“Природа и Охота” 1894.3
«Здорово, братчик ты мой», —ласково встретил меня мой «егерь» Иван, молодой крестьянин Новгородской губернии, деревни Перенилихи, к которому я приехал на глухарей.
— Как раз вовремя приехал, братчик ты мой, нынче Егорьевская неделя, самый развал глухарям.
— Да есть-ли глухари-то? — был, конечно, мой вопрос на выслушанный привет встретившего меня егеря Ваньки. — Глухарей, братчик ты мой, тьма. В Макарьевском току штук 15 поют, на Антошиной, на подлете, слушал штук шесть; да в Казенном, в Никитином заказнике поет не менее десяти глухарей, быстро без запинки доложил мне Ванька.
— Оно, знамо дело, продолжал он, па Макарьевском току действительно водяно, по днище еще есть; ежели маленько воды и хватим, оно ничего, —больно ток то уж хорош!., да и глухари-то распелись, просто поют без умолку, —добавил Ванька.
Он выбирал из тарантаса мои вещи с тем, чтобы перенести их в охотничью мою избу, только что в ту весну, отстроенную в моем именьице, на реке М., специально для охоты купленном.
Это именьице я присмотрел себе во время охотничьих экскурсий своих по N—скому уезду, и так как оно изобилует всякою дичью, лесною и болотной, то я при первом же случае его приобрёл, заарендовал все земли соседние, насколько это было возможно, а затем выстроил себе домик из четырёх комнат, в том числе и кухня, для остановок во время моих охот.
Первые четыре года я сильно берёг дичь и мало охотился весной, а занимался стрельбой болотной дичи, которой там было не мало, в виду того, что в имении протекает речка с болотистыми берегами и заливными покосами. Результатами моего охотничьего хозяйства, благодаря благоприятным местным условиям, я вполне доволен, ибо дичи — тетеревей, белых куропаток, рябчиков и глухарей, расплодилось много, так как места для дичи удобные. Это все боровинки, ягодные и лесные, между которыми находятся травяные и моховые болотца.
Все мое имение окружено с трех сторон громадной (40000 десятин) казённой дачей, в которой дичи много и её не истребить и ста браконьерам; место-то очень обширно. Браконьеров пришлось попугать; одного, другого я привлёк к суду, о двух-трёх сообщил уряднику для производства дознания, и меры эти оказались благотворны.
— Опасаются нынче. Всё больше вдаль, вёрст за 15, ходят — сообщал мне мой Ванька о соседних браконьерах. Да и то сказать: вместо 12–14 охотников теперь охотой только промышляют двое, остальные и ружья забросили, да пораспродали.
Макарьевский ток всего от моего охотничьего домика верстах в 2-х. Из них версту можно проехать по реке в челне, а другую версту приходится сначала шагать по страшно топкому моховому болоту, что возможно, пока ещё есть «днище», т. е. мерзлое твердое дно, во мху, под водой, а затем можно с 11/2 версты идти по мосткам, проложенным по этому болоту каким-то добрым человеком. Эти мостки ведут через болото к часовне, сооруженной среди болота на маленькой боровинке, в честь Святого Макария. Мостки состоят из положенных рядом двух осиновых пластин, и мокрые, они очень скользки, особенно, когда покрыты инеем.
Самое лучшее — ночевать на боровике у часовни, где по крайней мере сухо; но это не всегда возможно, в виду того, что глухари поют по всему болоту и довольно широко. Приходится с вечера ходить на подлёт и сообразно месту, куда насадились глухари с вечера, ночевать в самом болоте. Если же не ночевать, а выйти на мостки и пройти к часовне, то может случиться, что на заре, когда ещё темно, не попадёшь опять на оставленное с вечера место подлёта глухарей, куда они усаживаются нередко с тем, чтобы утром, на том же суку, на котором они почуют, начать свою песню.
Так как Егорьевская неделя приходится во второй половине апреля, то солнце садится еще не очень поздно и потому приходится на ток выходить часов в 5 вечера, чтобы заблаговременно быть на току, устроить себе ночлег, нарубить или набрать дровец и подстилку для постели. Па таком мокром моховом болоте, как Макарьевское, негде сесть, если не устроить себе приличнаго сиденья из поваленных деревьев и настланной на них сосновой и еловой хвои, т. е. сучьев, которые служат для сиденья.
При этом, конечно, благоразумие требует запастись тёплым меховым платьем на ночь, ибо ночи апрельские ещё холодны и часто морозны.
Нет ничего легче, как простудиться на глухарином току. Сколько охотничьих жизней погибло из-за. глухариного тока! Сколько лично я видел расстроенных, слабогрудых, чахоточных охотников, заполучивших все свои болезни на глухарином току!
Все это знаешь, все это сознаешь, а все-таки на ток глухариный идёшь. Страсть велика!.. Со страстью не совладать!..
