На Днепре.

Примерное время чтения статьи 54 минуты

Главная / Рассказы / На Днепре.

“Природа и Охота” 1894.9

Только что забрезжило серенькое октябрьское утро, как я уже был на ногах; торопливо оделся, умылся, залпом выпил два стакана молока и стал поспешно собираться на охоту. 

Мой старый жёлтый сеттер Каро уже стоял на пороге моей комнаты и, радостно взвизгивая, нетерпеливо махал пером; он со вчерашнего дня уже знал, что мы с ним сделаем экскурсию за вальдшнепами, потому что я с вечера велел поставить возле кровати мои охотничьи ботфорты. 

— Ну, старый пёс, пойдём! —весело крикнул я, надевая чрез плечо ягдташ и ружьё. В ответ Каро громко залаял и запрыгал по комнате. Испуганный неожиданным антраша и лаем собаки, полусонный кот стремглав бросился из моей комнаты в соседнюю и с удивлением стал смотреть на беснующегося пса. Каро бросился было к коту, но, заметив, что я уже вышел из этой комнаты, с визгом проскользнул около моих ног, выскочил в отворённые двери на двор и, увидев кур, набросился на них. Последние вынуждены были при помощи своих крыльев поспешно ретироваться на более возвышенное место от своего любезного соседа, для которого вырвать из хвоста какой-нибудь нерасторопной соседки кучу перьев представляло громадное удовольствие. 

Но к делу! Утро было действительно серенькое, ненастное. Моросил мелкий, как пыль, дождик; на дворе стояли громадные лужи воды и свидетельствовали, что ночью шёл проливной дождь. Все небо представляло какую-то бесконечную клубящуюся серую массу. По временам во двор врывался холодный, полный дождевой пыли, ветер пронизывал ещё нестерпевшееся с температурой тело. 

Несколько минут простоял я на крыльце в раздумье: идти или нет? Пойду, —наконец, порешил я, и бодро зашагал по двору, направляясь к огороду, который находился за большим немецким двором. 

Да не войдет читатель в заблуждение, прочтя «немецким»: спешу объяснить: в то время я жил в немецкой колонии «Шенвизе» Екатеринославской губ., А. уезда. 

Колония эта разбросана на довольно значительное пространство, несмотря на то что домов и жителей в ней сравнительно немного. По немецкий девиз — «широко жить на Руси» здесь был в полном значении. Их дворы и огороды были настолько велики, что в иной усадьбе какого-нибудь откормленного менонита поместилось бы до десятка изб малороссов со всеми службами и огородами. 

Так вот, пройдя один из таких дворов, я вышел на огород и пустился по нём к невдалеке черневшему лесу, потянувшемуся стеной по низменному левому берегу Днепра. На просторе ветер дул ещё сильней и мелкий дождь заливал мне все лицо. 

На секунду я опять остановился в раздумье: — «Ну, не сахарный, не размокну», — ободрил я себя и зашагал, с трудом вытаскивая из липкой грязи ноги. — «Ну, а если подхвачу насморк?» —пронеслась тревожная мысль и я опять замедлил шаги. 

Признаюсь, насморк я особенно почему-то не могу спокойно переносить. Впрочем, что ж насморк. Для такой охоты, как на вальдшнепов, можно принести благополучие своего носа в жертву на некоторое время. Вот только бы сегодня охотников было поменьше, —руководимый чувством небезызвестным каждому охотнику, подумал я и опять ускорил шаги. Надо, впрочем, заметить, что охота по этой интересной птице в нашем краю до некоторой степени редкость. Вальдшнепы бывают в наших плавнях только один раз в год, а именно осенью, когда совершают перелёт на далёкий юг. 

Гостят они у нас недолгое время, всего несколько недель, да и то только в таком случае, если осень стоит сырая, дождливая, словом, благоприятная для их пребывания; но такие осени на юге России редки. Вот почему у нас каждый охотник спешит воспользоваться в ненастную осень каждой свободной минутой, несмотря на все иногда представляемое погодой неудобство. В такие счастливые для охотника дни каждый из нас только и думает о том, как бы первым прийти в плавни, чтобы раньше всех обойти более удобные места для пребывания вальдшнепов и схватить сливки, а товарищам оставить подонки. 

С напряженным вниманием прислушивался я в сторону плавней —не раздастся ли выстрел опередившего меня охотника. 

По вот уже я на мосту, переброшенном чрез узенькую стоячую речку, берущую начало из Днепра и отделяющую низменную, болотистую луговину, усеянную кустами лозы, камыша, да изредка кривыми дубами, степной возвышенности, на которой была раскинута колония. 

— «А выстрелов еще нет. Ну, славу Богу! —облегченно вздохнув, прошептал я, вытирая платком мокрое лице. 

— Значит, постреляю по длинноносикам, а их сегодня должно быть непременно много, —представляя в воображении чуть ли не под каждым кустом вальдшнепа, вслух рассуждал я. В это время я уже перешел мост и направился к кустам лозы и, увидев, что Каро потянул к ним, закричал: —Назад! Назад! — Каро неохотно остановился, повернул голову в мою сторону и стал ожидать, пока я подойду сам (это у него уж было в обыкновении). 

— Непременно вальдшнепы есть в этих кустах, — пронеслось у меня в голове, и сердце от этой мысли тревожней забилось, точно вместо длинноносой птички я должен был встретить медведя. 

Торопливо взведя курки, я ускоренно зашагал к кустам. 

— Ищи! Ищи! —крикнул я на собаку, когда вплотную подошёл к ним. Пёс шумно шарахнулся в лозу; под его ногами затрещал сушняк и весенний нанос. — Без стойки подымет, каналья, —решил я и стал страшно таращить глаза. Мне все казалось, что вот-вот сорвётся вальдшнеп и зашуршит по лозе, подымаясь кверху.

Всякая выпархивающая из кустов птичка казалась в моих глазах вальдшнепом, и я невольно подымал ружьё, но прошло несколько томительных минут, а страстно ожидаемый длинноносик не вылетал. Каро спокойно перебегал из куста в куст и кроме смущавших меня воробьев никого не выгонял. 

— Нет, —опуская ружье, разочарованно прошептал я, и пустился обходить все кусты лозы, раскинутые по огромной поляне, не теряя совершенно надежды на приятную встречу.

Но скоро, по манере поиска Каро, я заключил, что здесь и близко нет присутствия вальдшнепов. Тем не менее я обошёл всю поляну, а также прошёл несколько по берегу речонки, заросшей камышом и осокой и, не найдя на ней ничего, с упавшим духом направился к дубовому лесу. 

— В дубняке должны быть, утешал я себя. —Ведь всякий утопающий хватается за соломинку. Дождь, между тем, не переставал сеять, так что верхнее платье мое сделалось совершенно мокро, а Каро казался только что вылезшим из воды, пройдя неширокое пространство песку, нанесённого весенними разливами и задерживаемого сплошною полосой лозы. 

Я вступил в пределы набережного леса. Крепкие коренастые дубы казались еще полными жизни; их зелёные, перемешанные с жёлтыми и красными, листья, покрытые слоем воды, блестели, как эмаль и пестрили- убор кудрявых голов гигантов. Зеленая молодая трава, усеянная тропами сухого листа, словно озимовый всход полей, выбивалась из-под земли и ковром расстилалась между деревьями. В небольших ямках и канавках росли молодые кусты лозы и терновника, затейливо переплетенные ожинником и диким хмелем. 

— Поищем здесь, Каро! проговорил я, посылая его в кусты терновника. Каро неохотно потянул в кусты; я опять остановился в тревожном ожидании. Поискав в них немного, он выскочил на поляну, спокойно взглянул на меня и опять побежал к следующей ямке, но и там ничего не было. 

— Фу ты, досада! Да где же это вальдшнепы? —бурчал я, переходя от куста к кусту, от высохших лесных речонок к ямообразным колдобинам, не находя нигде ничего. Так проходил я часа два и, порядочно устав, хотел было уже вернуться домой, да вспомнив, что не был еще в молодом дубняке, находившемся невдалеке от Днепра, пустился к нему. «Вот и дубняк». Это была какая-то сплошная темно-зеленая масса, до того сплотившаяся и перепутавшаяся своими тонкими ветками, что пробраться сквозь нее казалось почти невозможным. 

Но для охотника редко бывает что невозможно. Я храбро двинулся в этот дубняк и крупные капли воды ливнем хлынули на меня с потревоженных листьев, а густые ветви словно еще сильней схватились друг с другом и загораживали мне на каждом шагу путь, а некоторые, вероятно более смелые, так больно били по ушам и носу, что я вскрикивал от боли. 

Почва в этом месте было ужасно неровна — корчевана; приходилось то и дело спускаться в ухаб, то вновь подыматься на бугор, и только непреодолимое желание поднять хотя одного вальдшнепа тянуло меня все дальше и дальше в эту трущобу. Но увы! несмотря на все мое самоотвержение и все старание Каро, я и здесь не нашел желанного гостя, и окончательно утомленный, разочарованный, теперь страстно желал, как бы поскорей выбраться на простор и дать отдых своим усталым ногам. 

Каро искал неохотно и далее десяти шагов не шёл от меня. 

Так прошли мы с ним еще несколько времени. Мало-помалу кусты начали редеть, и я уже мог свободно обходить их, не подвергаясь хлестанию в лицо мокрых листьев. 

Вот до слуха моего долетел неясный глухой шум Днепра, а через низенькие кусты глянул и его противоположный степной берег, испещренный, как шахматная доска, полосами посевов. 

Еще несколько шагов и широкое русло старика предо мной. 

Я остановился на краю обрывистого берега. Мутные волны быстро катились и бились о глинистый берег, подмывая слабую почву, которая отрывалась и с каким-то кряхтеньем падала в воду. Прыгающие седые гребни волн показалась мне бесконечным множеством чаек, среди которых местами выделялись спокойные и неподвижные, желтоватые песчаные косы, с разбросанными на них рыбачьими куренями и маленькими лодочками. Далеко, далеко на юг расстилался Днепр широкою скатертью и пропадал там в тумане за крутым изгибом русла. 

Постояв несколько минут и выбрав поудобнее место для отдыха, я наконец опустился на огромный пень дуба. 

Дождик между тем перестал, но небо по-прежнему оставалось пасмурным и дул холодный ветер. Что-то похожее на туман или густые клубы дыма всплыло над лесом, там, за далеким курганом, и скоро, вслед за ним, из-за поворота берега по воде показалась чёрная точка, за нею другая, третья, четвертая; эти точки неразрывно, как звенья цепи, тянулись вперед и все больше и больше принимали определенный вид. Вот уже ясно обрисовались широкие белые паруса шаланд, клубы дыма вылетали из трубы буксирного парохода и своевольный ветер расстилал их по воде, то подхватывал кверху и разносил в разные стороны. Вдруг, недалеко от парохода, на фоне свинцового неба вырезалась небольшая черная тучка, непохожая на дым, и быстро стала удаляться в сторону степного берега. 

