“Природа и Охота” 1894.7
Потому ли, что я родился на Кавказе, в саду, среди природы или по другой ли какой причине—не знаю, но только я сделался охотником, чуть-что не с пеленок.
Семилетним мальчиком, ещё не в силах будучи таскать тяжёлого ружья, я, однако, ходил уже на охоту. И представьте, уже в это время охота для меня была лучшим развлечением, высшим удовольствием. Сам ещё не умея держать в руках ружья, я, однако, с восторгом следил за стрельбою моих двух старших братьев охотников. Семилетним мальчиком я уже по целым дням таскался с ними по полям и лугам, служа им то в качестве выпугивателя, то в качестве древолаза, водолаза и подносителя дичи.
И не было для меня более страшной угрозы, как, если, бывало, отец скажет: «смотри, сорванец, будешь шалить, прикажу братьям не брать тебя с собой на охоту!»
Услыша эти ужасные слова, я моментально делался тише воды, ниже травы. Все я готов был перенести, всё исполнить, —лишь бы только не приводилась в исполнение эта страшная угроза.
На девятом году своей жизни я начал стрелять из ружья. На десятом году уже стрелял в лет перепёлок, коростелей и прочую пернатую мелюзгу, а двенадцатилетним мальчуганом мне посчастливилось принять впервые участие даже и на звериных охотах…
Всякого рода дичи в кавказских захолустьях и сегодня ещё не перевелось. Но в то давно минувшее время, во время моего детства и отрочества, она во множестве водилась даже и в ближайших окрестностях больших и многолюдных городов.
Охотился я на своем веку много и в разных частях Европейской России, но всегда почему-то кавказские охоты казались мне и разнообразнее и интереснее, не говоря уже о том, что и товарищей охотников на Кавказе я приобрел гораздо больше, чем в России.
Отчасти по просьбе этих моих товарищей-охотников, отчасти же по собственному побуждению, я решил, пользуясь досугом, делиться от времени до времени с любезными читателями «Природы и Охоты» своими воспоминаниями о многочисленных охотах, в которых мне довелось участвовать в разное время и в разных частях Кавказа и Закавказья. Хотя воспоминания эти я по стараюсь привести в форме отдельных, небольших рассказов, но общее заглавие для всех их оставлю одно: «Записки кавказского охотника».
Начну я свои рассказы с времен самых отдаленных, но в то же время и самых лучших и счастливых, —со времен моего детства.
1) Товарищ Оттошка и наши охоты с ним.
I.
Был у меня в блаженные времена моего детства товарищ-однокашник, Оттошка, с которым нас сближала не только общая страсть к охоте, но и совместная жизнь в одном и том же ненавистном пансионе, вечное совместное зубрение одних и тех же ещё более ненавистных нам уроков. Были мы с ним хотя одних лет, но он выглядел значительно моложе меня, будучи целою головою ниже меня ростом. Немало нас сближала разность наших темпераментов, разность способностей, разность материального нашего положения. Оттошка был мальчик хотя богатый, но робкий и застенчивый, я же, хотя сын небогатых родителей, был мальчиком смелым, гордым и решительным. Он был прилежен и тих, но плохо учился, я был, напротив, лентяй и буян, но всегда должен был помогать ему усваивать урок, а в классе ему «подсказывать». И хотя не раз за такие товарищеские услуги мне от жестокого учителя больно доставалось палкою, и по спине, и по рукам, тем не менее, такие маленькие «неприятности» нимало не мешали расти и крепнуть нашей дружбе с Оттошкой. Товарищ мой был сын богатого лесничего, жившего круглый год в своем лесничестве, в глухой грузинской деревне, расположенной верстах в 40 от нашего города. На каникулярное время и Оттошка отправлялся туда же, в эту деревню, где и проводил обыкновенно все лето. Я же оставался на лето в городе. Уже к десяти годам и он, и я, успели обзавестись небольшими одностволками. Он во время каникул охотился с своим отцом в деревне, где всякой дичи было очень много, я же, в это время таскался с своими старшими братьями-охотниками вокруг да около нашего города, где дичи, конечно, было меньше.
Но вот, когда и Оттошке, и мне, стукнул двенадцатый годок, товарищ мой на экзамене перед летними вакациями «срезался» на каких-то двух предметах, а потому в течение лета ему предстояло готовиться к переэкзаменовке. Я же, как нарочно, в этот год выдержал экзамен не только блестяще, но всем предметам, но даже попал и в первые ученики нашего класса. Тут случилось нечто такое, чего я и ожидать не мог: я на лето был приглашен приехать, вместе с Оттошкой, в его деревню, и… как бы вы думали: в качестве чего? В качестве его репетитора, долженствовавшаго за лето подготовить его к переэкзаменовке!
Описывать ту радость, какая охватила и меня, и моего товарища, при мысли, что все лето мы с ним будем вместе охотиться, —нет возможности! Мы и прыгали, и танцевали, и чуть с ума не сходили от восторга, когда узнали о таком соглашении наших родителей. Оба мы, конечно, и думать позабыли о том, для чего, собственно, я поеду с ним в деревню. Да и много ли было в том, чтобы вместе учиться?.. То ли дело — вместе пошляться по полям, да по лесам, с сумкою через плечо, да с ружьецом под мышкою!.. Только последняя картина рисовалась в нашем мальчишеском воображении, только о ней мы с увлечением проговорили почти всю ночь на пролёт, накануне нашего отъезда в деревню. Правда, и книжки, и тетрадки, мы стали засовывать перед отъездом в переметную сумку, вместе с бельем, платьем, сапогами и прочими немногими вещичками нашего пансионско-мальчишескаго обихода, но первые брали с собою только для вида, для отвода глаз, заранее решив, что за все лето и заглядывать в них не будем…
Как сегодня помню я придурковатого кучера Степана, приведшего для нас из деревни верховых лошадей. Помню я его маленькую фигуру на кривых ногах; помню его красный нос и подслеповатые глаза. Не менее памятными мне остались и его необыкновенная болтливость и любовь к балагурству.
Живя уже более двадцати лет в Грузии, Степан не научился, однако, ни одному слову по-грузински. Только ругаться умел он на этом языке чуть ли не лучше, чем на своем родном. И хотя Степан был безграмотен, глуп и невежествен хуже любого грузина, тем не менее, в сравнении с ними, он считал себя человеком «высшей расы».
Всем грузинам он почему-то давал одно и то же имя «арапели»1, а вместо всяких других ласкательных слов, по отношению к ним, употреблял лишь одно классическое слово «мамацахло»2.
— Эй, ты, арапели! —бывало подзывает Степан какого-нибудь грузина-поселянина, подойди, Мамацахло, да подтяни у лошади молодого барина подпругу!
Сам Степан в это время и не думал двигаться с места; всякий же встречный грузин обыкновенно покорно и очень охотно исполнял такие и им подобные приказания русского кучера. Глядя на такие взаимные отношения кучера Степана и местных жителей, грузин, можно было допустить, что эти последние и сами как будто признавали в русском кучере человека высшей расы, приказания коего должны быть исполнены ими беспрекословно.