Так было в этот раз и со мной. Несмотря на то, что погода хмурилась, что по небу низко неслись тёмно-свинцовые тучи и дул «сивер», я в 5 часов сидел уже в челне и Ванька неумело греб против течения по нашей речке, направляясь к Макарьевскому болоту. Ему приходилось всего второй или третий раз в жизни грести веслами и вообще ездить по воде, так как близ «то родной деревни никаких вод особенных, кроме небольшого озера, нет, и ни у кого лодок не водилось.
— Однако ты гребёшь, Ваня, как настоящий заправский яличник, — поддразнивал я его, как только мы отъехали несколько десятков саженей по довольно быстрой в весенний разлив речке. — Этак мы с тобой долго продлыкаемся, если будем тыкаться кормой с одного берега в другой, добавил я.
— Братчик ты мой, только не шевелись. —Сейчас налажусь, изловчусь, и дело у нас пойдет на славу, весело заговорил Ванька.
— Ты только под руку мне ничего не говори, — умоляющим голосом произнёс он, когда я снова сострил над его мастерством грести и управлять вертиком-челном. Он греб безобразно: то веслом забирал слишком глубоко в воду, так что того и гляди перевернет чёлн; то весло у него только скользило по поверхности воды, едва задев её, но забрызгав меня преизрядно. Такая неумелая езда заняла у нас не менее часу, так что только к 6 часам мы добрались, с грехом пополам, до места, с которого приходилось уже идти пешком.
Ванька захватил в охапку мою оленью доху и чайник, и с топором за поясом зашагал по чмокающему, вязкому мху. За ним побрёл и я с моим надежным двухствольным садочным ружьём (работы Мацка в Петербурге) за плечами. Ноги вязли в жидком мху, но твёрдое днище облегчало ходьбу. Скоро мы добрались до мостиков.
— На этом болоте белых куропаток видимо не видимо, заявил мне Ванька. Мы с Андреем за весну прежде, пока к тебе не поступал, каждую весну пар по двадцать самцов на манку здесь убивали. Увидишь утром, на заре, как заригачат куропатки-то, а если поманить, то за версту каждого приманить могу. Они и на вечерней заре летят, продолжал докладывать Ванька.
Моим «егерем» Ванька, или Иван Васильевич, как его стали теперь уже величать односельчане, в знак все более и более возрастающего к нему уважения, с 15 лет был отчаянным и страшным браконьером, стрелявшим под руководством своего соседа, Андрея
Гуся, во всякое время года всякую дичь, а прежде всего маток, на манку, скрадом и всякими хитростями.
Ванька из себя был неказист: небольшого роста, с очень быстрыми маленькими черными глазами, небольшим овальным лицом, и с сизым, точно у патентованного пьяницы, носом. Этот нос был — злая насмешка природы над Ванькой, ибо он ничего хмельного в рот не брал и питал пристрастие лишь к одному чаю. Когда я его спрашивал о происхождении его сизого носа, о всегда конфузливо отвечал: «Все от угрей да чирьев посинел у меня нос, и, видимо, вопрос о носе ему бывал не по нутру.
Неутомимостью, страстью к охоте и жадностью до дичи, и до выстрела, Иван Васильевич отличался необыкновенными. Всякий мой промах или пудель возмущал его до глубины души, и первое время поступления ко мне на службу в егеря, он никак не мог свыкнуться с тем, что я охочусь только в дозволенное законом время, не бью маток, не стреляю по сидячим и запавшим тетеревам чуть не у носа собаки, и всегда отпускаю дичь, чтобы не разбивать её и не делать из неё котлеток или же подымать одни крылышки.
Работа кровных и выдержанных собак Ваньку восхищала и приводила в телячий восторг. Он до поступления ко мне не видал собак, не бросающихся после выстрела, и не ловящих и не давящих дичь.
— Уж и умные же у тебя, братчик ты мой, собаки! Не чета нашим», — говаривал он мне.
Ванька всегда всем говорил «ты», и был характера добродушного. Он обладал еще одним неоцененным качеством — всегда хорошим аппетитом и хорошим расположением духа. Ванька мог обедать три раза в сутки, но зато и отмахать верст пятьдесят в день. Ваньку грустным и сварливым никогда никто на охоте не видал и ни разу с уст его не сорвалась жалоба на усталость.
Характер он имел прямой и честный и всегда всем резал правду в глаза, что для меня, часто охотящегося с приглашенными мною знакомыми, не всегда было удобно. Не раз я дрожал от страха, что Иван Васильевич не сможет удержаться от того, чтобы не выругать моего гостя за промах или не раскостить его собаку, если она была из плохих. В нём было много наивной простоты и это мне нравилось. На охоте он скорее был моим товарищем, равным, чем слугой. Мне это подходило, но не всем моим гостям это нравилось.