«Какая громадная стая уток», подумал я, теряя в пространстве черную тучку; но только что я оторвал взгляд от скрывшейся загадочной тучки, как увидел другую, над темною верхушкой леса (левого берега), которая, казалось, тянула прямо в даль Днепра по направлению ко мне. Я стал всматриваться, и, спустя несколько минут, моим глазам ясно представился треугольник диких гусей, который часто вытягивался в одну длинную вереницу и, плавно волнуясь, стремился вперёд, подымаясь все выше и выше. Громко понеслось их гармоничное гоготанье. Вот наконец они поравнялись со мной; но увы! стрелять было невозможно; они были почти над срединой Днепра. 

Страстным взором проводил я их и не мог оторвать глаз до тех пор, пока они совершенно не стушевались на небосклоне. 

«Значит, гуськи уже прилетели… Вот бы на них поохотиться!» — вздохнув, прошептал я. Моей заветной мечтой всегда была охота на гусей, как на единственных крупных представителей из царства пернатых в нашей местности, которые, впрочем, так же, как и вальдшнепы, прилетают глубокою осенью и до заморозков кочуют на безпредельных степях и отмелях Днепра. Вот охота на гусей была сопряжена для меня со многими неудобствами; во-первых, близко они не держались, а нужно было ехать вёрст за двадцать под «Лысую гору» (так звали довольно высокий курган, висящий над водой, на правой стороне Днепра), около которой было много отмелей, по длине достигающих более версты; во-вторых, необходимо было за неделю, или по крайней мере дня за три до охоты, устроить на этих отмелях шалаши, чтобы гуси постепенно привыкли к ним и садились бы вплотную. А этого, главным образом, я не мог сделать за неимением лодки, которая в этом случае была необходима, так как все те отмели, на которых садились гуси, были по средине реки. 

Кроме того, по своему служебному положению, я очень мало имел в своем распоряжении свободного времени; но, тем не менее, в душе я всегда лелеял мечту когда-нибудь поохотиться на эту очень осторожную птицу, убить которую считалось немалым подвигом в нашем краю. 

— Нет, верно, так и до седых волос доживу, а на эту дичь и поохотиться не придётся. А все чрез это анафемское положение… Лишнего, свободного дня не имеешь, — сердито шагая, ворчал я. 

На душе у меня как-то стало вдруг нехорошо от неудачной охоты и от сознания невозможности поохотиться на заветную дичь. 

Ружьё со спущенными курками я держал под рукой, а иззябшие и одеревеневшие от холода пальцы спрятал в рукава. Поднять длинноносого, или что другое, я уже не рассчитывал и шёл, не разбирая места. Каро тоже опустил свой намокший хвост, чистя мне шпоры: не удача, по-видимому, и на него произвела неприятное впечатление. 

Наконец, берегом мне идти надоело и я машинально свернул влево и стал углубляться в лес, который в этом месте хотя и не был очень густ, но за то весь был усеян кустами терновника и ожинника, которые в более счастливое время, т. е. когда пребывают у нас вальдшнепы, служат им очень удобным убежищем. 

Лавируя между этих кустов и не обращая на них никакого внимания, я продолжал идти, весь поглощенный мыслью о гусях, громкие крики которых, как приятный концерт, все еще чудились моему воображению. Каро верно надоело наступать мне на пятки, и он незаметно улизнул вперёд и зашумел в кустах, от чего я невольно вздрогнул и торопливо, не отдавая себе отчёта, взял ружьё на перевес, но вглядевшись хорошенько в голые кусты, я увидел мелькающую в них желтую спину моего Каро; он скоро выскочил на прогалину, на ходу отряхнулся и опять скрылся за кустами. 

— «Пусть его бегает, верно промерз, бедняга», —подумал я и, успокоившись, вновь погрузился в мечту о заветной дичи. 

Так прошел я довольно долгое время, а виды пейзажа ничуть не изменились и поражали своим однообразием: кусты да дубы — вот что беспрестанно бросалось в глаза. 

Но вот, наконец, предо мной, словно гигантский карточный стол, раскинулась зеленая поляна, на которой не было видно ни одного кустика лозы, только несколько осиротелых и жидких ракит, далеко разбросанных друг от друга, уныло качались под напором сильного ветра, да местами нескошенная пожелтевшая трава, поваленная на бок ветром, однообразно шуршала. Каро тоже выскочил на поляну, забегал, характерно махая пером, уткнув в землю нос; но я так был уверен в невозможности появления какой-нибудь дичи, что совершенно не придал никакого значения горячему поиску собаки, часто свидетельствовавшему о близости приятной встречи с русаком или длинноносым вальдшнепом. 

«Верно крыса или мышь недалеко», — подумал я.

К слову сказать, мой Каро питал непохвальную слабость к этой твари, и нередко предпочитал её благородной пернатой дичи; бывали случаи, что, идя по следу куропаток, он вдруг натыкался на нору грызуньи, и уже тогда куропатки преспокойно могли убегать за несколько вёрст, потому что Каро ни за что не оставлял норы до тех пор, пока не выкапывал жертву. Все старания мои искоренить эту компрометирующую его слабость, нередко вводившую меня в заблуждение, были тщетны: он оставался в этом отношении, несмотря даже на свой преклонный возраст, неисправим.

Окинув взглядом поляну, я направился наперерез к противоположному лесу. На пути у меня лежала большая полоса нескошенной сухой травы, —молочая и конского щавеля. Каро потянул тоже к этому бурьяну, вбежав в него, и быстро забегал по нём взад и вперед, усиленно махая хвостом. 

Но только что я приблизился к этой нескошенной полосе, как Каро вдруг вытянулся в картинную стойку. Не успел я высвободить из рукавов свои руки, как из-под самого носа собаки выскочил заяц и, сложив на спину уши, сильно наддал по бурьяну, высоко отбрасывая задними ногами. 

Я поднял ружьё, стал целиться, но… о злая судьба! на мушку беспрерывно попадал Каро, который несколько минут бежал на расстоянии одного аршина от зайца, и будь у последнего подлиннее хвост, он наверно поймал бы его. 

Каждый охотник, нередко бывавший в подобном положении, может легко представить мое душевное состояние.

Проклиная свою непростительную рассеянность, я чуть не бегом пустился вслед за скрывшимися в лесу собакой и зайцем; торопливо перебежав поляну, я быстро зашагал по лесу, по уже не дубовому лесу; здесь дубы попадались редко, а больше росли высокие стройные тополи, да покрытые сероватою корой осокори, на кривых ветках которых трепетали сухие отжившие листья. Терновых кустов здесь тоже не было; зато лозняк, пере мешанный с высоким желтым камышом, был непролазный и приходилось лавировать по узеньким просекам, заросшим высоким бурьяном. 

Спустя несколько минут, на мой энергичный зов из погони за зайцем вернулся Каро; вывалив язык, он учащенно дышал и щурил без того своп маленькие глазки. 

— Ищи—разбойник! —крикнул я на него. Каро вяло завилял хвостом и ленивой рысцой побежал вперёд, по тому направлению, откуда вернулся. Но только что мы сделали несколько шагов, как впереди раздался выстрел и гулко прокатился по лесу… 

«По зайцу» —пронеслось у меня в голове. Каро было ринулся вперёд, но внушительное — «назад» умерило его ныл. Спустя несколько минут ходу по извилистым просекам я спустился в довольно глубокий лог (некогда служивший руслом речонки), голое дно которого было все покрыто зеленым мхом. Дойдя до середины лога, я пристально огляделся кругом и, к немалой досаде, увидел злополучного зайца русака, уже привешенным на спине охотника, который преспокойно обивал пыж в ружьё и по-видимому не замечал моего присутствия. 

— Ну, не убить бы тебе этого зайца, если бы я не ловил ворон, —направляясь к охотнику, ворчал я. 

При моем приближении охотник повернул голову, и широкое добродушное лицо, окаймлённое большою рыжеватою с проседью бородой, разошлось в улыбку. 

— Вот где Бог свидеться привёл! —громко воскликнул охотник, идя ко мне навстречу и протягивая свою грязную, заскорузлую руку. 

— А, Савельич! —проговорил я, приятно удивленный. 

— На ратном поле сошлись, как и подобает охотникам, крепко пожимая мне руку, сказал он. 

— Ну уж и поле, нечего сказать! ощипанного воробья не найдешь на нём, —рассматривая зайца, недовольным тоном возразил я. 

Савельич считался справедливым, рассудительным человеком и за эти качества пользовался в охотничьих спорах полным авторитетом. Соперников по охоте на уток и зайцев он также не имел. Выследить на лежке косого, или подманить крякового селезня, лучше его никто не умел. Но, к немалому нашему удивлению, он презирал мелкую красную дичь и отзывался о ней с пренебрежением. «Энтих пичужек не из ружья бить, а хлопушкой, потому заряда не стоит». И сам никогда не стрелял в поднявшегося перед носом бекаса или дупеля. Но куропаткам он иногда и решался пустить заряд, но и то только в табун, в одиночку же он не стрелял. Для компании охотников он был незаменимым балагуром и рассказчиком охотничьих похождений. 

В хозяйственном отношении он также был первым человеком и нередко выводил своих приятелей охотников из самых затруднительных экономических положений, добывал легко и скоро всевозможные съестные припасы. Па вопросы: «где раздобыл!» он всегда отвечал: «Бог послал». 

В кулинарном искусстве он также был не меньший специалист; лучше его никто не умел сварить из дичи кашу, зажарить в золе утку и т. п. В былые времена я не без удовольствия делил с ним на охоте время, слушая его небезынтересные рассказы про охоту на глухарей, тетеревей, волков и даже медведей, которых он в шутку называл своими земляками; впрочем, он действительно был им земляк, так как сам был из Брянска… 

Лягавой собаки он никогда не имел, но не имел не потому, чтобы не признавал её полезности, нет, а потому, что руководился другими взглядами на это животное, нежели «Ермолай» Тургенева. 

«Пса держать, стало-быть кормить его надоть, тогда он и слушать будет и хозяина знать, а мне всякий лишний рот в тягость, потому — семейство одолело. Восемь, ведь, душ, мал мала меньше», — говорил он на вопросы почему не заведет собаку. 

По профессии он был мастеровой и работал на одном из местных кустарных заводов. 