И вот этот-то безграмотный человек «высшей расы» не только благополучно доставил нас в деревню С., резиденцию Оттошкина отца-лесничего, но даже сделался впоследствии и первым нашим приятелем, благодетелем и советником во всех наших каникулярных охотнических подвигах и похождениях в деревне.
II.
Грузинская деревня С. расположена в живописнейшей местности, на небольшом и довольно возвышенном плато, с трёх сторон окруженном высокими горными кряжами. Два из этих кряжей, к востоку и северу от деревни, сверху до низу покрыты дремучими лиственными и хвойными лесами; третий же кряж, западный, более пологий и с довольно плоским верхом, представляет из себя прекрасные пастбищные и сенокосные места, кое-где украшенные небольшими островками мелкого кустарника. К югу С—ое плато постепенно понижается и в конце своем, верстах в 10 от деревни С., незаметным образом переходит и соединяется с низменною и обширною К—ою степью. Чтобы попасть на один из соседних горных кряжей, и с восточной, и с западной стороны деревни, нужно было спуститься сперва в неглубокие овраги и перебраться через протекавшие на дне их небольшие горные речки, постоянно струившияся чистою, как хрусталь, ключевою водой.
Усадьба лесничего Н., отца моего товарища, была рас положена на северном, более возвышенном краю деревни и, точно под исполинскою зеленою шапкою, вся утопала в тени огромнейших вековых орешников. Переднею своею частью усадьба выходила на деревенскую улицу, заднею же она спускалась постепенно к восточному оврагу и речке. Здесь, на довольно большом пространстве в несколько десятин, она разделялась на две половины, из коих одну занимали скотный и птичьи дворы, конюшня, псарня и прочие хозяйственные постройки, другая же половина состояла из виноградника и фруктового сада, с пчельником. На стороне улицы, противоположной фасаду усадьбы, красовались названные вековые орешники, окруженные невысоким плетневым забором, а под ними виднелась симметрично расставленная садовая мебель, как-то: громадный стол со скамейками, ди ваны, кресла и качалки. Здесь-то, в прохладе и под сенью этих зеленых гигантов, семья лесничего, в течение всего лета, просиживала обыкновенно и коротала долгие дни за разными чаями, да кофеями, завтраками, обедами и ужинами.
Немного далее, позади орешников, тянулись огороды и баштаны, занимавшие всю ширину плато и спускавшиеся к противоположному западному оврагу и речке. Таким образом и усадьба, как и деревня С., была расположена па одном и том же плато, окаймленном с двух противоположных сторон, с востока и запада, вышеупомянутыми неглубокими двумя оврагами и речками. Все плато, между двумя этими оврагами и речками, имело протяжение не более одной версты.
Самый дом лесничего хотя состоял из одного этажа, но отличался своею поместительностью и довольно солидными размерами. Под высокою двускатною крышею дома помещался небольшой мезонин. Мезонин этот одной стороной выходил окнами в сад, а на противоположной стороне непосредственно из него можно было попасть на плоскую азиатскую крышу постройки, в которой внизу помещались канцелярия лесничего, прачечная и кухня.
Немедленно по приезде нашем в деревню, мезонин был превращен в специальную нашу мальчишескую резиденцию. В нём предоставлено было нам расположиться и устраиваться вполне свободно, по собственному нашему усмотрению. Я особенно обрадовался этому обстоятельству, так как виды с мезонина во все стороны были очаровательны. Так, из окон, обращенных к югу, в сад, как на ладони была видна вся деревня С., а далее поля и, на самом горизонте, —безконечная К-ая степь. С противоположной, северной стороны, т.-е. с плоской крыши постройки, открывался чудный вид на окрестные горные кряжи, с их роскошными лесами и ущельями, с их душистыми покосами и бархатными зелеными пастбищами. Отсюда же, с этой плоской крыши, можно было видеть и все то, что происходило во дворе, в конюшнях, псарне и на птичьем дворе усадьбы. Единственная деревянная лестница в мезонин вела прямо со двора, возле калитки сада.
Такое расположение мезонина, как видите, для нас представлялось в высшей степени удобным. Поселившись в нем только вдвоем с моим товарищем, мы были совершенно изолированы и от младших братьев и сестренки Оттошки, и от родителей его, и от прислуги, дворни или посетителей и гостей усадьбы лесничего. Живя в этом мезонине, мы не только оставались почти вне всякого контроля старших, но и улизнуть из него тайком и незамеченными могли во всякое время дня и ночи. А ведь этого только нам и требовалось. Оставаться вне всякого контроля родителей и назойливых наставников, да располагать своим временем по собственному усмотрению — представлялось нам в те счастливые времена высшим и блаженнейшим идеалом, к которому столь долго и столь тщетно мы стремились во время нашей ненавистной и скучной пансионской жизни.
Ну, и воспользовались же мы этой свободой и этим простором в течение всего каникулярного времени!..
Не было дня, чтобы не таскались мы до двадцатого пота по окрестным лесам и полям; не было ночи, чтобы не просидели мы с Оттошкой до полуночи, либо на конюшне у кривоногого кучера Степана, слушая бесконечные рассказы его о былом и небывалом, либо же на плоской крыше пристройки, прислушиваясь с трепетным восторгом к чудной мелодии разнообразнейших звуков тихой и теплой южной ночи.
Нужно ли говорить, что все окрестности захолустной грузинской деревушки, в те далёкие времена, кишмя-кишели всякаго рода дичью, как пернатою, так и четвероногою. На полях, покосах и кустарниках встречалась масса перепелов, куропаток и зайцев. В соседних же горных лесах и трущобах во множестве водились и медведи, и козы, и рыси, и олени, и волки, и кабаны, барсуки, шакалы, куницы и прочее, и прочее. Особенно много было оленей и медведей. Первых нам с Оттошкой не раз приходилось видеть целыми стадами, а вторые за частую по ночам подходили к самой усадьбе, и однажды даже, почти на наших глазах, разодрали деревенскую корову, пасшуюся ночью внизу у речки, возле нашего сада. Ночь эта осталась памятною для меня и до сих пор…
Луна светила как-то особенно ярко. Небо было чисто и прозрачно. Нигде не было видно ни тучки, ни облачка. Лесистые горы, кругом, стояли, точно сказочные вели каны, в глубокой задумчивости. Только монотонный крик восседавшей на самой верхушке соседнего орешника совы, вой одиночного волка, да лай деревенских собак —изредка нарушали царившую кругом невозмутимую тишину. Так как ночь, кроме того, была чрезвычайно теплая, то мы с Оттошкой решили провести её на плоской крыше; как и всегда мы это делывали во время тихой и хорошей,погоды хотя, конечно, без ведома его родителей. Вытащив па крышу свои постели и закутавшись в тёплые одеяла, мы, на свежем, чистом воздухе и под открытым небом, спали, обыкновенно, гораздо спокойнее и лучше, чем в душной комнате мезонина. Но не успели мы в эту ночь проспать еще и трёх часов, как нас разбудил какой-то страшный рёв. Вслед за этим рЁвом, по всей усадьбе, на птичьем дворе, в псарне и конюшнях, поднялись необыкновенная суматоха, крик и шум. Неистовый лай дворовых собак смешивался с гоготанием и криком гусей, уток и кур; человеческие голоса были перебиваемы блеянием овец и рёвом коров и телят. Мы с Оттошкой вскочили со своих постелей, точно ужаленные. Спросонок, да с перепугу нам показалось, что наступил второй потоп или светопреставление. Оба мы растерялись и оба не знали, что предпринять: прыгнуть ли прямо с плоской крыши во двор, чтобы помчаться вслед за промелькнувшими там тенями дворовых людей, или же залезть поскорее в комнату, да спрятаться головами под подушки?!… Шум и крик, между тем, по всей усадьбе, с каждым моментом всё более усиливался, а вместе с ними росла и суматоха.
