пискнул вторично и вслед затем шумно, с особым характерным частым трепетаньем крыльев, перелетел на другое место; я поманил его ещё раз, другой… Спустя немного времени, он, перепорхнув на землю, подбежал ко мне сзади шагов на 10, не более; я быстро оглянулся; рябчик начал было проворно убегать от меня, но поспешный выстрел мой положил его на месте; рябчик этот оказался петушком, с черным галстучком под шейкой.
Вообще я заметил, что па пищик, по крайней мере весной, всегда идут рябчики-самцы; поэтому охоту за рябчиками на пищик, мне кажется, можно было-бы разрешить и в весеннее время без всякого ущерба для их приплода, подобию тому, как это разрешено ужо законом в отношении самцов глухарей, тетеревей, вальдшнепов, турухтанов и селезней уток.
Вскоре прибежал ко мне Антон, радостно сияя и лукаво улыбаясь.
— Во что стрелять изволили? — спросил он. — В рябчика, должно быть?..
— Да…
— Пойдемте скорее за мною: я еще нашел глухаря…
— Ну?!…
— Ей Богу, право…
Припрятав кое-как убитую дичь под ель, я поспешил за Антоном и, пройдя не более 1/2 версты, заметил на самой вершине огромной сосны играющего глухаря. Солнце уже показалась из-за горизонта и окрасило верхушки леса, осветив также и всю фигуру токующего красавца, который, распустив крылья и хвост, горячо пел свою серенаду…
До глухаря было не менее 50 сажень, и нас разделяла совершенно открытая поляна; поэтому подойти ближе к нему нечего было и думать; стрелять же из дробовика — бесполезно, а винтовки у меня не было. Я только полюбовался издали на лесного красавца и тут же дал себе слово выписать от А.Б.Иенча, из Одессы, винтовку с отличным боем.
VI.
Спустя недели три, в конце апреля, рано утром ко мне явился Алексей с предложением поехать на охоту, па тетеревиный ток.
— Я уж и шалаш поставил в Сакином долу,— прибавил он, — где, значит, этот самый ток находится.
— А много видел тетеревей?
— Страсть! Штук до полсотни будет…
— А глухарей нет?
— Поёт один по близости, с версту от Сакина дола будет, в самом, значит, сосняге, недалече от опушки…
— Ну, ладно, приеду…
— Пожалуйте… Только, значит, приезжайте прямо в обчѳственной охотницкий дом, потому от него совсем недалече до места…
— А как?
— Да версты с две, не больше…
— Хорошо…
По уходе Алексея я наскоро собрался и поехал в наш охотничий дом, расположенный в арендуемой Казанским обществом охоты Сухорецкой лесной даче, описанной мною в 41№ «Охотничьей газеты» за 1893 г.
Приехал я туда уже поздно вечером. Алексей поджидал меня и распорядился приготовить к моему приезду самовар. Кроме меня никого не было.
— А что, Алексей, был ли кто-нибудь еще на глухарином току на „верблюдихе“, где мы с д-ром Курбатовым охотились?
— Были г-н Беляев и убили глухаря; только больно уж мы намучились с ним…
— Как так?
— Г-н Беляев спервоначала, значит, ранили только его, перебивши ему крыло, вот он, упавши, значит, наземь, и пошёл наутёк… Долго мы плутали за ним, искамши его, изморились совсем, ажио взопрели… Идем это, и где, значит, заметим каплю али две крови, начинаем кружить, пока опять не набредём на кровяной след; других от него следов, лап штоли али чего прочего иного, было незнатно, потому наст был такой, хошь на лошади скачи,—не провалится; ну, а глухарь, известию, птица не больно тяжёлая,—её и подавно сдержит… Эдак мы чуть не с две версты прошагали, больше часу никак искамши, и совсем уж почитай отбились, хотели рукой махнуть да назад вертать; только, смотрю этта я вокруг, и вижу: елочка стоит небольшая в низинке, вся, значит, закрытая лапчатыми ветками, а коло неё опять кровь; подошёл этта я, значит, к той елочке, приподнял ветки, а под ними, глянь-ко, притаимшись сидит глухарь… Ну, тут, значит, мы и взяли его живехоньким…
— И большой глухарь был?