Случай, сведший меня с ним, был следующий: однажды, во время весеннего разлива, перед закатом солнца, я сидел около большого плёса и поджидал селезней, которые высоко в синеющем небе сновали взад и вперёд и зорко высматривали предмет своей страсти. Иногда над головой проносилась утка, за которой гнались, отчаянно соперничая друг с другом, несколько селезней. Но во избежание преступления, т. е. убийства утки, я пропускал эти небольшие стайки. Так просидел я довольно долго. Солнце уже спустилось к закату, и его последние, догорающие лучи позолотили белые, пышные облака, цепью растянувшиеся в причудливых формах над горизонтом. 

Я уже поднялся, чтобы идти, как вдруг, недалеко от меня, словно из куста, раздался крик кряковой утки, но на плёсе, слегка посеребренном уже всплывшим полным месяцем, не видно было ничего. 

Крик повторился, и тотчас же ему ответил невдалеке другой крик селезня, а чрез мгновенье на самую светлую часть плеса, шагов двадцать от меня, шлепнулся селезень. 

Недолго думая, я прицелился и выстрелил, и, когда дымок рассеялся, увидел трепетавшего на одном месте селезня и подплывающую к нему мою собаку. Но в то же время, в соседних кустах, я услышал шум и щелканье спуска, потом тяжелые шаги и не успел Каро вынести из воды селезня, как предо мной уже стоял, широко улыбаясь, пожилой плечистый мужчина, бедно одетый, и с дешевенькой двухстволкой на руке. За сгустившимися сумерками я не мог рассмотреть хорошенько черты лица этого субъекта.

— Добрый вечер! —приветствовал он меня, высоко подымая над головою картуз, 

— Добрый вечер! — ответил я, слегка удивленный такой неожиданной встречей. В это время собака подала мне ещё живого селезня. 

— Спасибо вам, что собачка-то ваша селезёнька, — сказал незнакомец, протягивая за ним руку. 

— Как! —воскликнул я в недоумении, — ведь я же его убил, я стрелял! 

«Вы?» —спросил он, не менее озадаченный, и как-то неловко затоптался на одном месте. 

— Извольте пощупать стволы, они еще горячие от выстрела. 

— И, что вы! я и так-с верю… но ведь и я тоже выстрелил… Вот оказия-то! —подавая мне в доказательство своих слов ружьё, сказал он. 

— А, теперь понимаю! — весело воскликнул я.— Мы выстрелили с вами одновременно, и быть может, оба попали в него, но так как вы подманили, то я не имею на него права. 

— Возьмите! — решительно сказал я, подавая ему наш общий трофей. Охотник немного замялся, но все же протянул руку и взял селезня. 

— Надо бы посмотреть хорошенько, может я и не попал. 

— Все равно, я на него не имею права, —повторил я. Вдруг над головами послышался знакомый свист крыльев.

Я пригнулся (хотя вследствие сумерек и так не был виден), стоявший сзади меня охотник в одно мгновение приставил руку ко рту, сложив ее трубочкой и воздух огласился неподражаемым криком утки, а спустя не сколько секунд что-то тяжелое шлепнулось на воду и зачернело на серебристом, слегка заволновавшемся мелкими кругами плёсе.

— Стреляйте! —прошептал охотник. 

Я приложился, но мушку не видно было. Плывший к нам селезень остановился, крякнул; я нажал спуск, прогремел выстрел, и селезень больше уже не полетел. 

— Вот и квиты! — весело воскликнул услужливый охотник. 

Посидев еще несколько минут, в течение которых я убил другого селезня, конечно, благодаря Савельичу (это был он), мы отправились по домам. 

С этого вечера у нас и завязалось с ним знакомство, а также и начались совместные экскурсии на охоту за утками. 

Но перейду к прерванной нити моего рассказа. 

— Вы все верно энтих, как бишь «ваншлепов» ищите? 

— Целое утро искал, да нигде ни одного не поднял, а теперь уже не ищу и иду почти бесцельно. 

— Пролетели ваншлепы, пролетели, Андрей Николаевич. Намедни еще подымал, так малость, а вот нынче-то ни одного не встретил, а прошел, кажись, немало от лысой горы, ведь плетусь. 

— От лысой горы?!—вскричал я каким-то неестественным голосом. 

— Да, оттуда; на ночь ходил, на заре шалаши на косе мастерил, хочу на гусей поохотиться. 

— «Вот что! Разве уж их налетело так много?» —спросил, я, охваченный надеждой поохотиться на них. 

— Сила! — лаконически ответил Савельич и прибавил: —может и вы мне компанию составите? Давно, ведь, мы с вами не охотились, почитай года два будет. 

— Наконец-то, наконец! —радостно завертелось у меня в голове, и я торопливо изъявил свое согласие. 

— Вот и дело! а уж поохотимся, верьте совести, очень поохотимся, улыбаясь, сказал Савельич. И как-то спохватившись, прибавил: —да что-же мы стоим-то тут? Чай ведь мы промокли и обогреться бы не прочь. А тут идо хаты лесничего рукой подать. Завернёмте, да там и потолкуем насчет гусей. 

— Пойдём, пойдём! —весело заторопил я. 

На время вытесненные из моей головы гуси опять понеслись бесконечными вереницами и мне казалось, что я стреляю в эти вереницы и выбитые гуси падают прямо пред моим воображаемым шалашом. 

Савельич подтянул зайца, вскинул на плечо ружьё, и тяжёлой, усталой поступью зашагал по высохшему руслу. 

Я пошёл рядом с ним. Пройдя несколько шагов по руслу, мы выбрались на поляну и направились прямо к черневшему лесу. 

Дорогой я невольно обратил внимание на фигуру Савельича и был поражен её изменившимся видом. Когда-то крепкий его стан теперь согнулся и казался далеко не крепким; походка также была не тверда и не верна: он слегка раскачивался, как будто старался придать энергию своим членам. На лице лежал отпечаток угрю мости; резкие морщины избороздили его по всем направлениям. Полные жизни глаза теперь смотрели как-то задумчиво из-под нависших бровей. Видно было, что эту крепкую натуру сломило немалое горе. Костюмировка его тоже была далеко не прежняя: вместо сапог на ногах неуклюже торчали истоптанные лапти и голени до колен были обмотаны грязными тряпками и затянуты бечёвками; коротенькое, ветхое пальтишко, перехваченное в талии поясом от патронташа, было все в заплатках и кой где из новых прорех выглядывали клочья ваты; только висевшая чрез плечо тулка казалась нисколько не изменившейся. 

— Что с ним стряслось? —думал я, с участием глядя на Савельича. Уж не болен ли был? Или может быть запивать стал? 

По взглянув попристальней в его лицо, я сейчас же отогнал эту мысль… 

— Ну, как поживаешь, Савельич? —спросил я, прерывая молчание. 

Савельич кашлянул, подергал за погон ружья и, тяжело вздохнув, ответил: — плоховато, очень плоховато, Андрей Николаевич, —и в голосе его послышалась дрожащая нотка. 

— Что же, друг, стряслось над тобою, болел, верно, долго? 

— Кабы это-то одно, а то нет хуже… Пословица говорит правду: придет беда — отворяй ворота, удержу, вишь, ей нет. Ввалилась это она ко мне в семью и пиаром прокатилась; четырех деток на тот свет унесла в один год. Шутка ли? О, ох! — вздохнув, заключил Савельич; веки его учащенно заморгали и на ресницах повисли слезинки. 

Мне сердечно стало жаль старика. 

— Да, это очень тяжелая потеря, Савельич. —сочувственно сказал я. 

— Такая тяжелая, что и сказать не могу. Вот как вспомню, за них, голубчиков, так и защемит, защемит вот тут, —указывая рукой на сердце, ответил он. 

— Но где же ты проживал эти два года и что побудило тебя выехать отсюда? 

— За хорошими заработками старый дуралей погнался, — с горькой улыбкой ответил Савельич, и, помолчав, продолжал: —тут, видите ли, вёрст за шестьдесят есть одна колония Г., в которой много заводов чугунолитейных, вот туда то меня и сманули, горы золотые сулили! Как было не поехать! 

— Эх деньги, деньги! Душу и тело человек отдать за их готов. А все, ведь, больше положение наше, всё про чёрный день обеспечить себя хочется; да только не всегда так бывает, как хочется. 

— Здоровье все я там надломил за работой, там и дети мои умерли; наказал верно Бог за жадность мою и урок на будущее время дал. Живи, мол, как Бог посылает, вперёд не забегай, потому что от воли Его не уйдешь; захочет за грехи наказать и накажет, нигде не спрячешься, ничем не оградишь себя, —тихо, словно сам с собой, говорил Савельич. —Ну, да что толковать об этом, —повысив голос, продолжал он, —что случилось, того не воротишь. Теперь мне, где бы вот место найти, три месяца так вот шатаюсь, нигде не берут. 

— Ну, а Вася жив? —спросил я, вспомнив старшого сына, который нередко сопровождал нас на охоту. 

Савельич отрицательно махнул рукою и глаза его опять застлались слезой. Несколько минут он не мог говорить от волнения. 

В это время невдалеке раздался визгливый лай собаки, пронеслось голосистое «кукуреку» петуха, и скоро в прогалины деревьев забелела небольшая мазанка, «хата» лесного сторожа, у дверей которой стояла женщина в белой свитке и в красном платке. В одной руке она держала большую деревянную миску, из которой вынимала что-то и бросала столпившимся обжорливым уткам, ловившим налету бросаемое и жадно глотавшим. 

Чтобы рассеять грустное настроение Савельича, я перевёл разговор на другую тему. 

— Люблю я эту лесную привольную жизнь, —сказал я, указывая на покосившуюся хатку, расположенную на небольшой поляне и, вместо плетнёвой изгороди, окруженную со всех сторон старыми коренастыми дубами да осокорями. Тут же с одной стороны хаты находилось крутобережное кривое озеро, на котором важно плавали несколько пар домашних гусей. 

— Люблю и я её, и кажись, век бы не ушёл отсюдова, так тут здорово, так хорошо… дышится, эдак, привольней, и все заботы, невзгоды как будто забываются; право, я только и отдыхаю в лесу. 

– Почему же ты не попробовал поступить лесником? — Думал, всегда об этом думал, да вот баба-то слышать об этом не хочет, «что, дескать, я в лесу с волками жить буду? Общества, дескать, никакого… со скуки умереть можно». —А подумаешь, какая скука семейной женщине, да в хозяйстве? Хозяйство-то какое, ведь, можно иметь: и коровок, и свинок, и гусей, и курей, и всякую всячину, держать можно, и польза с того могла бы быть. А труд-то какой! Просто в удовольствие, не то что наш: в копоти да в грязи каждый день по двенадцати часов находись, да работай до кровавого пота, а все только на дневное пропитание, —уныло проговорил Савельич. Мы уже подходили к хате, как навстречу к нам с лаем, бросилась куцая дворняжка, но завидя внушительную фигуру Каро, она быстро ретировалась к сараю, шмыгнула в него в отверстие под дверью и, высунув оттуда голову, опять стала лаять. Каро побежал было к встретившему его недружелюбно товарищу, но последний смолк и поспешно спрятался в глубине сарая. 