— Ружьё тащи, Мамацахло! ружьё! —удалось нам, на конец, расслышать со стороны речки, в конце сада, охрипший голос нашего приятеля, кучера Степана.
— Датви, датви!3 —оттуда же донеслись до нас голоса и сбежавшихся грузин.
— Трррах! —раздался вдруг выстрел, —трррах! — другой.
Тут только мы с Оттошкой опомнились, тут только мы сообразили и поняли, что происходит. Всякий страх, моментально, как рукой сняло. За то с тем большею силой охватило нас самое жгучее и непреодолимое любопытство. Броситься в комнату, зарядить пулями наши ружьишки, вооружиться кинжалами, да побежать стремглав туда, на речку, откуда раздались выстрелы, —было делом одной минуты… По пришли мы на место происшествия слишком поздно. В овраге, в конце усадьбы и сада, мы застали уже только следующую картину.
Возле самого родника, служившего для снабжения водой усадьбы, всего в каких-нибудь десяти шагах от забора, огораживавшего нижнюю или заднюю сторону двора и сада, лежала еще живая корова, от времени до времени продолжавшая издавать глухие стоны. Кругом на земле стояла целая лужа крови, смешанной с клочьями шерсти и свежим коровьим пометом. Собравшиеся несколько человек грузин усиленно размахивали руками и горячо о чём-то разговаривали, вскрикивали, охали да ахали. Между ними суетился и неистово ругался и наш неизменный Степан, то и дело повторяя свои излюбленные грузинские слова: «арапели», да «мамацахло».
Оказалось, что Михаил Потапыч, намеревавшийся, вероятно, пробраться в сад, к пчельнику, встретился по дороге с пасшеюся тут молодою коровой, ну, и не выдержал характера: захотелось ему полакомиться свежим коровьим мясом. Медведя, двое ранее других прибежавших грузин, застали еще сидящим на корове. Первый выстрел в него, почти в упор, был сделан грузином из кремневой винтовки; второй же раз, уже на более далеком расстоянии, стрелял в медведя Степан из длинной одностволки. Корове медведь успел выдрать весь зад, но за то и сам отделался не дешево.
Дождавшись рассвета, мы отправились по следам медведя и вскоре стали замечать на следу кровь. К нам присоединились и Степан (сперва долго было отговаривавший нас идти), и человек шесть грузин, вооруженных дрекольями, топорами и кремневыми нарезными винтовками. Сначала мы полагали, что кровь на медвежьем следу — коровья, не успевшая стечь с него после его кроваваго завтрака. Но чем дальше мы шли, тем более стали убеждаться, что медведь ранен, и ранен не на шутку. Ясно стало видно, что он бросает кровь на обе стороны, следовательно ранен навылет. Тем не менее, в первый день, настичь раненого медведя нам не удалось. Он ушел слишком далеко и завел нас в такие горные и лесные трущобы, что мы с Оттошкой и Степаном уже только к вечеру, еле живыми, голодными, ободранными и исцарапанными приплелись обратно в усадьбу. Бывшие же с нами грузины остались ночевать в лесу, прихватив прозапас у встретившихся пастухов несколько «чуреков» чёрного и чёрствого хлеба. Мы, впрочем, впоследствии нимало не жалели о том, что вернулись домой, так как оставшиеся в лесу грузины на другой день нашли медведя уже мёртвым. Одна пуля, как оказалось, насквозь пронизала брюхо медведя; но чья была эта пуля, Степана ли, или грузина, осталось невыясненным. Шкуру медведя добродушные грузины преподнесли в дар лесничему, отцу моего товарища.
О нахлобучке, какая досталась и нам, и Степану, от родителей Оттошки, я благоразумно умалчиваю.
В то время, правда, она показалась нам и незаслуженною, и несправедливою. Но сегодня я вполне понимаю и резонность этой нахлобучки, и справедливый гнев родителей моего товарища.
Да и согласитесь, идти без спроса двум двенадцатилетним мальчишкам за раненым медведем, и на самом деле, было не малою дерзостью, тем более что полагаться на наших товарищей мы могли, чего доброго, не более, чем на самим себя. Не сознавая и не понимая всей опасности, какой мы подвергались, мы с Оттошкой, в случае нападения на нас раненого медведя, чего доброго, и на самом деле оказались бы храбрее и кучера Степана, и шести бывших с нами трусливых грузин. А за такую неразумную храбрость легко возможно было поплатиться и жизнью.
До какой глупости и дерзости доходила у нас иногда эта бессознательная храбрость, тому примером может служить и другой случай с медведем…
Впрочем, так как случай этот имел место двумя годами позднее, когда мы с Оттошкою были не двенадцати, а четырнадцатилетними мальчиками, то о нём я раз скажу в другой раз. Теперь же пока буду продолжать повествование о первом годе моего пребывания с товарищем в деревне С.
III.
Хотя и там, в своем родном городе, начиная с девятилетнего возраста, я успел побывать на многих охотах, успел научиться бить в лёт и перепелов, и коростелей, и уток, но до приезда в деревню С. Я, в сущности, еще и понятия не имел о настоящей охоте. Только здесь, в охотах с Оттошкой, я впервые познакомился и с куропатками, и с зайцами, и с лисицами, не говоря уже о такой солидной дичи, как волки, мед веди, козы, олени и кабаны. Но не только с дичью и охотою, я впервые познакомился в деревне С. и с настоящею природою, с простыми и настоящими людьми, со здоровою и настоящею жизнью.
Товарищ мой, родившийся и выросший в деревне, а за последние три года проводивший в ней и летние и зимние вакации, уже гораздо раньше меня успел познакомиться и с природою, и с охотою, и людьми, успел, следовательно, приобрести и гораздо больший житейский опыт, чем я здесь, в деревне, поэтому, мы сразу поменялись с ним ролями. Там, в городе, за книгами, я занимал положение учителя, он — ученика; здесь же, среди природы и живых людей, а в особенности в делах охоты, — наоборот, он превратился вдруг в учителя, а я — в ученика. Да и вообще здесь, в деревне, я просто не узнавал своего товарища. Сразу он вырос в моих глазах на целую голову. Там, в городе, за книгами и уроками, я уже более трех лет знал своего Оттошку за мальчика крайне тупого, несообразительного и неспособного. Бывало, в пансионе, я просто плакал над его тупоумием. Здесь же, в деревне, наоборот, Оттошка мой сразу оказался мальчиком и ловким, и сообразительным, и находчивым. В свою очередь и я, бывши в городе мальчиком умным и способным, первым учеником в классе, —здесь, в деревне, среди природы и живых людей, наоборот, сразу почувствовал себя каким-то пентюхом, ничего не знающим, ничего не умеющим. Даже деревенские безграмотные парни-грузинята, с которыми тотчас по приезде познакомил меня Оттошка, — и те все оказывались как будто и умнее, и сообразительнее меня. В особенности поражали меня своим запасом всяких знаний мальчишки-пастухи. Больше всего, как вскоре я убедился, Оттошка дружил именно с ними. Грузинят- пастухов товарищ мой предпочитал всем другим своим друзьям – грузинятам. И это было не без причины.
