“Природа и Охота” 1894.1
(с натуры).
I.
Есть у меня приятель, прекраснейший, добрейший чело век. Имя его — Николай Семёнович Битюгов, или вернее, просто Николай Семёнович, потому что фамилия употребляется редко, только в официальных случаях. Все говорят: был у Николая Семёновича, встретил Николая Семеновича… Но никто не скажет: был у Битюгова, или встретил Битюгова. Мало того, самое имя его произносится таким специфическим тоном, по которому сразу можно угадать, о каком Николае Семёновиче идет речь. Встречаются, например, на улице два обывателя: «А! Митрофану Никитичу! Наше вам с! Куда изволите столь бурно стремиться?»
— К Николаю Семёновичу, любезнейший Прокофий Кузмич. Есть дельце!
— К Николаю Семеновичу?! — и при этом вопросе, похожем скорее на продолжительное восклицание, физиономия вопрошающего принимает сладко-елейное выражение, игривый тон моментально модулирует в глубоко почтительный.
— А как его драгоценнейшее, смею полюбопытствовать?
— Не могу знать-с; давно уже не имел счастья лицезреть. и т. д.
Из приведённого диалога, мне кажется, уже можно догадаться, что Николай Семенович пользуется среди сограждан почетною популярностью. И не без основания; по своим высоким качествам приятель мой, действительно, достоин всякого уважения. Взять хоть общественное положение, которое он занимает, или, лучше сказать, украшает собою вот уже 8 лет. Ведь легко подумать: секретарь окружного суда! Да-с, милостивые государи, не какая-нибудь приказная строка, или там экзекутор, а ученый юрист, главная пружина судебной деятельности целого округа, неограниченный повелитель над бесчисленными полчищами канцелярских «писателей», готовых по одному мановению его руки окунуться с головою в первую попавшуюся чернильницу, или испачкать стопы писчей бумаги.
Взгляните, например, с каким, истинно олимпийским, величием восседает он в своем святилище. На столе разложены чуть ли не все 15 томов свода законов; в одной руке он держит карандаш, другою задумчиво облокотился на. ручку кресел; сдвинутые брови показывают усиленную работу мысли; вдохновенный взгляд витает в пространстве. О чем он мыслит?
«Ни на челе высоком, ни во взорах, нельзя про честь его сокрытых дум»…
Но я скажу вам, господа: он пишет «отношение». Всецело погрузившись в очаровательную музыку скрипа канцелярских перьев, он черпает в ней пищу для своего глубокомысленного творчества.
Но насколько велик сей муж науки при отправлении служебных обязанностей, настолько же прост и мил в обыденном быту. Всякого, кто бы ни зашёл по делу, или так себе, поболтать от скуки, Николай Семёнович обласкает: с одним пошутит, с другим поговорит по душе, третьему сообщит какую-нибудь интересную новость, четвёртого пожурит, но пожурит в такой мягкой, деликатной и вместе с тем юмористической форме, что потерпевший, вместо обиды, уходит еще более влюбленный в драгоценнейшего Николая Семёновича.
Но что особенно украшает его, что неотразимо влечёт к нему сердца, преисполненные высших стремлений, это — наклонность духа к умозрительным заключениям, необыкновенная способность к отвлеченному, философскому образу мышления. Самое незначительное событие может вызвать в Николае Семеновиче целый поток раз суждении, обобщений, заканчивающихся обыкновенно каким-нибудь в высшей степени смелым и оригинальным выводом. В такие минуты он принимает торжественную позу, значительно поднимает указательный палец правой руки вверх и в пылу увлечения доходит до высокого драматизма.
Будучи, по убеждениям., горячим западником, Николай Семёнович очень строго относится к отечественным порядкам, при случае не прочь пролить горячую «слезу гражданской скорби, посетовать об отсталости и некультурности русского общества, главною причиною чего, по его мнению, служит недостаток в характере русскаго человека «серьёзного отношения к делу». Для большей доказательности своего мнения Николай Семёнович любит приводить в пример западноевропейские государства, преимущественно Англию, которую считает образцом умственного развития.