— Здравствуй, Ульяна! —приветствовал Савельич молодую жену лесника. Лесничиха сразу выбросила уткам всё из миски и приветливо поклонилась нам. 

— Дома Максим? —спросил Савельич лесничиху. 

— Ни, нема, в икономию поихав, —приятным мягким голосом ответила Ульяна. 

— Ну, а обсушиться нас пустишь? 

— Чому ж не пустыть! Мылости просю, —отворяя низкую дверь и пропуская нас вперед, ответила она. 

Мы вошли в сени и на нас пахнуло теплотою, с преобладающим запахом печёного ржаного хлеба. Из сеней мы перешли в светлую просторную горницу, стены которой могли бы своей белизной поспорить с первым снегом. Земляной пол также был подмазан желтою глиной, и на нем не видно было соринки. В переднем углу, на покуте, убранные расшитыми рушниками и бумажными цветами, стояло множество образов без киот. Весь фон, на котором помещались они, был оклеен обоями, с весьма причудливыми узорами. Вдоль двух стен углом тянулись узкие скамьи, а в углу перед образами стоял стол, покрытый толстою, грубою скатертью, но зато дышащей свежестью и чистотой. На ней лежал целый ржаной хлеб и стояла солонка полная соли (этот символический знак хлебосольства можно встретить в хижине каждого малоросса). Большую часть горницы занимала громадная печь, также выбеленная и около отверстий обведенная желтою глиной. При нашем появлении с печки показались и тотчас же спрятались пара замазанных детских личек. В промежутке, между стеной и печкой, помещалось большое ложе семьи, или по-малороссийски «пил»; на нём лежало несколько подушек и грубых ряден, служивших пуховиками и одеялами. Пред этим «пилом» у потолка горизонтально висел на двух веревочках длинный, в руку толщины, шест: на нем вешали вещи, нуждающиеся в просушке. В углу, на скамье, как раз против печи, стоял небольшой грязный самоварчик, нужду в котором сами хозяева, по-видимому, мало имели и держали его больше для желающих погреться чайком охотников. 

Войдя в эту обитель мирных и близких к природе людей, Савельич снял шапку и размашисто перекрестился на образа, потом снял с плеча ружьё и поставил его в углу, около печки; тут же положил и зайца и, подойдя к столу, устало опустился на скамью.; я тоже последовал его примеру. 

Лесничиха вошла вслед за нами и, подойдя к печке, погрозила детям, которые поминутно высовывали свои кудлатая головенки и с любопытством глядели на нас наивными, бирюзовыми глазками. 

— Как же, сказать что ли, чтобы самоварчик вскипятила? —обратился ко мне вполголоса Савельич. 

— Разумеется, самоварчик… да, может быть, у них и молоко есть, так пусть и молока кувшин дадут. 

— Как не быть! Ну-ка, Ульянушка, раскинь умком, добудь нам глечик молока, да позаботься о самоваре, раздуй его поживей. 

— Зараз, —улыбнувшись, ответила Ульяна и тут же захлопотала возле самовара, в ожидании которого мы расположились по домашнему, т. – е. сбросили верхнее платье, которое было мокро; Савельич даже распрёг своих буланых (как он выражался по отношению лаптей), снял целый ворох портянок и, разложив их на горячей печке сушить, сел на прежнее место, вынул из кармана трубочку, набил её корешками и, лениво закурив, глубоко задумался, облокотившись на стол. 

— Савельич! — тихо позвал я его.

Он медленно поднял голову и вопросительным печальным взглядом посмотрел на меня.

— Почему же для тебя теперь так трудно найти место? 

— Место, —задумчиво повторил он и помолчав, продолжал: потому что мы, старики, видно нигде не годимся, пожалуй, и права не имеем на заработок куска хлеба. Силы, значит, поистрачены. На что, кому нужен такой человек? —кладя в сторону трубку, сказал Савельич и продолжал: —Вот, говорят, правила на железных дорогах есть, как за четвертый перевалило, так и носа не суй, ни за что не примут. Чудное это правило, право слово чудное! Словно уже человеку и жить после не надо!.. Индо зло возьмет, и дивишься, что энти самые правила такие же люди выдумывают, т.-е. подобия-то одного. 

В это время лесничиха внесла весело шипевший самовар. 

— Так вот, Андрей Николаевич, —утирая рукавом рубахи губы, заговорил он,—ежели желаете поохотиться на «горкунов», так сделайте милость, шалашики первый сорт устроил, с кустом не распознаешь,—и на месте, птицей облюбованном; каждый день на этой «косе» тысячи сидят. Вот только дадим им денька три поосмотреться, попривыкнуть к этим кустикам, потому птица эта строга больно, сразу не сядет вплотную. 

— А если кто-нибудь да воспользуется твоими шалашами, да отведёт гусей? —спросил я. 

— Не воспользуется, —уверенно ответил Савельич. — Рыбаки, что находятся там на низу, сказывали, что завтра спустятся ниже вёрст на пять, значит, тогда охотникам переехать на косу не на чем будет; да кстати, и дни-то рабочие, мастеровым некогда. Да что там? Вы уж на этот счёт будьте покойны. 

— Ну, а мы, как же доберемся до косы, если рыбаки спустятся ниже? 

— Мы-то! —и при этом Савельич весело ухмыльнулся, —доберемся по воде, как посуху. 

— То есть как это?

Но Савельич в это время вылез из за стола и широко крестясь, молился Богу; потом поклонился мне и хозяйке, расправил ладонью усы и, садясь на лавку, ответил: —С места на лодочке поедем, потому при эта кой охоте, лодка главное подспорье. Собаку не надо, она только помехой будет… Гуся, подстреленного ей на Днепре в жизнь не поймать, а только зря гонять по косе за ними будет. 

С аргументом Савельича я вполне согласился. Условившись с ним о дне и часе нашего выезда на охоту и расплатившись с лесничихой, я пустился в обратный путь. Домой я пришел в очень веселом настроении духа; предстоящая возможность поохотиться на гусей совершенно изгладила неприятное впечатление не удачной охоты. 

Три дня, отделявшие меня от заветной цели, показались мне бесконечно длинными. 

Но вот наконец наступил с нетерпением ожидаемый день; ночью, до рассвета, мы должны были отправиться в путь к своей цели; завтра конец всем мучениям, конец томительного ожидания; завтра с победным трофеем, на диво и зависть охотникам, мы возвратимся с нашей экскурсии, почти вслух мечтал я. Да и самый процесс поездки представлялся мне чем-то заманчивым, возбуждающим нервы. 

Ночью по Днепру я никогда не ездил, и эта поездка сулила мне много таинственных и неизведанных ощущений.

Погода с утра была ясная, только с юга дул сильный ветер и немного беспокоил меня. «Ну, как он и ночью будет такой сильный, тогда ехать будет очень трудно, думал я, по к вечеру он перестал тревожить меня, так как сделался сравнительно тише, а в восемь часов, когда я вышел на двор, чтобы посмотреть на погоду, в воздухе было совершенно тихо, только сгустившийся непроглядный сумрак ночи испугал меня. Неба нигде не было видно; казалось, что весь мир сразу утонул в какую-то бездонную мрачную бездну. 

В два часа я был разбужен стуком в окно. Торопливо вскочив на ноги, подошел я к окну и увидав в нем рыжеватую бороду Савельича, сделал жест, чтобы он шел на крыльцо,

— Вздремнуть изволили? —спросил Савельич, ввалившись в сени.

— Да немного заснул, а что, разве ты долго стучал?

— Минут с пять, поди, будет. Крепонько знать спали, —снимая с себя громадных размеров кожаную сумку и кладя её в сенях, ответил он. 

— Вот как! —удивился я. 

— Все ли у вас в сборе? —входя ко мне в комнату, спросил Савельич. 

Спустя несколько минут, спотыкаясь чуть не на каждом шагу, мы путешествовали в глубоком марке ночи по огороду, держа направление к лесу; скоро перешли огород, выбрались на линию железной дороги, идущую на пристань, и уже здесь, по гладкому полотну пустились на всех парусах.

Тронулся и утренний ветерок и едва слышно шелестел сухими листьями плакучих ив, низко, низко на клонившихся над полотном дороги. 

— Ну и темь страшная, — прервал молчание Савельич. 

— Да ужасно темно, и как только мы по такой темноте доедем? 

— Что же тут диковинного? сядем в лодку, да и марш. 

— Разве ты так на себя надеешься? 

— Беспременно надеюсь на себя и на Бога. Не в первый раз по таким ночам мне раскатывать по Днепру. Да еще в разливы… иной раз всю ночь проездишь и нигде бугорка земли не найдешь, да так и заночуешь около дерева, али в кустах… Бывалое дело… 

— Дай Бог! —прошептал я, вспоминая и свои не менее опасные экскурсии на лодке в весенние разливы. 

— Да теперь и до света, поди, осталось немного, а нам чем раньше на косу поспеть, тем лучше. 

— А как, до Лысой горы верст двадцать будет по воде? 

— Почитай, что будет, — ответил Савельич и ещё торопливей зашагал по полотну. 

Но вот на нас пахнуло сильною прохладой и в безмолвной тишине до моего слуха долетел тихий, неясный шум быстро бегущей реки. 

Савельич на секунду остановился, потом круто свернул с полотна под откос и, пройдя несколько десятков шагов, мы очутились на мосту, переброшенном чрез небольшой залив, перебрались на другую сторону и направились но глубокому песку к стоявшей над самой рекой водокачке. 

— Твоя лодка около водокачки? —спросил я.

— Да, там прикована.

Савельич постучал в дверь водокачки. Чрез минуту в окне блеснул свет: потом отворилась дверь и сноп красноватых лучей прорезал мрак. Из дверей вышел низенький человек с большим фонарем. Савельич дружески поздоровался с ним, и мы при свете фонаря стали спускаться по уступам крутого берега к воде. 

Полоса красноватого света упала на воду и осветила её поверхность, покрытую легкою рябые. 

— Ветерок-то российский подул, вишь как похолоднело, —укутываясь в дырявый полушубок и передавая от лодки Савельичу ключ, сказал кочегар, хриплым от сна голосом. 

— Ничего, зато попутный. 

— Да на низ и без него скорехонько добрались бы — по течению ведь. 

В это время мы приблизились к небольшой, долблёной лодке, прикованной массивною цепью к толстому столбу и тихо колыхавшейся на воде. Неподалеку стояла другая, по эта была неподвижна, потому что до половины была на берегу. Дальше, в кругу падающего света, виднелось еще несколько силуэтов лодок, но мы остановились возле первой и Савельич принялся отпирать замок. 