Часов в 61/2 вечера, мы, пройдя с полверсты по мосткам, наконец, свернули в сторону, и пошли опять моховым болотом. Пройдя сажен 200, мы наконец остановились. Пришлось начать с приготовления себе ночлега. Нарубили веток, наносили сушняку для дров, срубили две небольшие сосны и, повалив их, стали наваливать на них сосновые и еловые ветки и утаптывать их ногами, чтобы устроить себе сиденье. Иван работал быстро и умело и в четверть часа все было готово.
На наше счастье погода исправилась: небо прояснилось, ветер затихал и вечерняя заря обещала быть удачной. На болоте курлыкали журавли и вдали чуфыкали и бормотали тетерева.
Солнце склонялось к горизонту. Решено было, что я останусь на месте ночлега, а Ванька отойдет от меня шагов сто на подслух.
Так и сделали. Я сел на приготовленный мне диван из ветвей и задумался о разных житейских вопросах. Ружьё лежало около меня.
Совсем близко, за спиной у меня, прориготал куропать; ему ответил другой, немного подальше, влево от меня. Где-то впереди себя я услышал характерный звук подлёта глухаря, в момент, когда он усаживался на дерево, по самого глухаря мне не было видно. Было ещё совсем светло. Вдруг неожиданный свист крыльев заставил меня обернуться, и я увидел огромного старого глухаря, усаживающегося на небольшую сосну, шагах в 70-ти правее меня.
Тут я только вспомнил, что лежащее возле меня ружьё не заряжено, и тотчас выхватил из кармана два патрона, заряженные № 2 дроби, но шевельнуться, чтобы взять ружьё и вложить патроны, побоялся, дабы не спугнуть глухаря, который был весь у меня на виду.
Я сидел как вкопанный. Глухарь смотрел на меня и стал тихо «каркать», расправляя изредка веером свой роскошный хвост. Я порешил выждать, пока он запоёт и тогда, под песню, зарядить ружьё и стрелять глухаря с своего места, ибо вставать и подскакивать было рискованно, в виду того, что еще было светло, да и место, где я сидел, было открытое.
Сижу минут 10, 15, глухарь не поёт. Ноги и спина начинают терпнуть, поясница болит, и пошевельнуться боюсь. За это время я ещё сосчитал два глухариных подлёта, недалеко от себя, по направлению к Ваньке, который был левее меня.
Между тем, журавли ревели на болоте, как повешенные, куропатки риготали во всех сторонах, но глухари упорно молчали, только изредка «каркая», распускали хвосты. Делалось очевидно, что они не запоют с вечера.
Уже темнело. Сидевший близ меня глухарь нахохлился, съежился и сидел как истукан, не двигаясь. Он видимо дремал. Вдали я услышал шлепанье Ванькиных шагов по болоту и потому понял, что он с наблюдательного пункта подвигается ко мне, к месту нашего ночлега.
— Всё равно,—думалось мне, когда Иван будет подходить, он подшумит сидящего возле меня глухаря, а потому надо стрелять,—может и свалю глухаря, не смотря на то, что немного великовата дистанция для стрельбы очень крепкого на рану весеннего глухаря.—Риск благородное дело.
Я выделил глухаря в голову и спустил курок. Раздался выстрел и глухарь, залопотав крыльями, благополучно улетел и пересел в недалеке.
Вскоре пришел и Ванька. Он сообщил мне, что на подлёте сосчитал 9 глухарей.
Мы развели огонь и стали греть чайник. Это лучшее занятие на привале, во время охоты, на глухарином току. Не спать же в самом деле те три, четыре часа, которые длится апрельская ночь у нас на севере Ведь эти ночи бывают прелестны, а у костра время коротается легко. Я завернулся в доху свою и стал слушать словоохотливого собеседника своего, Ивана Васильевича, типичная фигура которого, с блестящим сизым носом и маленькими черными глазками, рельефно освещалась светом мерцающего костра. Сколько довелось, я думаю, каждому из нас, страстных охотников, выслушать самых разнообразных рассказов у костра!
Разговоров было у нас с Ванькой много. Вдруг сзади нас что-то шлёпнуло, а потом хрустнуло. Мы не вольно вздрогнули и обернулись в ту сторону. Было совершенно тёмно и туманно вокруг, и звуков больше не повторялось. Этот эпизод навёл Ваньку на рассказ.
Воспроизвожу этот рассказ, как умею.
«Много раз, братчин ты мой, приходилось нам с Гусем в лесу ночевать. Иное лето, по три ночи подряд на «Сокольем мху» ночёвывали, когда заберёмся бывало в самую глушь казённой дачи. А уж и дичи, бывало, там! — тьма тьмущая. Веришь-ли ты? —пар по 30 оттуда нашивали. Стреляем до того, индомартирьяла не хватало, а товарищ уставал из дичи кишки таскать.