Все грузинята-пастухи, никогда и в глаза не видавшие ружья, были, тем не менее, осведомлены в делах охоты не хуже всякого старого и опытного охотника. Они не только знали всегда доподлинно, где и какая дичь водится, но даже до тонкости знали и её образ жизни, привычки, ходы и выходы. Кроме того, у них всегда имелась в запасе масса способов, при помощи которых удобнее и легче было завладеть ею.
Подметив в мальчиках-пастухах эту замечательную черту ещё с малых лет, товарищ мой и старался эксплуатировать её в свою пользу при всяком удобном случае. Научил он этому драгоценному секрету, конечно, и меня. И вот, не прошло и двух недель со дня моего приезда в деревню, как я успел познакомиться и подружиться со всеми деревенскими мальчиками и пастухами не менее самого Оттошки.
Бывало, в какую бы сторону мы ни направлялись вдвоём с моим товарищем на охоту, прежде всего мы старались разыскать в поле или лесу того или другого из наших друзей-пастухов. Найдя какого-нибудь Сандро, или Михако, мы, обыкновенно, накармливали его предварительно захваченными из дому невиданными ими яствами, вроде куска пирога, белого хлеба или жареного мяса. А задобрив его таким образом, мы затем уже смело шли туда, куда указывал нам этот профессор Сандро или Михако, и никогда не ошибались. Всегда мы находили ту дичь, которую заранее обещал по казать нам профессор-пастушок. Удача или неудача охоты, после такого вступления, зависела потом, конечно, уже только от нашей стрельбы и от степени нашей выдержки.
Зачастую тот или другой пастушок, желая получше услужить и посодействовать успеху охоты, и сам увязывался за нами. В таких случаях охоты наши бывали обыкновенно более удачны. Пастушок не только подводил нас к дичи, указывал, где и в каком месте она находится, но, вдобавок, ещё и научал нас, откуда и как удобнее подойти к ней. Но тут иногда происходили такие курьёзы, о которых и сегодня ещё я могу вспомнить только со смехом.
Нужно ли говорить, что, несмотря на всю нашу страсть, а быть может именно благодаря этой чрезмерной страсти, и Оттошка, и я, в двенадцать лет, были, в сущности, ещё более чем плохими стрелками. Сидячую дичь, правда, мы били без промаха. Но в лет оба мы немилосердно пуделяли4. И тут-то, в таких случаях, нам до ушей приходилось краснеть перед пастушком, не мало стараний и трудов положившим на то, чтоб успех был несомненен. Так, бывало, какой-нибудь профессор Михако приведёт нас к стае куропаток, начнёт в течение целого часа кружить вокруг неё, приказывая нам тем временем спрятаться, и собьёт её в кучу так, чтобы наверняка и побольше можно было с одного раза вышибить из стаи. Мы же, между тем, разгораясь за время этой процедуры до последней крайности, не выдерживаем характера, выскакиваем преждевременно из своей засады и двумя неумелыми выстрелами не только не убиваем ни одной куропатки, но даже и не разбиваем стаи. Вся стая благополучно перелетает куда-нибудь за гору, а профессор Михако с досадой объявляет нам, что теперь уже, во второй раз, не только не собьёшь её в кучу, но даже и подойти к ней на раз стояние выстрела будет невозможно. Пропали, значит, даром труды и старания бедного Михако, пропали даром и дорогое охотничье время и заряды!.. Оттошка тут, бывало, несказанно рассердится на меня; я рассержусь и на него, и на ни в чем неповинного Михако. В результате же оба мы возвращаемся домой расстроенными и с пустыми руками.
Курьёзен был, например, и следующий случай.
Прибегает однажды в полдень к нам в усадьбу приятель-пастушок, вооруженный длинною палкой, и приглашает нас идти поскорее убить найденного им на ближайшем покосе спящего зайца.
— Я, — рассказывал он нам, — думал сперва подойти и убить его своею палкою, но потом вспомнил, вашу просьбу и прибежал дать знать, чтобы доставить вам удовольствие убить его из ружья.
Приглашение пастушка мы не заставили повторить себе. Опрометью бросились за нашими ружьями; я же, в торопях, почему-то захватил с собою и кинжал. Помню, Оттошка отправился на сей раз не со своим ружьем, а выпросил у отца прекрасную двухстволку старого Лепажа.
Двухстволка эта славилась своим необыкновенным боем. От радости и восторга, мы до того суетились и горячились, что заряжать свои ружья стали уже только на бегу, выбравшись из усадьбы и пробираясь огорода ми по направлению к западному оврагу.
— Нела! нела! рас гечкаребат? (т.е. тише! тише! чего так торопитесь?!) то и дело останавливал нас пастушок, еле успевавший за нами.
По мы и слушать его не хотели. Оба мы бежали точно на пожар. А бежать приходилось почти добрых две версты. Заяц, как могли мы разобрать из рассказов пастуха, лежал под небольшим кусточком, почти на самой вершине покосной горы, по ту сторону оврага. Мигом пробежали мы и огороды, и овраг, побежать на гору, хотя и не особенно крутую, было не так-то легко. Уже на полгоре я до того задыхался, что чуть не терял сознание.
Не лучше, по-видимому, чувствовал себя и Оттошка. Пришлось замедлить бег. Но остановиться, чтобы передохнуть хоть немного, у нас все же не хватало терпения.
В таком разгоряченном виде мы стали приближаться, наконец, и к заветному кусту, еще издали указанному нам пастухом. Вокруг одиноко торчавшего куста было совершенно чистое место, поросшее небольшою травою. От куста до вершины горы оставалось каких-ни будь двести шагов.
Мы с Оттошкой хотели было подойти к кусту прямо снизу, но пастушок почти силою остановил нас и посоветовал подходить сверху, так как, дескать, «куртхсли» (т. е. заяц) непременно выскочит из куста в гору.
На сей раз пришлось повиноваться пастуху. Обойдя куст, мы с Оттошкой, держа ружья наготове, стали приближаться к нему сверху. Пастушок же, вооруженный только палкой, подходил к кусту в это время снизу. Решено было, что он, при помощи палки, выпугнет зайца из куста, а мы уже встретим его салютом из своих ружей. Сказано-сделано.
Наступал торжественный момент. Я весь дрожал, как в лихорадке. Взглянув на своего товарища, я заметил, что и он почти не менее меня взволнован. Один только пастушок оставался совершенно хладно кровным, хотя, на всякий случай, держал наготове свою довольно увесистую палку. Расстояние между мною и Оттошкою было не более десяти шагов. До куста оставалось от нас шагов пятнадцать. Пастушок подходил уже к самому кусту. Раздался чуть слышный треск, и заяц выскочил из куста прямо на нас. Но, заметив нас, косой вдруг, точно угорелый, стал метаться, то в одну, то в другую сторону. В этот момент один за другим, грянуло три наших выстрела. Продолжая метаться, между нами, преблагополучно и после третьего выстрела, заяц, наконец, точно опомнившись, повернул от нас назад и бросился бежать по направлению к пастушку. Но тут случилось нечто необыкновенное.