Я с любопытством заглянул внутрь этой душегубки, которой мы вверяли так смело свою судьбу, и моему удовольствию увидел, насколько позволял свет, довольно удобную с пропорциональною шириной и довольно высокими бортами лодку; хотя в общем она была величиной с скорлупу ореха и более трех человек вряд ли бы удержала, но тем не менее не совсем душегубка, по думал я. Только одно обстоятельство произвело на меня не совсем выгодное впечатление: в лодке было довольно порядочное количество воды, но Савельич поспешил успокоить меня на этот счет: — «Это с утра набежало столько, а вот как вычерпаем, так пока и до места доедем росинки не будет». 

Савельич поспешно вычерпал воду, разостлал сено, уложил в носу провизию, сумки, на борт бросил вёсла, потом вошёл в лодку. Последняя, как живая, затрепетала под его ногами. Он сел на корму и жестом пригласил меня садиться. Не совсем твёрдою ногой ступил я на тонкое дно скорлупы и мысленно упрекнул себя в легкомыслии. 

Но вот я опустился на лавку, взял в руки весло. Савельич снял шапку, широко перекрестился; я невольно последовал его примеру. Потом он поплевал в руку, взял весло и крикнул: —А ну-ка, Акимыч, отпихни немного! 

— Счастливый путь! —закричал Акимыч, направляя на нас свет фонаря. 

— Спасибо! —ответили мы и вдруг сразу очутились в непроницаемой мгле, такой мгле, что даже не видно друг друга. Только чувствовалось легкое колебание почвы, да смелые удары весла. Фонарь, как блуждающий огонек, замелькал на берегу, на мгновение осветил часть водокачки, потом опять все погрузилось во мрак. 

— Ух, как же темно! —Невольно вырвалось у меня восклицание. 

— Что, трусите! — послышался спокойный голос Савельича. 

— Трусить, не трушу, а все как-то безотчетно жутко, — ответил я, напрягая зрение и стараясь рассмотреть окружающие предметы; но все мои старания были тщетны; я не видел даже кончика своего носа. 

— Положите весло! —Вдруг раздался голос Савельича и как-то странно прозвучал среди этой волшебной тишины, нарушаемой тихим плеском воды о борта лодки да её общим однообразным ворчанием.

— Зачем? —спросил я, в то же время кладя весло.

— Неудобно, как бы за корчь не зацепили, их тут не мало.

На это я не возразил ему ничего, а только плотней запахнулся овчинною шубой, надвинул на уши шапку и невольно стал вслушиваться в шёпот этой таинственной ночи, убаюкиваемой мерною качкой. 

До рассвета оставалось немного, а по словам Савельича, нам ещё предстояло проехать полпути. Перебросившись ещё несколькими словами, мы опять погрузились в молчание. Я перебрался в носовую часть лодки, поудобней приютился на её дне, с удовольствием от дался охватившей меня предрассветной дремоте и скоро заснул крепким сном. Но вдруг, сквозь сон, я по чувствовал, как сильно дрогнула лодка, как потом что-то заскрипело под ней, и она совсем наклонилась на бок; мне показалось, что мы уже летим в воду. Я инстинктивно схватился за борт лодки и совершенно пришел в себя только тогда, когда миновала опасность. 

— На что это мы наскочили? — спросил я Савельича, сердито кряхтевшего и ожесточенно работавшего вёслами. — А провал его ведает! буркнул он и, помолчав добавил: верно на камень, али на пень.

— Немудрено в такую темень и на гору наехать, не только на пень.

Проехав ещё несколько времени, мы вдруг очутились на мели, попробовали было выбраться на более глубокое место, но никак не могли и принуждены были остаться на пей до рассвета, которого, впрочем, долго ждать не пришлось. 

Скоро засерела туманная восточная даль, и мало-помалу па этом светлеющем фоне стало видно очертание побережного леса. Вот уже обрисовался и высокий обрывистый берег и тонущая во мгле огромная отмель, около которой мы приютились. Еще немного… и противоположная, с высокими холмами, степь выплыла на горизонте, а широкая лента Днепра открывалась все дальше и дальше. В небесах уже видны были караваны плывущих свинцовых туч, над головой пронеслось не сколько пар уток, спустились к воде и пропали из глаз. Медленно взмахивая крыльями, летели в стороне мартышки, вдруг они козырнули раз другой и чинно сели на косу, около воды постояли несколько секунд не подвижно, потом, словно по команде, зашагали вдоль воды, зорко всматриваясь в нее, не играет ли где шалунья, мелкая рыбка. 

Савельич, опустив голову на руки, казалось, спал, только изредка пыхтевшая «носогрейка» говорила противное. 

— Не пора ли нам в путь? —обратился я к нему с вопросом. 

Савельич вынул изо рта трубочку, постучал ею о борт лодки и, спрятав в карман, ответил: —Как же не пора… Теперь надо бы по-настоящему и на месте быть. Ну да ничего, чрез полчаса и там будем, вот только эту косу объехать надоть. 

— А то, что вон невдалеке чернеет, не гора ли Лысая? 

— Она и есть!

— Какая же она высокая! Её чуть тучи не задевают. 

— Нет, она не высока, это только кажется, —ухмыльнувшись в бороду, сказал Савельич, снимая с головы шапку и наклоняясь чрез борт, чтобы умыться. 

Утро было холодное, пасмурное; дул порывистый северный ветер и резко бороздил стальную поверхность Днепра. 

Громадные стаи уток плавно качались на этих бороздах и с шумом подымались при нашем приближении. 

Крупной породы гагары то и дело выныривали недалеко от лодки и, вытянув длинные шеи, по нескольку секунд зорко смотрели на нас. Изредка попадались чайки, кружащиеся над заводями и жалобным криком оглашав шия воздух. Иногда проносились быстрее нули кулички «песчаники» и вдруг неожиданно рассыпались по косам. Проезжая мимо одной косы, я издали увидел на ней большую чёрную точку, в первую минуту показавшуюся мне корнем большого дерева, но, подъехав ближе и при смотревшись, я узнал в этой точке могучую фигуру орла; он вдруг зашевелился, широко раскинул крылья, взмахнул ими, на мгновение замер в воздухе; потом взмахнул раз — другой и, огласив воздух своим победным «улю», полетел по направлению к лесу. Испуганные его криком утиные стаи поднялись с воды и шарахнулись в разные стороны. 

— Но отчего же это нигде не видно гусей? — подумал я и обратился с этим вопросом к Савельичу. 

— Верно уже улетели в степь на кормовку, — спокойно ответил он. 

Ио в это время по реке пронеслось их громкое гоготанье. 

Громадная вереница самых крупных гусей, не торопясь, летела от Днепра по направлению к степи. 

— Вон они, смотри! —крикнул я Савельичу. 

— Вижу, вижу! запоздалые… — ответил Савельич, добродушно улыбаясь моему восторгу. 

Чрез несколько минут езды мы наконец увидели и нашу заветную косу с двумя шалашами, издали казавшимися небольшими зелеными кустиками. Еще несколько дружных взмахов вёслами и наша ладья врезалась в косу, недалеко от шалашей. Я первый выскочил на твёрдую почву и торопливо стал вынимать из лодки ружья, сумки, захватил также и сена и понёс все в первый шалаш. Савельич же отчалил от берега и поплыл в объезд косу для того, чтобы поставить лодку в более отдаленном и скрытом месте. 

Первый шалаш как по внешнему виду, так и по внутреннему устройству был очень удобен: сена в нем было довольно много, сидеть было и мягко, и сухо, а также стрелять можно было по всем направлениям. Уложив багаж в шалаше, я поспешно направился к другому, находившемуся шагах в двухстах от первого. Проходя это пространство, я буквально был поражен сплошною массой гусиных следов и помёта. «Значит Савельич не преувеличил», — подумал я, подходя к шалашу. Второй, так же, как и первый, был очень хорош; но положение, в котором он находился, показалось мне гораздо удобнее первого. Мысок, на котором он был выстроен, далеко выдавался в воду, а вокруг него, на большое пространство, шло мелководье, о котором свидетельствовал жёлтый отлив воды. 

Па мокром песке кругом шалаша также было множество отпечатков гусиных лап, пера и помёту, ещё совершенно свежего. 

Условия первого были совершению другие: он не был расположен, как второй, на мыске, а стоял просто на краю ровного и более возвышенного берега косы; его не окружала мель, как первый, а по-видимому, кругом была внушительная глубина; следов хотя и было около него много, но они не представляли центра, а как будто здесь, около этого шалаша, оканчивался хвост гигантской стаи гусей. 

Сделав свой стратегический вывод относительно шалашей, в первую минуту я, конечно, порешил воспользоваться вторым шалашом; но сейчас же устыдился своего эгоистического намерения и, когда Савельич предложил мне этот шалаш, я наотрез отказался. 

Савельич сначала удивился моему отказу, потом раз сердился; но в конце концов все-таки согласился, говоря: — Ну, как знаете, а по мне тот шалашик не в пример лучше.

— Вот потому-то я и не желаю им воспользоваться, что он лучше.

На это Савельич только рукой махнул, перебросил чрез плечо ружьё, сумку и, не торопясь, поплелся ко второму шалашу. 

Вдруг порыв сильного ветра донес к нам отдаленное гоготанье гусей. Я встрепенулся, точно по телу моему скользнул электрический ток: выглянул из шалаша по направлению к степи и увидел расстилающийся над ней табун гусей. Савельич тоже увидел его; согнувшись в дугу, он рысцой побежал к шалашу. 

Ветер между тем продолжал усиливаться; вздымались высоко серые волны, моросил мелкий дождик. 

«Прекрасный день для охоты: в такой ветер гуси высоко не летают, да и на глубине садиться не будут, — волна очень большая», —думал я, зорко следя за летящим табуном, который уже перелетел водное пространство, отделяющее косу от берега, и, казалось, тянул прямо на меня. Вот уже я различаю их вожака, с широкою серою грудью; вытянув шею вперед и поджав свои красные ноги, он уверенно ведет за собой стадо. 

Нервная дрожь пробежала у меня по телу; я чувствовал, как запылали щеки; сердце сильно застучало в груди и казалось, вот-вот пробьет оболочку; в горле словно что стеснило дыхание. 

Ещё несколько взмахов крыльями и моё напряженное состояние разрешилось бы дуплетом выстрелов; но вдруг вожак взвился кверху, за ним взвилась целая лепта гусей; потом он козырнул раз, другой и, точно по команде, заковыряли все гуси, а чрез мгновенье стройным рядком, вытянув шеи, сидели возле воды на косе. 

Стадо не долетело на выстрел. 