Теория «серьёзного отношения к делу» применяется Николаем Семеновичем очень широко: стоит хоть в малейшем пустяке не согласиться с ним, и дерзкого, как громом, поражает обвинение в «несерьёзности». Избежать же его очень трудно, потому что воззрения моего героя вообще не отличаются устойчивостью и всецело за висят от известного настроения. Одно и тоже явление, глядя по обстоятельствам, обсуждается с различных, часто совершенно противоположных точек зрения, что, тем не менее., не мешает ему в данную минуту искренно увлекаться и горячо отстаивать свои принципы. Впрочем, подобная непоследовательность не только не нарушает всеобщего уважения и почтения к его особе, а, напротив, усиливает обаяние, производимое ею, придает ей как бы ореол разносторонности, гениальности.
Все вышеуказанные качества в связи с высоким, по уездному, общественным положением, создали Николаю Семёновичу репутацию достойнейшего, обходительнейшего человека, которым, по справедливости, мог бы гордиться не только наш, но и всякий другой городъ, и, само собою разумеется, называть такого человека по фамилии, хотя бы даже за глаза, кажется уже неуважением к его особе.
Фигура Николая Семеновича вполне соответствует душевным качествам, и, по-видимому, создана специально для тихой созерцательной жизни: небольшой рост, моложавость, телосложение несколько мешковатое, лицо про долговатое, обрамленное небольшой, темно-русой бородкой, глаза карие, очень добрые, манеры мягкие, скромные.
Мы с ним большие приятели, часто рассуждаем о высоких материях, горячо спорим, и хотя при этом мне всегда сильно достается за «несерьёзность», но споры большею частью оканчиваются ко взаимному благополучию, т. е. не выходят из пределов чистейшей диалектики.
Когда приходится бывать в городе, я уж непременно выберу минутку, чтобы забежать к Николаю Семёновичу узнать, нет ли чего-нибудь новенького, потому что, по части разных сведений, он также не имеет соперников, и ещё не было примеров, чтобы от его тонкого слуха ускользнуло хоть одно сенсационное известие или событие, происшедшее в сокровеннейших недрах домашнего очага кого-либо из сограждан.
— Откуда ты знаешь всё? —иногда удивляюсь я, пораженный какою-нибудь выходящею из ряда новинкою. — Нельзя, брат, не знать—такая служба. Мало ли за день народа перебывает… Каждый по слову скажет, и то к вечеру составится повесть, а по два, —так и целый роман.
— Знаешь, Николай Семёнович, тебе положительно следует издавать газету; у тебя прямо талант к этому делу. И, поверь, она имела бы огромный успех!
— Погоди, прогонят со службы—подумаю…
Вот к этому то приятелю зашёл я в один чудный весенний день в конце апреля. Николай Семёнович только что пообедал. В его приёмной, служившей вместе с тем и столовой, кипел самовар, и около окна, со стаканом чаю в руках, протянув чуть ли не через всю комнату длинные, тонкие ноги, сидел жёлтый, худой, как щепка, неизвестный мне господин.
— Ба, ба, ба! Александр Сергеевич! Какими судьбами? Давненько не видать! Милости просим! — радушно встретил меня хозяин. —Рекомендую: мой бывший товарищ по университету. Тимофей Ананьевич Прыщиков, а ныне кандидат на судебные должности. Недавно прикомандирован к местному суду…
Длинный господин лениво поднялся со своего места, и, скорчив кислую гримасу, долженствующую изображать улыбку, протянул руку. Мы познакомились.
— А мы, брат, тут только что перестали спорить. Нельзя… Старые друзья… Сколько лет не виделись… Вспомнили, знаешь, былое, слово за словом и пощипали немного друг друга…
— О чем же вы спорили?
— Помилуй! Сей экземпляр никак не хочет понять, что мы, русские, ещё не доросли до права иметь свою собственную культуру, что нам предстоит ещё многому поучиться у соседей! Набрался, знаешь, славянофильских идей и носится с ними!
Прыщиков опять скорчил гримасу.
— Не верьте вы ему пожалуйста! Ничего подобного я и не воображал! Я только говорил, что наряду с западными нововведениями, пользу которых невозможно отрицать, мы всё ж таки должны заботиться и о самостоятельном развитии, т. е. должны вырабатывать в себе дух инициативы, стремиться к самобытному творчеству, поощрять всякое разумное проявление национальной мысли, и применять лишь те продукты западной цивилизации, которые наиболее подходят к русским нравам.
Иначе получится слепое подражание, обезьянство, которое вряд ли может повысить умственный уровень русского народа…
— Да ведь прежде, чем думати о самостоятельном- движении по пути прогресса, нужно перевоспитать себя, пересоздать свой характер, сделать его способным к усидчивой, регулярной работе. Только тогда творчество и может принести плоды!