— Сат мидихар, шен мамацахло! (т. е. куда лезешь, сабачий сын!) — благим матом заорал вдруг на зайца пастушок. Вслед за этим криком засвистела в воздухе его палка, и заяц, вместе с нею, полетели кубарем…
Ещё через несколько секунд и сам пастух лежал уже на зайце, причем благим матом заорал теперь уже только этот последний,
Должен ли я, к стыду нашему, признаться, что в зайце не оказалось ни единой дробинки из трех наших зарядов! Пастушок, как оказалось, палкою умел стрелять лучше, чем мы с Оттошкой из своих ружей!. Чувствуя себя кругом осрамленными, мы не знали, как нам быть, чтобы дома не засмеяли нас. Думали мы, соображали и, в заключение, нашли следующий единственный выход из позорного положения. Я зарядил свою одностволку, велел положить зайца на землю и, отойдя шагов на двадцать, выстрелил в мёртвого зайца. Пастуху же, единственному свидетелю нашего позора, мы обещали подарить 20 копеек и, под угрозой чуть не смертной казни, приказали ему никогда и никому не выдавать нашей тайны.
Пастушок поклялся нам, что никому не скажет, и, к чести его, должен сказать, свято сдержал свое слово. Проболтались же впоследствии уже мы сами, хотя много раз потом приходилось и сильно раскаиваться в этом. Дело в том, что по пословице: «добрая слава лежит, а худая бежит», — и весть об убитом палкою зайце вскоре разнеслась чуть-что не по всему Закавказью. Последствием же разнесения её было то, что, даже много лет спустя, на охотах не раз приходилось выслушивать от товарищей-шутников следующий недвусмысленный намёк. Не успеешь, бывало, пропуделять какую-нибудь птицу, или зверя, как уже подлетают к тебе с предложением:
«Не угодно ли, дескать, вам променять ружье на палку? Палкою ведь, дескать, надежнее будет!»
Если же в настоящее время я решился даже печатью рассказать об этом курьёзе, то только лишь потому, что с тех пор прошло уже без малого 30 лет, —наш позор, стало-быть, успел покрыться уже почти тремя земскими давностями.
Решившись, по прошествии стольких лет, покаяться печатью в одном из своих охотничьих грехов, по каюсь, так и быть, зараз уже и в другом. Расскажу я, кстати, уже и о первом убитом мною зайце, убитом, добавляю, не при помощи пастушка и палки, а собственноручно мною, из огнестрельного, не деревянного ружья.
IV.
Зайцев в окрестностях деревни С., в те давно минувшие времена, водилось множество. Особенно много их было на покосе, по ту сторону западного оврага, а также и в более равнинных местах, к югу от деревни. Здесь, в этих равнинных местах, роскошные хлебные поля чередовались с сочными покосами, а там и сям между ними встречались и небольшие островки частых и весьма колючих кустарников. Эти-то колючие кустарники и служили, главным образом, постоянным и любимейшим местопребыванием для зайцев. Но стрелять их здесь было чрезвычайно трудно. Выскочит, бывало, косой у тебя из-под самого, носа, а убить его нельзя. Не успеешь поднять ружья, как его уже и не видать стало. Часто в этих благодатных местах мне с Оттошкою, в течение каких-нибудь двух-трёх часов времени, удавалось поднимать штук по десяти зайцев. Выпускали мы по ним каждый раз бесчисленное множество зарядов. Но лишь изредка удавалось убить одного-двух, да и то не мне, а моему более ловкому товарищу, который и вообще-то в то время стрелял значительно лучше меня.
Прошло уже около месяца со дня моего приезда в деревню С. Оттошка за это время успел убить в моем присутствии уже штук десять зайцев, я же — ещё ни одного, хотя и выпустил по ним не один десяток зарядов. Но вот, наконец, пробил и мой час, наступил и для меня счастливый день.
Однажды, после обеда, когда и в доме, и в усадьбе все спало мёртвым сном, мы с Оттошкою собирались предпринять одну из обычных наших охотничьих прогулок. Был конец июля, или начало августа, точно не помню. Духота и жара стояли невыносимые. Только изредка свежая струя воздуха проносилась со стоявших на севере горных громад. Пронесется эта струя — и опять жарко, опять душно. Даже куры, и те, прохаживаясь медленною походкой по двору, приподнимали слегка свои крылья и раззевывали клювы.
— А не остаться ли нам лучше дома, —больно уж жарко сегодня, — обратился я к своему товарищу, ещё продолжавшему у окна набивать жестяные лядунки своего патронташа.
— Если хочешь, оставайся, а я пойду, —был короткий ответ его.
— Сколько ты берешь зарядов? —
— У меня готовых 30, а если ты останешься дома, то я и твои заберу.
— Нет, брат, шалишь, —своих я тебе не дам. Лучше сам их расстреляю. —Произнеся последние слова, я окончательно завязал ремни своих «коламан»5, вскочил со стула и взялся за ружьё. Нашедшее было на меня раздумье—идти или не идти, —сразу как рукой сняло при мысли, что Оттошка может отправиться на охоту без меня.
— Чего ради ты, уже одевшись, вдруг испугался жары, раздумал идти? —спрашивал меня товарищ.
— Эх, брат, хорошо тебе говорить, —отвечал я, — ты, небось, уже вон сколько убил этих проклятых косых, а я только зря по ним заряды выпускаю.
— Вольно ж тебе горячиться, вольно не целиться, когда стреляешь по зайцу! — уже наставительным тоном говорил мой товарищ.
Через час времени мы были верстах в трёх к югу от деревни С.
Когда мы пересекали здесь одну из многочисленных пашен, с которой еще не были убраны только что сжатые снопы пшеницы, почти из-под самых снопов, шагах в 15 впереди нас, поднялся громадный гурт куропаток. Выстрелив по ним почти одновременно, мы сшибли из них две штуки. Несколько мгновений спустя, отлетев уже шагов на сто, в воздухе стала кувыркаться еще и третья куропатка. Начало охоты было удачное и оба мы несказанно обрадовались. Двух убитых наповал мы нашли тотчас же. Но третью куропатку, только лишь подстреленную, пришлось разыскивать довольно долго. Найдя её и зарядив снова ружья, мы разбрелись в разные стороны и вскоре совершенно потеряли друг друга из вида.
Так как и раньше мне не раз приходилось возвращаться домой одному, то и теперь я не обратил на это обстоятельство никакого внимания. Заблудиться я не мог, успевши за месяц времени изучить всю топографию окрестностей деревни С., как свои пять пальцев.
Некоторое время спустя после того, как мы разошлись с Оттошкой, мне удалось разыскать другой гурт куропаток. Пропуделяв по ним первый раз, я отправился преследовать их. Преследуя куропаток и успев убить ещё двух, я до того увлекся, что и не заметил, как солнце стало подходить к закату. Южные сумерки, между тем, очень коротки, а потому пора было подумать и о возвращении к дому.