Взяв ружьё на прицел, я уже намеревался пустить в них заряд на «авось», как со стороны второго шалаша послышался громкий крик гусей; я повернулся и увидел низко, низко тянувшее прямо на шалаш Савельича стадо. 

«Ах, если б он пропустил и не выстрелил… они прямо налетели бы на меня», не спуская с них глаз», —думал я. 

В этот момент стадо пролетело над шалашом. Я замер в тревожном ожидании, и вдруг синенький дымок взвился к верху; раскатистый выстрел прогремел по косе и не ожидавшее такого сюрприза пернатое стадо переполошилось; сначала сбилось в кучу, потом рассыпалось, столбом поднялось кверху и прямо понеслось на меня, но уже не тем беспечным и ровным полётом, а торопливо и подымаясь все выше и выше. 

— Ужели не попал? — Но вот гуси надомной, но так высоко, что спять хотя одного из них я мало рассчитывал, тем не менее мой первый дуплет по гусям огласил окрестность; я слышал как дробь щелкнула о перья намеченного мной гуся, и увидел, как этот гусь шарахнулся в сторону, потом учащенно замахал крыльями и отделился от стада, но с каждой секундой полёт его делался тяжелей и тяжелей; казалось, что вот-вот он упадет на воду; но вдруг он неожиданно широко раскинул крылья и замер в этом положении и, словно с отлогой горы, стал медленно спускаться под ветер к воде. 

«Пропал!» —тоскливо прошептал я, когда он далеко спустился в уровень с берегом и совершенно стушевался на его чёрном фоне. 

Стая, перелетев чрез мой шалаш, опустилась на косу, но в далеком от меня расстоянии. 

Пока я заряжал ружьё, в стороне Савельича раздался выстрел, потом другой и вслед за ним далеко от меня пронеслись гуси, —Невыгодная моя позиция!..—не без досады подумал я, глядя на шалаш Савельича, около которого по всем направлениям сновали стаи гусей и садились на мель, чтобы попить воды; потом опять подымались и с криком летели в степь. 

Перелёт приходил к полному разгару, а на меня не налетел ни один гусь так, чтобы можно было стрелять наверняка. 

Мимо меня и надо мной проходили все уже обстрелянные Савельичем гуси. Савельич ожесточенно посылал заряды в каждое налетавшее стадо; я видел, как после каждого выстрела сыпались из гусей перья, но сами гуси оставались неуязвимы. 

— Что бы это значило? —не без удивления думал я. 

Я тоже послал несколько безвредных дуплетов и совершенно стал отчаиваться в удачном исходе охоты. Вот с отмели поднялась вереница, за нею другая, третья и потянули на степь, мало-по-малу слетаясь и выравниваясь в одну гигантскую ленту. Крики их совсем уже почти стихли и на мели не видно было ни одной стайки; только далеко на шпиле, идущем от высокого гребня косы, чернела небольшая группа. 

«Ужели так ничего и не убьём?» — думал я, с тоской глядя на часы, стрелка которых показывала десять. «Вряд ли теперь уже прилетят гуси», — прислушиваясь к их отдалявшемуся гоготанию, продолжал я рассуждать сам с собой, расположившись более комфортабельно в своем гнезде. 

«Сколько же это Савельич сделал пуделей сегодня… И каких непростительных пуделей… И почему же это он их сделал?» — рассуждал я и стал припоминать все обстоятельства, при которых он стрелял; и в результате моих припоминаний оказалось, что Савельич выпустил более десяти зарядов, из которых пять или шесть должны быть верными. «Почему же это он не убил», — удивлялся я. Потом мои мысли перешли к подбитому мною гусю, и я так увлекся воспроизведением в моем воображении этой картины, со всеми её мельчайшими деталями, что не заметил даже пролетевшую недалеко от меня стаю гусей и очнулся только тогда, когда они громко загоготали позади меня. 

Штук десять гусей, самой крупной породы, мерно махая крыльями, один за другим, летели к шалашу Савельича и так низко, что я опасался, как бы они не свалили шалаш последнего. Но слава Богу, шалаш остался цел, но также были невредимы и гуси; Савельич, как и я, проворонил их. 

Пролетев шагов двадцать от шалаша, они опустились на воду, но было так мелко, что только одни широкие их лапы были в воде. Тихо гогоча, постояли они несколько минут, вытянув шеи, потом с жадностью принялись пить воду. Тысячу проклятий послал я своей не уместной мечтательности и злополучному гусю.

«Нет, меня решительно преследует судьба на этом первом дебюте», — с негодованием заключил я, и устремив нетерпеливый взгляд на шалаш Савельича, стал ожидать с секунды на секунду губительного для гусей выстрела. Но к моему немалому изумлению, прошло не сколько минут, а выстрела все нет и нет.

— Уж не спит ли? Мелькнуло у меня в уме.

В степи опять послышался знакомый, за душу хватающий крик и чрез несколько минут громадная стая, приблизительно штук в пятьдесят, подвалили к сидящим гусям; все они подняли громкое несмолкаемое гоготание. Меня то бросало в жар, то знобило и я не один раз назвал себя дураком за то, что отказался от этого счастливого шалаша; прервавшийся было лет опять начался и группа, сидевшая около шалаша Савельича, быстро росла и росла; скоро вся мель покрылась сплошной массой гусей крупной и мелкой породы. 

Такую массу гусей я видел в первый раз в жизни и наверно последний, так как все следующие годы моей охоты на них я не видел и десятой доли этой массы. 

— Да что же такое, неужели еще спит? Ведь это невозможно!..—мертвый, кажется, в состоянии услышать этот ужасный шум!.. А может быть еще поджидает? По это сумасшествие… И из этих тысячами выстрелов—половины не перебить.  Но точно в ответ мне, синенький дымок пыхнул из шалаша, прогремел выстрел и серая громадная масса дрогнула, зашевелилась, послышался шум похожий на раскат отдалённого грома и вся эта задвигавшаяся масса, как черная туча, взвилась на воздух и с громким криком потянула на степь, постепенно дробясь на мелкие стаи. 

Но, о удивление! На месте не осталось ни одного гуся. Я просто не верил глазам. Как сумасшедший, выбежал я из шалаша и, что было силы, пустился бежать к Савельичу, который в это время с убитым видом смотрел на то место, где несколько секунд назад сидели тысячи гусей. 

— Савельич, что это значит? — вне себя закричал я, подбегая к нему. — Из такой массы и не убить ничего! Да это невозможно! это надо стрелять без дроби! 

— Бес попутал, али в час такой выехали, право не знаю, а только эдакой оказии в жизнь со мной не бывало. 

— Вот, что, Савельич! теперь словами говорю не поможешь, а сяду-ка я с тобой в шалаше, —дело-то может лучше пойдет… авось, хоть одного, да вышибем. 

Савельич несказанно обрадовался моему предложению и, не говоря ни слова, побежал в мой шалаш за патронташем и сумкой (ружьё было со мной). 

Когда мы уселись в счастливом шалаше, как я окрестил его, Савельич рассказал мне подробно про выстрел, заслуживающий не малого удивления. Оказалось, что он, как только прекратился первый лет, утомленный бессонной ночью, не мог справиться с дремотой и заснул; проснулся от сильного шума и когда глянул в сторону, откуда слышался шум и крик, то до того растерялся, увидев перед собой несметное число гусей, что даже и не поднялся, а как лежал, так и выстрелил, беря по головкам. Да, верно, спросонья рука дрогнула, заряды-то значит и пошли выше. 

— Разве ты с обоих в раз запустил? — С обоих. 

Дробь «сечка» оказалась у него сравнительно мелкая и я предложил ему картечи. 

Крики гусей скоро опять послышалась на Днепре, а спустя несколько минут на мель опустилось несколько гусиных стаек, но так далеко, что стрелять не было возможности. 

— Береги! —шепнул я Савельичу, увидав низколетящую на нас стаю… Замки щелкнули и концы стволов глянули из шалаша. Сердце усиленно забилось, ружье задрожало в руках:

— Пали! — прошептал я. —Раздался выстрел и один гусь, беспомощно взмахнул крыльями, как-то перевернулся и вертикально упал на песок. В тот же момент от испуганного стада отделился другой и, учащенно махая одним крылом, так как другое, очевидно, было перебито во втором суставе, стал быстро спускаться на косу. Спустившись и продолжая махать здоровым крылом, он пустился бежать по косе.

От радости я до того растерялся, что даже и не выстрелил из второго в слетавшееся над головою стадо и побежал догонять подстреленного гуся, едва, едва поймав его, около самой воды. Радости моей не было пределов. Я позабыл Савельича, позабыл, что стою под сильным ветром без шапки, так как шапка моя свалилась в то время, когда я вылезал из шалаша. С невыразимым восторгом любовался я своей первой добычей. Гусь был самой крупной породы и очень сильный, так что я едва удерживал его в руках. 

Гусь Савельича оказался так же из крупных и был ранен, но гораздо серьезней, чем мой. Немного спустя, на нас опять налетела большая стая, которую мы встретили дружным залпом, и из которой выбили трёх гусей. 

Последние три гуся тоже были только ранеными и, на предложение Савельича прирезать их, я протестовал: я мечтал слабо раненого гуся приручить и воспитывать у себя. 

Зарядив ружья, мы опять стали поджидать своих милых гостей, но прошёл час, а ни одна стая не налетала на расстояние выстрела, словно весть об опасном кусте разнеслась по всем стаям, и они далеко облетали его.

Покинуть «поле» нам показалось еще рано, да и очень уж было по душе гусиное го-го-го, так что, кажется, вечно бы слушал его. 

— Знаешь, что Савельич, —торопливо заговорил я, давай посадим наших гусей на мель. К ним непременно будут садиться гуси, или по крайней мере низко подлетать…

Савельич не сразу ответил; по-видимому, он не особенно обрадовался моей находчивости, сомнительно покачал головой и ответил: 

— Вряд ли толк будет. Оно, слов нет, охотятся с чучелами, а чтобы с ранеными гусями — не слыхивал. Да и верёвок нет, нечем привязать, а так, как же? 

— У меня шпагат есть.

— Ну, коли есть, так что ж, попытаем, авось и удастся. Я поспешно разыскал моток тонкой английской бечевки. 

Савельич отрезал от него пять кусков, привязал эти кусочки одними .концами к ногам гусей, а другие, связав в один узел, прикрепил к оставшемуся длинному куску; потом нашёл тут же небольшую палку, глубоко воткнул её в песок около самой воды, привязал к ней конец бечевы и с моей помощью отнёс на воду гусей, которые, почувствовав себя в родной стихии, захлопали крыльями и рванулись вперед; но скоро крепкий шпагат остановил их стремление, тем не менее они не переставали рваться, хлопая поводе уцелевшими крыльями. 

— Ничего, успокоятся! —отойдём, сказал я на сомнительное покачивание головою Савельича. 