«Вот, братчин ты мой, однажды, около числа, пошли мы с Гусем на «Соколье». Заборщик деревенский наш, по прозванию Клауза, стал нам сулить по рублю за пару тетеревов, говорит — в Питере дичь подорожала; мы и решили настрелять дичи на оброк. Вот стреляем целый день. Настреляли полны торбы. К вечеру пошёл проливной дождь. Небо заволокло, дождь полил как из ведра. Выбодрило нас так, что ни живой нитки сухой не осталось на нас. Ружья замокли, спички отсырели, а между тем обогреться, высушиться, да чайку попить больно нам хотелось. Тюкали, тюкали, пистоны хлопают, а ружья не сдают. Мы хотели добыть огня, зарядить ружье холостым зарядом, да побольше пакли вложить, чтобы затлелась, и тогда раздуть огня. Наконец, решили попробовать разрядником выковырить отсыревший заряд из ствола.
«Были с нами в тот раз две собаки — Пиратка и Балетка. Только это мы принялись разряжать, как слышим — кто-то по болоту зашлёпал. Собаки наши бросились во тьму и злобно на кого-то залаяли, а шаги стали удаляться; собаки вернулись к нам, и все изредка рычали. Мы с Гусем вструхнули не на шутку: —что, если видьмедь или леший какой?.. —У нас ружья не палят, что мы поделаем с одним ножом…
«Я принялся опять за разрядник, но не тут-то было. Вскоре опять послышался по болоту шлепоток все ближе и ближе к нам. Собаки опять сорвались с места, бросились за кем то, и прогнав вернулись к нам. Теперь у нас просто шапки на голове кверху полезли, руки затряслись, сердце стучит; мы стали творить крестное знамение и читать молитвы. Так всю ночь прохороводились. Всю то ноченку кто-то к нам подходил, со баки его прогоняли, а разрядить ружья и добыть огня нам не удалось».
À дождь все ливмя лил. Просидели мы ту ночь с Гусем под елью, мокрые, голодные, прижавшись друг к дружке, чтобы согреться, и та ночь показалась нам больно долго… Век я её не забуду, — больно страху натерпелись. На рассвете, еле-еле наконец разрядили ружья, добыли от пыжа огня, обсушились, закусили, напились чаю и завалились спать, благо дождь прошел, разведрило и стало тепло.
«Проснулись около полудня. Дичь зарыли в мох и опять пошли на охоту, да в тот день пар двадцать и ухлопали».
— «Кто же это к вам на привале ночью приходил?» — спросил я Ваньку по окончании рассказа.
— «Бог его знает кто… Вестимо дело, братчик ты мой, либо видьмедь, либо леший. На Сокольем часто такия истории бывают, а потому туда охотники в одиночку не ходят, а все партиями, человека по два, по три; опасаются зверя, либо чтобы леший не запутал. А запутает там, так и не выйдешь. Ведь от деревни это место верст 15, никаких ни тропок, ни дорог нетути; а если удариться на север, то там верст 25, 30 все сплошной лес да болота; — тут заплутаешься так, что и не выберешься».
Выслушав этот рассказ, я понял, что, конечно, в таких девственных, глухих местах, куда и промышленник не всегда рискует пробираться, дичь должна плодиться во множестве, и потому эти места и служат рассадниками для окружных местностей.
Мы поговорили с Ванькой еще часок, попили всласть чайку, затушили костер и стали прислушиваться к пробуждению природы. Где-то далеко, далеко, прокурлыкали журавли; другая стайка их прокричала поближе. После журавлей прориготал куропать; за ним другой, третий: потом где-то чуфыкнул тетерев; ему завторил подальше другой, и запикала какая-то маленькая лесная пташка.
Вдруг Ванька замер на месте и весь превратился в слух. Потом он обернулся ко мне, махнул мне рукой по направлению, где, как я понял, оп услышал пение глухаря, и вся его фигура как-то согнулась, припала к земле; он стоял на изготовке, с тем чтобы начать подскакивать. Я подошел к нему.
— «Поет, братчик ты мой, поёт очень гулко… Не уж то не слышишь?» — шепотом, задыхаясь от волнения, прошипел Ванька.
Я прислушивался, по ничего не слышал.
— «Ну, скачи же тогда за мной»,— пробормотал Ванька, начиная скакать.
Я тоже поскакал, нога с ним в ногу, и сажень через десять стал ясно различать щелканье глухаря. К этому глухарю я подскочил шагов на 20 и убил его наповал.
В это утро я ещё подшумел двух и затем стало светать. Больше подскакивать нельзя было и мы пошли домой.
А. Чичагов.
Картина Александра Маковского.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”