Сначала я от времени до времени еще слышал выстрелы моего товарища, но потом и их не стало слышно. Я было уже задумывал идти обратно по направлению к деревне, как вдруг, в двух шагах от меня, из куста выскочил заяц. Выстрелив по нём, я заметил, что заяц сперва перекувыркнулся, но затем снова пустился бежать как-то необыкновенно мотая задними ногами. Заяц был ранен, и ранен довольно серьезно. В этом не могло быть сомнения. Восторгу моему нет описания!..
Во весь карьер, что было духу, я припустился вслед за ним. (Не забудьте, ведь это был мой первый заяц!) Заряжать на бегу пистонную одностволку было немыслимо. По еще более невозможным для меня казалось потерять из вида подстреленного зайца. Я ничего не помнил, ничего не видел, кроме, несомненно, раненого своего первого зайца… Бросься он с кручи, я бы непременно, очертя голову, бросился за ним туда же; бросься он в огонь (которого, впрочем, здесь нигде не было), я бы, наверное, и в огонь за ним полез, лишь бы не потерять его, лишь бы не упустить его из рук!.. Наконец, я уже стал настигать его. Я бросился на него, желая схватить, но ружье помешало мне. Недолго думая, я бросил ружьё и продолжал бежать за зайцем уже без ружья… Вторично я стал настигать его, вторично бросился наземь, чтобы схватить его. Но лишь только я нагибался, проклятая охотничья сумка, сваливаясь с плеча, стала болтаться у меня между ног… Пришлось и её бросить… Заяц, видимо, уже начинал ослабевать: бег его все более и более замедлялся. Но каждый раз, лишь только я настигал его и набрасывался на него всем телом, он как-то ловко выворачивался из-под меня и снова ускорял свой бег, употребляя последние усилия. Когда же, наконец, и сам я почувствовал, что силы меня оставляют от слишком быстрого и продолжительного бега, и заяц мой, видно, окончательно выбился из сил. В последний раз я бросился на него и таки схватил его!..
Описывать все то, что происходило со мною в это время, нет сил, нет слов. Надобно быть не таким, как я, писателем, чтобы суметь передать в точности все то, что я ощущал и испытывал в эту минуту. Я готов был и плакать, и смеяться!.. Я держал в руках (шутка ли сказать!) первого мною убитого зайца! Не знаю почему, но этот заяц показался мне совсем иным, совсем не таким, каких много раз убивали при мне и мои старшие два брата, и Оттошка, и кучер Степан, и многие другие охотники. То все были обыкновенные зайцы. Тех я ни разу даже и не рассматривал, как следует, даром что и таскать их с охоты домой приходилось уже не раз. А этот вот, что сейчас у меня был в руках, —этот казался каким-то особенным зайцем, таким, какого я ни разу в жизни даже еще и не видал! Я присел на землю и внимательно начал рассматривать и ощупывать его. Оказался он раненым в зад, причем была перешиблена кость одной из задних ног. Заяц представлялся мне необыкновенно красивым, милым и симпатичным. Хотя я еще задыхался от бешеной скачки за зайцем, пот с меня лил градом, штанишки были разодраны об кусты во время бега и оба колена ушиблены во время многократного падения на землю, я, тем не менее, нимало не сердился на зайца за все эти причинённые мне беды. Напротив, я с любовью стал гладить его по шерсти. Я ласкал и целовал его. Когда же, в длинных ушах у зайца, а также на некоторых частях тела, я заметил множество присосавшихся тут маленьких клещей, то мне стало жаль зайца. Я тщательно начал выбирать по одиночке всех этих клещей, и тут же, при помощи двух камней, казнил их, в наказание за то, что они позволили себе «мучить бедного моего заиньку».
Углубившись в это довольно кропотливое занятие, я и не заметил, как день стал склоняться к вечеру. Не заметил я также, что и большую соломенную шляпу свою я потерял во время бешеной скачки за зайцем.
Нужно было идти и за этой шляпой, и за сумкой, и ружьем.
Тщательно привязав своего первого зайца к ремню патронташа, я поплелся отыскивать свои вещи. Но так как раненый заяц во время своего предсмертного бега делал массу зигзагов, бросаясь в разные стороны по разным направлениям, я же, во время этой бешеной скачки не помнил даже самого себя, а не то чтобы за помнить ещё и местность, по которой бежал, то положение мое теперь вдруг становилось далеко не завидным. Теперь только, отдохнув и опомнившись немного, я начал понимать, что отыскать в траве, да среди кустов, разбросанные в разных местах вещи — будет не так-то легко.
Долго я ходил вдоль и поперек по кустам, стараясь отыскать тот куст, из которого недавно выскочил заяц, но тщетно. Ни куста этого, ни ружья, ни сумки, ни даже шляпы своей я не мог найти. А тут, как на зло, с каждою минутою начинало становиться все темнее и темнее. И кусты, и местность, и все вокруг меня постепенно начинало изменяться, начинало принимать какие-то новые, совершенно незнакомые мне очертания… Нужно было поторопиться, пока совсем не стемнеет. Я уже не ходил, а бегал по кустам, тщетно разыскивая свои вещи. По временам мне начинало казаться, что они непременно вот тут вот должны были лежать, но что сделались они невидимыми. Наслышавшись еще с пелёнок разных басен и рассказов о ведьмах, колдунах и прочей чертовщине, я и теперь готов был верить, что в дело вмешалась какая-нибудь из этих нечистых сил…
Мало-помалу меня начинало бросать и в жар, и в холод… Я начинал выходить из себя… Мысли, одна страшнее другой, начинали роиться в моей возбуждённой двенадцатилетней голове. «Как, —думалось мне, — я могу вернуться домой без ружья, без сумки, без шляпы?! Ведь лучше умереть, чем перенести такой позор! С убитым первым зайцем, с похвальным трофеем, но без ружья, без сумки, без шляпы?! Нет, это не мыслимо, невозможно»!..—И я еще усиливал свой бег, стараясь во что бы то ни стало разыскать хоть главное: дорогое и милое ружьишко своё… Но всё было напрасно. Вещи не находились… Кругом стало уже совсем темно… Что тут было делать?! Я начинал приходить в отчаяние. Возвращаться домой, да еще в чужой дом, без ружья, без сумки, без шляпы — было стыдно и невозможно. Оставаться в поле до утра, в тёмную ночь, одному и без ружья — было страшно… Потерять же ружьё — значило лишиться на долгое время возможности предаваться лучшему и величайшему из своих удовольствий. Рассудив всё это и поняв окончательно всю безысходность своего положения, я прибег, в конце концов, к последнему и единственному оставшемуся у меня в запасе средству —я горько заплакал…
Плакал я сначала тихо, не слышно. Я ещё помнил, что я охотник… «А ведь охотнику стыдно плакать», — думалось мне… Но понемногу я начал входить во вкус… Да и кому не памятно, что за сладкая, увлекательная вещь — плач!.. Мало-помалу чувство ребёнка, чувство двенадцатилетнего мальчика, взяло верх над чувством охотника. Я позабыл и о смелости, и о храбрости, и о всех других качествах, приличествующих охотнику. Я чувствовал только безвыходность своего положения, чувствовал все величие своего горя. И чем дольше я плакал, тем сильнее чувствовал я это горе… Начав плакать тихо, неслышно, я через десять минут плакал уже громко, с прихлебыванием и всхлипыванием… А ещё через несколько минут плач мой перешёл в настоящий рёв. Я ревел на все поле, ревел во всю мощь своего здорового двенадцатилетнего горла!..