— Прекрасно. Но нельзя же отвергать тот факт, что за последнее время мы сделали в этом отношению довольно значительные успехи, успехи, служащие лучшим доказательством нашей правоспособности: у нас есть теперь своя наука, русское искусство, а наша литература, давно уже завоевала почётное место среди корифеев запада.
— Что ты мне поёшь! — все больше и больше волновался Николай Семёнович, очевидно, продолжая прерванный спор —Где же это ты нашёл русскую науку, русское искусство? Во всех учебных заведениях преподаватели, профессора-иностранцы; агрономы, гувернантки, техники, музыканты, певцы, наконец, последние ламповщики при театрах — и те иностранцы. Вот вам и русская наука, русское искусство! А наша литература! Да вся она, с позволения сказать, выеденного яйца не стоит!
— Что ты, что ты! Как же это не стоит! неужели- и против этого будешь возражать?
— Перестань! Как тебе нестыдно! Человек ты ещё молодой, свежий. Да разве ж можно называть литературой описание амурных пошлостей великосветских салонов? Никогда! Литература должна изображать дух народа, русскую мысль во всех её проявлениях, иначе говоря, должна быть реальною. Где же эта реальность? Укажи! Если кого и можно назвать русским писателем, так это лишь Гончарова. В лице Обломова он создал тип, с которым вся русская интеллигенция имеет близкое родство. Только он один сумел воплотить в своем герое характернейшие черты нашего, так называемого культурного класса: безпредельную лень и халатность на ряду с самыми благими намерениями. И он не ошибся: каждый из нас, до некоторой степени, Обломов; каждый не прочь поговорить, поболтать, но работать мы не умеем! Наш любимый умственный костюм именно тот, из которого всю жизнь не выходил милейший Илья Ильич, а в нем, как ты сам знаешь, работать невозможно!
— Однако, Николай Семёнович, — вмешался я — ты не совсем прав: за последнее время у нас образовалась целая школа писателей в твоем вкусе…
Но приятель мой, не обращая внимания на замечание, увлекался все более и более. Он впал в экстаз и, приняв свою любимую, торжественную позу, прорицал тоном, не допускающим возражений.
— Нет, господа, моими устами глаголет истина. Вы взгляните на немцев, англичан… Отчего все изобретения, открытия в области знания, словом, все, чем гордится цивилизация 19-го века идёт от них! Оттого, что они серьёзнее нас, потому что они раньше нас пришли к сознанию, что истинный двигатель прогресса, залог благополучия и корень умственного развития есть систематический, регулярный труд. Только путём его возможно выработать в себе ясное представление о всех явлениях нашей жизни; только посредством его возможно постигнуть смысл этих явлений; и, следовательно, пока мы не научимся работать, мы должны, отбросив в сторону квасной патриотизм, брать пример с того, кто умнее нас…
Я от души любовался Николаем Семеновичем, но в самый патетический момент, когда мысль его, казалось, достигла высшей точки парения, Прыщиков, которому, по всей вероятности, уже надоело спорить, громко зевнул и поднялся с места.
— Однако, мне пора!
— Куда, зачем, посиди! Попьем чайку, поболтаем—засуетился хозяин, прерванный на самом интерес ном месте.
— Нет, не могу; есть срочная работа.
— Да ну, оставь, успеешь!
— Право, не могу!
— Ну, чёрт с тобой, когда так!
— Будь здоров! —и с этими словами, лениво волоча длинные ноги, Прыщиков медленно побрёл в переднюю.
— Ну, что у вас там нового? —обратился ко мне Николай Семёнович по уходе гостя. — Все живы, здоровы? Как поживает брат? Совсем забыл нас!
— Спасибо! Ничего, все благополучно. Скажи пожалуйста, откуда ты достал этого журавля?
— Отличный малый! Мы, брат, с ним во времена студенчества несколько лет жили на одной квартире.
— Какой у него печальный вид!
— Действительно, немного подгулял. В первые любовники не годится. Зато очень неглупый человек и, кажется, охотник. Наверное, впрочем, не знаю, но, когда был у него, видел в спальне ружьё и прочие принадлежности. Кстати, как твои охотничьи дела?
— Пока бездействовал, но завтра собираюсь на рекогносцировку. Говорят, будто дупеля показались.
— Так рано?
— Чего ж! Самое время! Да вот, завтра узнаю. — А куда думаешь ехать?