Было уже двенадцать часов (обеденная пора рабочего люда), а у нас ещё не было с самого утра и крохи во рту и несговорчивый голод громко заявлял свои права. Мы вернулись в шалаши и стали закусывать, благо перелёт опять перестал. Я спросил у Савельича о причине периодического перелёта гусей. 

— Гуси, ответил он, ночуют всегда больше на косах реки и больших озерах; с рассветом они отлетают в степи на кормовку и кормятся часов до восьми; потом начинают лететь со степи на реку, или озера и обратно; в это время гуси пасутся, а известное дело они всегда запивают сухую пищу, вот они и летают постоянно на водопой. Будь в степи ставки, гуси очень редко заглядывали бы на Днепр. В полдень же, или так часа в два, перелёт почти прекращается. До захода солнца гуси находятся больше в степи, после же захода летят на ночевку. 

В ожидании перелёта я улегся поудобней на сене, но так что мне были хорошо видны наши полуживые чучела, которые уже теперь не рвались, вероятно, устав в бессильной борьбе, а только изредка взмахивали крыльями и медленно качались на волнах, спрятав на спины свои головы. Только один раненый сильней прочих лежал боком, вытянув по воде шею. 

Ветер с каждой минутой все становился сильней и сильней и грозил перейти в бурю; как раненый зверь сердито ревел и метался дедушка Днепр, весь покрытый белою пеной. 

Низко, низко нависли серые мрачные тучи и, мешаясь, бешено куда-то неслись, словно стая голодных волков: то жалобно-высоко, то дико-пронзительно завывали аккорды стихии, и эти за душу щемящие звуки быстро, как молния, проносились куда то, навевая на все живое, чувствующее, безотчетную грусть. 

Некрасивы стали в эту пору и пейзажи берегов: с одной стороны, угрюмый чёрный лес смотрел как больной и хилый старик и уже не манил под свою благодатную сень. 

С другой, высокая, задумчивая серая, бесконечная степь, покрытая высокими могилами, (памятниками запорожцев) теперь поласкала глаз своим чудным зелёным убором, не сливалась с краем светло-голубого неба, а пропадала в каком-то тумане. 

Все как будто доживало свои последние дни и боролось в предсмертной агонии. Словно в первый раз я увидел эти бледные тоны природы; мне вдруг захотелось забыться, заснуть вместе с этой природой и проснуться тогда, когда вновь все оживет, когда счастье забьёт свежим и бодрым ключем и зальет весь без предельный мир. Я отвернулся и бросил невольный взгляд на Савельича. Он спал, и на его изможденном горем и непосильным трудом лице, как в зеркале, отразилась природа; оно также было пасмурно-бледно и ни одной черты, выражающей жизнерадостную силу, не видно было на нём. 

Осень, непробудная бесконечная осень — вся твоя жизнь, старина…—Да и твоя-ли одна? — с горечью подумал я и мне почему-то даже вдруг и гусей стало жаль, и чтобы не смотреть на них и на изваяние печали (лицо Савельича), я отвернулся к стене шалаша, натянул на голову шубу и скоро улетел в объятиях Морфея в его царство. 

Вдруг, среди этих волшебных иллюзий, неожиданно, как гром в ясный безоблачный день, я слышу сквозь сон чей-то испуганный и торопливый голос, зовущий меня по имени. С усилием открываю глаза и вижу перед со бой оторопелое лицо Савельича. 

Я поспешно освобождаюсь из-под шубы и уставляю на него заспанные глаза, говорившие красноречивее языка: где, что? 

— Гуси! гуси! лепетал Савельич, смотря на меня растерянно и как-то виновато. Спросонья мне даже по казалось, что у него на глазах слезы. 

— Что такое? гуси, где гуси? —хватаясь за ружьё, наконец проговорил я. 

— Пропали гуси! Нет гусей! с отчаянием в го лосе ответил он. 

— Что, как, куда пропали? —вытаращив глаза и раскрыв рот от такого неожиданного пассажа, вскричал я. 

— Не знаю, только вон и верёвки нет. 

Точно ужаленный в самое сердце, выбежал я из шалаша, взглянул на то место, где еще так недавно красовался наш трофей, а там, кроме ценящихся мутных волн, ничего не было. 

Некоторое мгновение я был в столбняке, потом вдруг мой ум, точно молния во мраке, прорезала мысль, — уж не подшутил ли Савельич, не спрятал ли их в лодке? И я бросил пристальный беглый взгляд на него, но сейчас же убедился в несправедливости своего предположения: Савельич с великим сокрушением смотрел на воду, точно желая увидеть в предательских волнах желанный предмет. 

«Безвозвратно пропали» … — только теперь словно кто шепнул мне эти слова и мне вдруг сделалось невыразимо жаль нашу погибшую добычу. 

Молча простояли мы на одном месте несколько минут; обоим было грустно, досадно в одинаковой степени. Я первый прервал молчание. 

Надо бы пройти по косе. Может быть, они тут недалеко, где плывут. 

— Бегал в самый конец, да нигде не видать. Вот разве на лодке проехать, —нерешительно проговорил Савельич.

— Где на лодке в такую бурю гоняться за ними? Коли с берега нигде не видать, так их и до завтра не найдешь на ней. 

— Вот грех-то, право, какой, —разводя в недоумении руками, говорил Савельич: — В толк не возьму, как это их угораздило кол то выворотить. Ведь так, кажись, засадил его глубоко, что человеку только в пору вытащить, а не токмо птице. 

Мы подошли к тому месту, где была воткнута палка и, к нашему удивлению, не увидели и следа её. 

Это обстоятельство помогло нам скоро и без труда разъяснить случившийся казус: место, где была воткнута палка, находилось от воды не более аршина; в то время, когда Савельич высаживал гусей, волны не настолько были велики, чтобы, взбегая на косу, могли достигать палки, по мало-по-малу они настолько усилились, что даже стали заливать палку, следовательно легко ослабили, и без того мокрую, слабую почву, и палка, при весьма слабых усилиях со стороны гусей, вылезла из песку, а остальное довершили течение и ветер, который по своему направлению способствовал удалению гусей от косы… 

— Ну, и дурак же ты старый! —вскричал Савельич, ударив себя по лбу. — Соня ты этакая вислоухая! Сам своеручно гуськов-то запропастил… Ах ты, рохля седобородая… Век прожил, ума не нажил, самого пустого дела не догадался… Каков! В воду кол забил, да хотел, чтобы он держался… Ах ты, образина бородатая! С сердцем бранил он себя, тыкая пальцем в мокрый песок. 

— Не ты виноват в этом, — прервал я его излияния признательности собственной особе, а я. Мне ведь пришла глупая мысль высадить их на воду… Вот меня бы и выдрать за это следовало. 

— Нет уж, извините, вы не причём… Вы молодой охотник… Вы что вон, заснули… Ваше дело молодое… а я ведь поседел на охотах, а этакую пакость состряпал… да еще и дрыхнуть изволил; нет, я во всем виноват, — с чувством непонятного желания видеть себя виноватым, возразил он. Ему это самообвинение как будто доставляло некоторое облегчение, и он еще долго бы чествовал себя различными лестными эпитетами, если б я ему не напомнил о том, что пора собираться в дорогу. 

— В дорогу! машинально повторил он, молча бросив взгляд по реке. 

— Что, разве не время еще, или может быть ты ду маешь, что гуси летать опять начнут и мы еще раз убьём? —спросил я, видя его нерешительность. 

— Нет, не то, Андрей Николаевич… На гусей охотиться нам не судьба, —а вот река-то уж очень неспокойна, думаю, как-бы беды не случилось… Вишь, как вон ее вздымает-то, словно из русла выскочить хочет. 

— Опасно-то, опасно, сам вижу, друг, да что же делать будем? — ведь не заночевать нам здесь! —возразил я. 

Савельич опять погрузился в размышление, почесал затылок, пошарил без нужды в кармане, качнул головою в раздумье, ещё раз бросил взгляд на реку и, точно ободрясь какой-то мыслью, сказал: — Ну что ж, ехать, так ехать… Все равно, чему быть, того не миновать. 

Он не торопясь, своим мерным усталым шагом направился к шалашу; войдя в него, он опустился на сено, подтянул веревки на лаптях, потом кряхтя вылез из него, со всем багажом, положил его на песок и остановил пристальный взгляд на шалаше. Я прочёл в этом взгляде немое желание Савельича. 

— Что, сломать хочешь? —Невольно вздохнув, сказал я. 

— Да, чтоб никому не досталось в нём больше сидеть, — горько ухмыльнувшись, ответил он, и сейчас же принялся за разрушение. Чрез минуту от шалаша осталась только куча сена; ветки лозы он разбросал далеко. Ковырнув ногою сено; Савельич поспешно нагнулся, взвалил на плечо ружьё и сумку, и мы направились к лодке и тронулись в путь, решив держаться противоположнаго берега, так как он был гораздо отложе и мельче левого, а следовательно, и менее опасен. 

— «На мели хоша и брызжется сильно волна, да за то она не так страшна», — говорил Савельичъ, держа в одном углу рта трубочку и слегка попыхивая дымком. 

Но цитируемая Савельичем пословица, — «придет беда— растворяй ворота», верно недаром существует на свете и за свое частое применение к практике пользуется в народе повсеместно известностью. 

На нас она в данном случае оправдалась как нельзя более справедливо. 

Отъехав на значительное расстояние от косы и почувствовав глубину, дающую возможность грести, я заложил на бабайку весло и стал усиленно им работать, изредка и боязливо бросая взгляд по направлению к левому берегу, около которого на страшной глубине, катились седые, громадные волны. Нервная дрожь пробегала по телу, когда я представлял нашу щепку среди этих громад. 

«Перевернёт, непременно перевёрнет, или захлестнёт волной», —думал я. 

Но и на мели было ехать несладко: небольшие, но частые волны сильно хлестали в борты и нос лодки, качали её и обдавали нас беспрерывным дождём брызг. 

Кроме того, юго-западный сильный ветер дул в лодку и не только не давал возможности приблизиться к желанному берегу, а напротив, казалось, что он отдалял от него. 

Заметя это нежелательное обстоятельство, мы ещё дружнее налегли на весла; мое весло уже не задевало за песчаное дно, и я, вопреки правилам, запустил его глубоко в воду и старался налегать на него всей своей силой. Крупные капли нота заливали лицо, спина также была уже мокра от поту. Савельич старался держать лодку в разрез волны и казалось, что силы стихии мы уже начинали преодолевать. Так прошло несколько минут усиленной напряженной работы; как вдруг раздался сильный треск, вслед за которым я стремительно полетел со скамейки в нос лодки, сильно ударившись о её дно головой и плечом. Все это произошло так быстро и неожиданно, что некоторое время, лежа неподвижно вниз головой, я не мог понять, вследствие чего это я очутился в таком положении, пока не поднялся и не увидел в лодке обломок весла. Перспектива представлялась мне очень неутешительной; с одним веслом к правому берегу ни за что не добраться: мы были почти посредине реки, ширина которой в этом месте была более версты. 