Продолжая реветь, я вышел на одну из ближайших полевых дорог и присел на краю её. Ночь была тёмная, но тихая, звездная. Расстояние от меня до деревни и усадьбы было не более четырех вёрст.
Через некоторое время, по дороге, ко мне стала приближаться какая-то человеческая тень, державшая путь по направлению к нашей деревне. Я сначала испугался, но вскоре услышал женский голос, ещё издали обращавшийся ко мне с какими-то словами. Тень эта оказалась старухою-грузинкою.
— Швило, гепацвале, ратастири?6 —ласково обратилась она ко мне с вопросом.
Но так как я в то время ещё не умел говорить по-грузински, а знал всего лишь немногие слова, то я и не в состоянии был объяснить ей все подробности постигшего меня страшного горя.
Старуха, между тем, продолжала повторять свой вопрос, ласково гладя меня по обнаженной голове.
— Топи, топи! —вспомнил я наконец грузинское название ружья, — топи пропало!
Выговорив через силу эти горькие два слова, я снова заревел во всю глотку… Грузинка ужаснулась, видимо, поняв значение русского слова «пропало» .
— 3-а-а-а-чем пропал?!—вытягивая как-то фальцетом первое слово и делая ударение на «а», снова при стала она ко мне с вопросом.
Очевидно, старуха думала, что меня ограбили. Но не зная других русских слов и не умея спросить, каким образом де пропало ружьё, — она только повторяла свои два слова: «з-а-а-а-чем пропал»?
Я собрал весь запас имевшихся у меня в голове грузинских слов и, указывая на убитого зайца, начал говорить ей:
— Курдгели гайкца…, мэц гайкце!7 —Других слов я не знал, а следовательно, и объяснять более подробно не был в состоянии.
Но старуха, наконец, таки уразумела меня и, к не малому удивлению моему, громко расхохоталась.
— Ну гешиниан, швило, ну гешиниан, хвал иповпи8, —старалась она утешить меня.
Но утешить меня было не так-то легко. Состояние полнейшего отчаяния меня нимало не покидало… И сколько старуха ни приставала ко мне, беря меня за руку и предлагая отвести домой (она была из нашей же деревни и, как оказалось, знала меня и рада была услужить г. Н., у которого я гостил), я и слышать не хотел о таком предложении. Я никак еще не мог помириться с ужасною мыслью, что я вернусь в усадьбу хотя и с убитым зайцем, но без ружья, без сумки, без шляпы. Кроме того, мне почему-то казалось, что если я уйду от сюда, то непременно должны будут пропасть мои вещи. А эта мысль была для меня не менее страшна, чем мысль о позорном возвращении домой.
Старуха не отставала от меня. Видя, что я снова присел на краю дороги и снова принимаюсь за прежнее дело, т. е. за безутешный рёв, и она присела возле меня, утешая и без умолку тараторя что-то на своем непонятном для меня языке… Просидели мы в таком положении со старухой довольно долго, не менее часа или двух времени. Очевидно было, что она решила не покидать молодого барчука. Я же, со своей стороны, не препятствовал ей, полагая, что все же вдвоем со старухою провести ночь в поле будет менее страшно, чем одному.
Но вот, наконец, до слуха нашего донесся, откуда-то издалека, знакомый мне «гоп-гоп» … Такой же «гоп- гоп» послышался еще и с другой стороны. Старуха навострила уши. В это же время мы заметили передвигающиеся в нескольких местах по полю огоньки. Огоньки эти, видимо, двигались из деревни С. по направлению к нам.
Вскоре я мог расслышать уже голоса и Оттошки, и Степана, и (о, ужас!) самаго г. Н., отца моего товарища. Не было сомнения, что едет несколько человек с фонарями разыскивать меня. В одном месте виднелось да же что-то вроде передвигающегося горящего факела.
Тут только понял я, какую тревогу должно было на делать в усадьбе г. Н. мое долгое отсутствие… Наверное там решили, что со мною случилось какое-нибудь страшное несчастье…—подумал я, и тут же почти громко стал приговаривать: «Боже мой, Боже мой! час от часу не легче… И всё это из-за какого-то паршивого зайца!..»
Теперь я уже вполне искренно бранил и проклинал того самого зайца, у которого, ещё каких-нибудь два часа тому назад, я с такою любовью и не менее искренно выбирал по одиночке целые десятки присосавшихся к нему клещей… «И зачем только,—думалось мне теперь,—эти клещи не сели проклятого зайца ещё прежде, чем я успел убить его… Не было бы ведь теперь ни этой тревоги и скандала, ни потерянных ружья, сумки и шляпы! Не сидела бы теперь тут возле меня какая-то противная, хотя и очень сердобольная старуха! Лежал бы я теперь уже дома, да балякал бы с Оттошкой и со Степаном об охоте, медведях, оленях и прочих прелестях… О, проклятый заяц, проклятый заяц!!»—невольно твердил я с отчаянием, почти в слух.
Нужно ли говорить, что я до того был сконфужен и ошеломлен всем происшедшим и происходившим, что сидел теперь точно окаменелый? Я даже не в состоянии был откликаться на зов и крики разыскивавших меня по полю людей. У меня точно в горле пересохло, да и охрип я вдобавок от продолжительного рёва.
Старуха тоже поняла, что происходит, поняла, что меня разыскивают, и снова усиленно начала тащить меня за руку, чтоб я шёл навстречу «начальнику»9. Когда же она заметила, что я, не двигаясь с места, храню упорное молчание, то уже сама она начала откликаться вместо меня, отчаянным голосом крича что-то по-грузински.
На крик старухи понемногу начали съезжаться всадники с фонарями. Первым во весь карьер примчался старший лесной объездчик Сосико. Вслед за ним при скакали и Оттошка, и Степан.
Восторгу моего милого товарища не было конца, когда он увидел меня живым и невредимым.
— А мы уже все думали, что ты пропал, что найдём тебя застрелившимся или растерзанным медведями! — уверял он, быстро соскакивая с лошади и так же быстро подбегая ко мне.
— Эх-хе-хе, маленький барин, напужали-то вы нас как здорово… индо страх взял! —в свою очередь вставил свою речь и кривоногий Степан.
Сосико тотчас же вступил в разговор со старухой, которая набросилась на него целым потоком грузинских слов, возгласов и причитаний.
— Это что такое! — с удивлением воскликнул Оттошка, при виде болтавшегося у меня на боку зайца.
— Неужели убил?.. Быть не может!.. Наконец-то… Поздравляю!
— Да нешто это они? Никак надо полагать, старуха вот та пособила, — сострил на мой счёт Степан, в то же время недоумеваючи, а отчасти с презрением и недоверием поглядывая на невесть откуда взявшуюся старую грузинку.