— Большущий: фунтов, чай, на 15 будет. Напившись чаю и отпустив Алексея в другую, людскую половину охотничьего дома, я прилёг отдохнуть; но мне долго не спалось. Глухариная охота особенно интересует меня, так как успех её главным образом зависит от самого себя. Охота на тетеревином току обусловливается более всего выбором места, где устраивается шалаш, а не пассивною ролью охотника: удачно выбрано место, в центре самого тока, —и успех можно считать вполне обеспеченным. Не то, конечно, на весенней глухариной охоте, где искусство преодолеть все трудности и добиться цели, т.-е. овладеть глухарем, исключительно принадлежит одному охотнику, как деятелю активному, а не лицу постороннему…
За час до восхода солнца мы с Алексеем вышли из охотничьего дома и отправились пешком, так как было недалеко, всего только 2 версты, к Сакину долу, на место тетеревиного тока.
Как невыразимо хорошо весною в лесу за час до рассвета! Кругом абсолютная тишина, разве только где-нибудь далеко-далеко на болоте дергает коростель, да бьёт перепел. На небе, как алмазы, горят и искрятся звезды, особенно ослепительно блестит красивое созвездие северной короны; млечный путь прозрачно-беловатой дымкой тянется через все небо с севера на юг. Свежие, молодые, величиною не более серебряного гривенника, листочки березы, только что сбросившие почку, чудным ароматом наполняют воздух. Густые тени падают от деревьев во все стороны и придают всей картине какой-то особый таинственный колорит…
— Вот здесь, — говорил мне Алексей, указывая на одно довольно глухое место, — года с три тому назад я встретился с барсуком и насилу от него отбился… Так и прёт на меня, окаянный!.. Хорошо еще, что у меня дубинка была в руках в те поры, а то, пожалуй, бросился бы на меня, проклятый, чего доброго…
— А много здесь барсуков водится?
— Немного, а попадаются иногда…
Вот, наконец, подошли мы и к шалашу, устроенному па тетеревином току, среди молодого березняка.
— Оставайтесь здесь, а я пойду подслушаю глухаря и тотчас прибегу сказать вам, коли он запоёт, —произнес Алексей и удалился.
Шаги его вскоре замерли в отдалении. Я уселся в шалаше на разостланной кошме, которую донёс мне Алексей, приготовил ружьё, зарядив его нулевой дробью, и стал ждать…
Запах березы, разливавшийся вокруг, чуть не опьянял меня своим сладким ароматом. В лесной низине, наполненной весеннею водой, изредка крякала утка да потрескивал селезень-чирок. Раза два над шалашом протянул вальдшнеп… Вот недалеко от меня раздалось: чуф-фышшь!.. Это, очевидно, проснулся тетерев-токовик, главный запевало на арене любовных похождений краснобровых кавалеров. На призыв его откликнулся другой, третий, и вскоре к шалашу, хлопая крыльями, стали слетаться с разных сторон тетерева- черныши…
Чуф-фышшь, чуф-фышшь! —послышалось там и сям, вскоре перешедшее в горячее, страстное бормотанье… Осторожно оглядываюсь во все стороны, по ничего пока ещё не вижу: темно совсем.
Кур-кур-курра, кур-кур-курра! — азартно пронеслось в стороне, ожесточенно захлопали крылья и ревнивые рыцари, как на турнире, вступили между собой в жаркий бой из-за дамы сердца, кокетливо кокавшей им откуда-то из березовой чащи: ко-ко, ко-ко!..