Возвратиться на косу, на которой охотились так «удачно», также было поздно, следовательно, приходилось без борьбы отдаться на волю стихии. Но Савельич был не из таких. Пот градом катился у него с лица, весло быстро вертелось в руках, он боролся изо всей силы, умело правил лодкой, по, несмотря на его усилия, нас неудержимо, точно в отместку за наше упрямство и неуважение к этой силе, влекло к левому берегу. 

Сложив руки, я молча, с замиранием сердца глядел на дикую пляску волн. 

Лодку с каждой минутой раскачивало все сильней и сильней, так что я скоро принужден был ухватиться за борты, которые трещали от сильных ударов волны (к слову скажу, лодка была очень ветха, и один незначительный удар о твердый предмет мог разбить её в щепки)

Как нырец заныряла она среди волн; уже дерзкие волны врывались к нам и окачивали нас с головы до ног; уже в лодке было много воды, так что ступни ног наших были в воде. С лихорадочной неестественной поспешностью принялся я выливать воду, которая, как мне казалось, не убывала. 

«Неужели погибнем!» пронеслась мучительная мысль, когда страшный вал чуть не опрокинул скорлупу и чрез борт хлынула целая лавина воды. Робко взглянул я на Савельича, боясь прочитать на его лице наш приговор; но оно по-прежнему было угрюмо-озабоченно. Из-под сдвинутых седых бровей скользил по волнам безучастный взгляд его карих глаз, и мне невольно вспомнились его слова: «чему быть, того не миновать», 

«Верит в судьбу, потому и спокоен», — заключил я. Но я мало полагался на этого сфинкса, и в душу мою невольно проник доселе неведомый страх, и под влиянием этого нового чувства, (скажу откровенно, не очень приятного) я бросил тоскливый взгляд на берег; но, увы! его уже не было видно. Нашу лодку поставило параллельно волнам, и мы очутились в какой-то бездне, точна в огромной могиле; — на нас прямо, шипя, извиваясь, ползёт гигантский вал. Мгновение—и он поглотил бы нас; не отдавая себе отчета, я наклонил противоположный борт и громада скользнула под овальное дно лодки, высоко-высоко подбросив её, и я на секунду увидел не далекий обрывистый берег, потом опять все скрылось, и мы очутились в прежней водяной бездне.

Савельич вдруг словно впал в какое-то забытье; он не шевелился ни одним членом, его руки крепко сжимали весло, но и оно, погруженное в воду, было неподвижно. 

— Савельич! —закричал я голосом, покрывшим вой ветра и шум кружащихся волн, —к берегу, к берегу! Смотри, половина лодки воды!..

Савельич вздрогнул, словно очнувшись от какого-то забытья; весло вдруг заходило у него в руках; выражение покорности судьбе слетело у него с лица; во всех его чертах загорелась энергия и наша скорлупа ещё сильней закачалась, запрыгала; она то взлетала высоко, высоко на гребни ленящихся волн, то стремительно падала в бездну и тогда крутой лесистый берег пропадал из глаз. С каждой минутой расстояние, отделявшее нас от этого берега, становилось все меньше и меньше; уже с него долетали до нас ободряющие нас голоса собравшихся в кучу людей; но пропорционально уменьшавшемуся расстоянию увеличивалась опасность нашего положения. Волны здесь достигали своей вершины и буквально заливали нас; я чувствовал, что наша скорлупа с каждой секундой все глубже погружается в воду; отливать из неё воду небольшим корчиком было совершенно напрасно, тем не менее, я усилению отливал её. До берега оставалось несколько саженей, как вдруг что-то холодное сильно хлеснуло в меня и, чуть не выбросив за борт, перекатилось через лодку. Почва под ногами стала теряться. 

— Спасите! вырвался у меня отчаянный крик. —В тот же момент перед моими глазами что-то мелькнуло и упало в лодку, которая была уже почти полна воды. 

То был канат, брошенный с берега. Мы поспешно схватились за него; я крепко сжал его в руках и потом уже не помню, что произошло и как мы избежали смертельной опасности. Я совершенно очнулся только тогда, когда почувствовал под собою твердую почву. 

В первые минуты нашего спасения мне казалось происшедшее с нами тяжелым сном, но очевидность нашего недавнего отчаянного положения была на лицо: нас окружило несколько человек крестьян-малороссов, в высоким бараньих шапках и широких холщевых шароварах. Между ними виднелось несколько типичных лиц и костюмов великороссов; все они оживленно о чём-то рассуждали и сочувственно посматривали на нас. В стороне, с одним крестьянином, весь мокрый, стоял Савельич и выжимал пальто, из которого ручьем бежала вода; тут-же на земле находились наши ружья и сумки, тоже совершенно мокрые. В стороне, на самом обрыве берега, лежал и толстый спасительный канат; я понял, что спасителями нашими были сгруппировавшиеся крестьяне. Чувство человека, избежавшего смертельной опасности, охватило меня, и я горячо стал благодарить своих избавителей, присоединив, разумеется, к своей сердечной благодарности, имевшуюся в моем распоряжении материальную. 

Мужички остались очень довольны и предложили нам обсушиться и отдохнуть в их землянке, находившейся в двухстах шагах. Мужички оказались артелью угольщиков одной еврейской компании, бравшей в аренду лес на сруб для пережигания на уголь. 

Приглашение мы, разумеется, приняли, так как все наше платье было промочено до нитки; но прежде, чем воспользоваться им, мне захотелось взглянуть на нашу душегубку; она была причалена к небольшому и единственному на большое протяжение берега песчаному мыску. Вся кормовая часть её была залита водой и только нос да половина борта выглядывали из воды. 

Сердитый Днепр, казалось, почувствовал всю бессильность своей злобы и уже не так бешено вздымал свои волны; ветер тоже не дул с прежней силой и по степенно стихал. 

— Ну что, каково? — вдруг у меня за спиной раз дался голос Савельича. Я обернулся к нему и по лицу угадав значение этих простых слов, крепко схватил его за руку, пожал ее и ответил его выражением: 

— Да, Савельич, «чему быть, того не миновать»! 

— Знать, на роду нам ещё не написано умереть, — добавил он. 

Спустя несколько минут мы уже находились в землянке рабочих и пред огромной, жарко горевшей печкой сушили мокрое платье и выслушивали, чуть не в десятый раз, от словоохотливых мужичков о деле нашего избавления. 

— Кабы не поспели принести канат, али вы бы его не поймали, капут бы вам был… одно слово, капут! говорил приземистый, средних лет, мужичек, в грязной холщевой рубахе, отороченной кумачом, в пестрядиновых портках и в истоптанных лаптях, сидя недалеко от меня на парах. 

— Та-ще, брат, скажи, як це удалось нам так канат зноровыть, — перебил русского малоросс, с большими опущенными книзу усами и выбритым подбородком, с страшно загорелым лицом, обутый в непомерно большие чоботы. 

— Что же, не первой… Бывало дело… не одного, этак, на матушке Волге спасать приходилось, а Волга, поди, не Днепру чета: как расходится, море морем. 

— Та це, може, и так, — согласился малоросс, почесывая затылок, а только вже пьятый рик як я живу на цим берези, а ще ныколы ны бачив такой фили. 

— Ни, була, тилько дуже давно, ще колы я рыбаль-чив, а тому год пятнадцять буде, отозвался из угла старик, с большой седой бородой. Тоди, от нацему мисти, «дуб» (большая лодка) перевернуло и пять душ утонуло, а трёх, я, таще товарищ Федько, спаслы, — продолжал он. — рассказы на эту тему полились неистощимо из уст мужичков. Опи говорили все разом, а слушателями были только я да Савельич, но скорей ни кто, так как нам было не до этих рассказов. 

Савельич, обсушившись немного, отправился с двумя рабочими на берег для того, чтобы вытянуть на него лодку и вылить воду. 

Решено было между нами, что он останется ночевать в землянке, а завтра, если будет погода, сам приедет домой. 

Я же порешил, во чтобы-то ни стало, ночевать дома и в случае, если бы мужички отказались меня везти на имевшихся у них лошаденках, я ушёл бы пешком. Но мужички, к моему счастью, с охотой согласились. Когда они поужинали горячей каши с таранью (которой я с Савельичем сделали завидную честь), когда на землю опустилась непроглядная осенняя ночь, в землянку вошел, с кнутом в руках и в дорожном большом серяке, малорос с бритым подбородком, который все удивлялся, как это они «зноровили бросить канат». 

— Можно ихать! — заявил он, почесывая свободной рукой затылок. 

Я поспешно простился с Савельичем, который, кряхтя и охая, мостился заснуть на одной из нар, и, пожелав всего лучшего нашим спасителям, вышел вслед за возницей из землянки. 

Накрапывал мелкий дождик, но ветер почти совершенно стих, только изредка его шаловливый порыв пробегал по верхушкам деревьев, и они тихо шумели. Не далеко от землянки на дороге слышалось легкое всхрапывание застоявшихся лошаденок. Подойдя к ним, я поспешно взобрался на повозку и утонул в ворохе свежего и сухого сена. Возница укрыл меня лежавшим на передке своим кожухом, а мой охотничий мокрый полушубок, вместе с сумкой подпихнул мне в головы, под сено, потом обошел несколько раз вокруг воза и, убедившись, что все в исправности (хотя это он наверно знал и раньше), лениво взлез на воз, подобрал вожжи, чмокнул губами, взмахнул кнутом, и лошаденки дружно рванулись вперед и побежали крупной рысью по до вольно грязной дороге. 

Дав подробный адрес своей квартиры вознице и получив в ответ многозначащее «чую», я сладко вытянул ноги, насколько позволяла длина брички, поудобней улегся в сене, плотней завернулся в кожух и отдался воспоминаниям о недавно минувшей опасности, избежать которую нам пришлось чуть не сверхъестественным чудом. Я также вспомнил и своих погибших гусей и в душе порешил, что не так-то легко нам, охотникам, гоняться за пернатою дичью, и не так она беззащитна, как думают профаны: за нее иногда встают грозные силы природы и дорого продают нам наши трофеи. 

По скоро мысли мои стали путаться, разливающаяся по телу приятная теплота и усталость взяли верх, и я заснул крепким сном. Но и во сне мне чудилась наша погибшая добыча и грозные седые волны Днепра. 

А. Н. Рязанцев. 

Картина: Самокиш Н.С. “Охотничья сцена”

Поделитесь этой статьей в своих социальных сетях.