Старуха же в это время так и захлебывалась, так и заливалась, с азартом рассказывая своему земляку, Сосико, о случившемся…… Чего это старуха так разошлась? —подумал я, глядя на неё. Она, надобно заметить, во время своей речи, и приседала, и выпрямлялась, то била себя в грудь, то обеими руками бралась даже за голову… Не понимая ни слова из её рассуждений, мне просто досадно стало. Можно подумать, что не я, а она сегодня убила своего первого зайца, — невольно мелькнула у меня в голове мысль, при виде такого чрезмерного оживления старухи.
— À где же ружьё?! — вдруг точно обухом ударил меня по голове своим вопросом Оттошка.
— Ты, кажется, был с сумкою? А шляпу ты чего ночью снял?
Не находясь, что отвечать, я готов был снова зареветь не хуже прежнего.
— Ха-ха-ха! —да они никак без ружья, да без сумки и шляпы?!… Ружьё, никак, в зайца оборотилось, сумка — в старуху, а шляпа и вовсе улетела на ковре самолете?!… Чудеса! Вот так чудеса! Ай да молодой барин!
Произнеся эту тираду, являвшуюся, по-видимому, плодом лишне выпитой рюмки, кучер Степан даже захлопал от удивления в ладоши. Но спохватившись и увидя, что такие неуместные его шутки мне приходятся далеко не по вкусу; он переменил тон и тут же сейчас начал успокаивать меня
— Эко-сь беда какая! Плюньте вы, молодой барин, на это дело… Завтра-с, утречком-с, живо сыщем вам и ружьецо, и сумочку, и шапочку… Стоило убиваться о таких пустяках-то… Ей-ей же, сущие пустяки! Завтра же все розыщем…
В этот момент подъехал к нашей группе и сам г. Н., в сопровождении другого объездчика. Последний вёз на длинной палке уже не фонарь, а громадный смоляной факел, ярко пылавший большим красноватым пламенем.
К счастию моему, г. Н. был не только сам охотник и добрейшей души человек, но, вдобавок, еще и тонкий знаток детского сердца. Увидя мое отчаянное положение, он не только не позволил себе произнести ни единого слова упрёка, а, напротив, тотчас же стал занимать меня разными шутками и прибаутками, чем, в какие-нибудь пять минут, до того развеселил меня, что я от души хохотал над своим же собственным «мнимым горем», вместе со всей остальной компанией.
Старухе, за оказанную ею мне услугу, г. Н. подарил целый рубль, отчего та пришла в телячий восторг и чуть не в сотый раз начала рассказывать о том, как она нашла меня, как сначала испугалась и т. д., без конца.
В довершение всего, г. Н. приказал одному из объездчиков подсадить старуху к себе на лошадь, чтобы доставить ее вместе с нами в нашу деревню.
— Вай мэ! Вай мэ!10 —сначала испуганно запротестовала старуха, когда двое мужчин стали ее подсаживать на лошадь. (Сцена эта от души заставила расхохотаться всех нас.)
Но вскоре она успокоилась, сообразив, вероятно, что все же удобнее и выгоднее проехать позднею ночью четыре версты верхом в обществе мужчин, чем тащиться это расстояние одной, да пешком.
Меня посадили верхом же, на лошадь Степана. Сам Степан сел позади, обхватив меня обеими руками за талию.
Через каких-нибудь полчаса мы торжественно въезжали, при фонарях и факеле, в деревню С., с триумфом везя с собою без умолку болтавшую старуху. Шуткам и остротам, во всю дорогу, по поводу этой старухи и первого зайца, не было конца.
Вся деревня уже мирно спала. Но при появлении столь необычайной ночной кавалькады деревенские псы подняли такой неистовый лай и вой, что перебудили и перетревожили всех жителей. Не успели мы поэтому проехать и полдеревни, как отовсюду стал высыпать сонный народ, который, догоняя и окружая нас, с любопытством расспрашивал наших людей о случившемся.
— Эй вы, аропели, чего рты разинули?? Нешто не видите, мамацахло, что случилось?.. С войны возвращаемся! С поля брани… Целого зайца победили, да вашу же старуху из вражеского полона освободили! Кричите ура! Мамацахло!… — обращался к толпе разошедшийся Степан.
Слушая такие остроты нашего приятеля-кучера, мы с Оттошкой чуть не помирали со смеху. Поощряемый же нашим смехом, от которого не мог удержаться даже и сам г. Н., подгулявший Степан через минуту снова продолжал громко размышлять:
— Ай-да молодой барин! ай-да охотники! Первого зайца без ружья убил, а беззубую старуху без аркана словил!…
— Молчи, Степан, не то вздую! — остановил я не в меру разошедшегося балагура, усиленно толкая его локтями в грудь, — в мой огород не смей камешки бросать!
— Ещё, Степан, ещё! Да ну же, Степан! —в то же время приставал к нему Оттошка.
По в эту минуту мы уже подъехали к усадьбе. Было около полуночи. Сдавши людям лошадей и распорядившись, чтобы старуху отвели на кухню и хорошенько накормили, мы, втроем с Оттошкой и г. Н, вошли в дом. Семья лесничего ещё не спала, дожидаясь нашего возвращения.
За ужином пошли бесконечные опросы да расспросы. Я сделался героем дня. На вопросы и расспросы за меня отвечали Оттошка и его милый отец.
Я же только уписывал в это время за обе щеки, слушая и ухмыляясь. Аппетит, после всего пережитого сегодня, у меня был поистине волчий.
Ружьё и соломенную шляпу мою разыскали, при помощи Степана и целой толпы деревенских мальчишек, на следующее же утро. Но сумка так и пропала. В ней, впрочем, ничего и не было, кроме убитых трёх куропаток, изрядного куска свежей колбасы, да двух кусков хлеба, на всякий случай захваченных мною перед выходом на охоту. Порох, дробь и пистоны у меня хранились всегда в особо повешенных через плечо пороховнице, дробовнице и пистоннице.
— Колбаса-то видно все дело спортила! —авторитетно объяснял нам на другой день всезнающий Степан. Голодный волк, знать, а либо собака какая, зачуяла знать вкусную колбасу-то, ан вытащить её, родименькую, из сумки-то и не сумела. Она, стало-быть, сумку-то вместе с колбасой и слопала. Чтоб ей поперёк горла стало!
Такова история убитого мною первого зайца.
Б. Ф. Эргардт.
Картина Джона Эммса
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”
- Вероятно от постоянно слышанного им грузинского слова арапери, что в переводе на русский язык означает—ничего. ↩︎
- По смыслу своему, слово это бранное (собачий сын), но по каким-то странным понятиям грузинской этики, оно и самими грузинами часто употребляется в виде ласкательного. То или другое значение придается слову этому не по смыслу его, а лишь смотря по тому, как и когда оно произносится, т. е. смотря по интонации голоса. ↩︎
- Медведь, медведь. ↩︎
- Тем более, что ходили мы на охоту в том году еще без собак. ↩︎
- Местная обувь, нечто вроде древних сандалий, чрезвычайно легкая и удобная для летних охот, в сухую погоду. ↩︎
- Сынок, миленький, зачем плачешь? ↩︎
- Заяц убежал, я убежал. ↩︎
- Не бойся, сынок, не бойся, завтра найдешь. ↩︎
- Так величали лесничего все местные жители ↩︎
- Восклицание на грузинском языке, непереводимое на русский язык, вроде нашего ой или ай. ↩︎