Два тетерева, подняв кверху свои лирообразные хвосты, мелькнувшие в темноте белизной изнанки, и опустив книзу крылья, храбро начали приближаться к шалашу… Ясно теперь различив их и осторожно просунув стволы централки в отверстие шалаша, я прицелился и спустил курок… Громкий выстрел прокатился в воздухе… Все тетерева вдруг смолкли, но ни один из них не слетел с места. Не прошло, кажется, и 10 минут, как один опять чухфысинул, только как-то несмело, робко… В это самое время послышались торопливые шаги Алексея, спешившего к шалашу, и краспобровые кавалеры, пугливо захлопав крыльями, разлетелись в разные стороны, покинув на время свой брачный пир…
— Скорее, скорее идите! — поёт… — едва переводя дыхание, говорил Алексей, подходя к шалашу.
— Посмотри, вон там тетерева, —кажется, я убил одного…—ответил я Алексею, выходя из шалаша.
— Где?.. Вижу…—поспешил по указанному направлению мой егерь. — Да тут не один, а пара, —радостно произнёс он и вскоре принёс мне двух красивых чернышей, которых я тут же припрятал в шалаш под кошму, а сам с Алексеем форсированным маршем поспешил к месту глухариного тока.
Еще не успел подойти я к опушке бора, в котором гигантские сосны переплетались с частым слышком, как издали услышал щелканье глухаря; он пел азартно, беспрерывно сыпля трель за трелью. Не более как через 1/4 часа, принимая все предосторожности и драпируясь ельником, я уже подошел к глухарю, пройдя несколько шагов за ту сосну, на которой он пел, чтобы стать как раз против зари, и прислонился к небольшой елке. Глухарь продолжал петь, слегка трепеща в порыве сладострастия крыльями, и, хотя было уже почти светло, но заметить его, сидевшего в средине и в самой гущине громадной сосны, я не мог. Сердце мое учащённо билось, в горле от ускоренной ходьбы и волнения немного пересохло, колени нервно дрожали… Вдруг в стороне, где оставался Алексей, раза два гнусаво проквокала курочка. Глухарь мой моментально снялся с дерева и полетел в ту сторону…
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» —невольно припомнилась мне старинная поговорка; но, к счастию моему, глухарь отлетел не далее 15 саженей и, усевшись на самой вершине сосны, вновь запел, кажется, ещё азартнее, горячее. Я торопливо выстрелил под песню его, боясь, чтобы он не улетел вовсе… Промах… Глухарь, очевидно, не слышал моего выстрела, потому что продолжал петь. Прицеливаюсь в него вторично из левого ствола (чок-бора), прицеливаюсь не торопясь, положив ружьё, чтобы оно не дрожало, на сучок елки, возле которой я находился, и плавно нажимаю на спуск… Раздаётся выстрел и краснобровый красавец, хлопая крыльями, грузно шлепнулся под сосной на землю.
— Алексей, Алексей! держи глухаря, а то уйдет, как у Беляева…
— Нет, не уйдет, —кричит издали Алексей,—он у меня уже в руках…
Обрадованный двойной удачей (парой убитых чернышей и глухарем), я возвращался с охоты домой в самом счастливом расположении духа.
Весенняя охота на глухарей, по-моему, самая лучшая охота по птице, или, выражаясь охотничьим термином, «по перу». Обстановка—вполне поэтическая, а весь процесс требует от охотника выдержки, находчивости, терпения и выносливости; поэтому успех ценится очень дорого, радует сердце и льстит самолюбию каждого охотника.
Пл. Петров.
Картина Александра Маковского
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”
- «Морозиха» и «Вѳрблюдиха» —местные названия части бора, прилегающего к Сухой Реке. ↩︎
- Ледовый затор на реке. ↩︎
- (от нем. Talweg от Тal — долина и Weg — путь, дорога) — линия, соединяющая самые низкие (глубокие) точки дна долины или русла реки, оврага или балки, ледника, ложбины, лощины и других эрозионных форм рельефа. ↩︎