— Еще не решил. По всей вероятности, на Бурлацкие болота, вёрст за 20 отсюда. Может быть, слышал о них?
— Еще бы! Конечно! Мне даже приходилось бывать в той местности. А ведь и в самом деле, пожалуй, уже есть дупеля! Ишь погода то, прелесть! Настоящий май! Скажи пожалуйста, что охота по ним очень трудна?
— Вовсе нет! Одна из самых лёгких и приятных. Нужно только хорошую собаку. Но почему ты так интересуешься ею?
Физиономия Николая Семеновича приняла лукавое выражение.
— Вот вопрос! Да разве ты ничего не слышал о моих подвигах?
— To-есть, в каком смысле?
— Ого! Я, брат, теперь стал самым отчаянным охотником!
— Ты? Охотником? С каких это пор? Нет, полно шутить!
— Совершенно серьёзно. Знаешь, при моей сидячей жизни трудно придумать более полезное и вместе с тем приятное развлечение. Сам посуди, ведь иной раз приходится по целым суткам сидеть в канцелярии! Просто одурь возьмёт! В голове точно туман, ни аппетита, ни сна… Ну, а как промнёшь себя хорошенько, сделаешь этак вёрст 10, 15 пешедралом, откуда что и берётся! Всегда после этого чувствуешь особенный прилив сил, так сказать, подъём духа!
— Твоими устами, по обыкновению, глаголет чистейшая истина. Но когда же ты успел научиться стрелять? Ведь, помнится, и ружьё в руки боялся взять?
— Пустяки! Разве это так трудно! Я теперь уже на благородную дичь хочу перейти. Да вот, на этих днях был на охоте… Ничего, удачно: взял пару гаршнепов и бекаса…
— Молодец мущина! Почему же ты мне до сих пор ничего не говорил о своих успехах? И не стыдно тебе?
Я сам охотник и мне было бы это очень интересно.
— Гм! Да так себе… хотелось сразу поразить… — И достиг цели… Просто ушам не верю! Ах ты, злодей коварный!
— Хе, хе, хе! —добродушно засмеялся Николай Семёнович.
— Что ж! Придётся тебе и ружье показать!
— Вот как! И ружьё уже завел? Покажи, покажи! Где достал?
— Тут, по случаю. И как дешево, всего 25 рублей, а вещь сотни стоит.
Николай Семёнович вышел в другую комнату и через минуту бережно вынес старенькую двухстволку весьма сомнительного вида.
— На, смотри. Только, пожалуйста, осторожнее. Ведь это, братец, Лепаж, старик Лепаж. Теперь такого и за тысячу не купишь. Бьёт восхитительно! Последнего гаршнепа я срезал по крайней мере шагов за 150, и наповал! Как говорится—и не шевельнулся!
— Ружьё доброе, по работе видно. Ну, и удивил ты. меня! Вот уж никогда бы не подумал! Я был всегда того мнения, что самое подходящее для тебя оружие — перо. Теперь остается добыть пса, и тогда мы торжественно по святим тебя в сан истинного жреца Дианы.
— Зачем же доставать, когда он и без того есть, и давно уже!..
— Громы небесные! Что я слышу! Николай Семёнович, да для меня сегодня положительно день сюрпризов! Давай облобызаемся! Но позови же скорее своего зверя, очень интересно видеть. Пойнтер, или сеттер?
— To-есть, как тебе сказать… Да вот сам увидишь.
— Орлик! Орлик! —закричал он. —Поди сюда.
На этот зов из кухни стремительно ворвался молодой, очень породистый бульдог, и с разбега бросился на грудь к своему хозяину.
— Тише! Чёрт! —ласково отстранял он его. —Каково? Неправда ли, прелесть? Посмотри на щипец, на колодку! Точно вылитый! А глаза то, глаза! Огонь!
— Ба, ба, ба! Да это чудовище я уже видел у тебя!.. Старый знакомый! Помнишь, как он недавно свинью душил на улице? Три человека не могли отбить. Так вот с чем охотишься ты по бекасам!
Тут уж я не выдержал и расхохотался от всей души.
— Помилуй! Куда же он годится? Ведь бульдогов берут на медведей, на кабанов! Ты, должно быть, спутал по неопытности!
Николай Семёнович несколько смутился.
— О! У него замечательное чутьё! Единственный недостаток — непослушен, анафема! Больно уж строптивый характер! Бьюсь, бьюсь, а до сих пор не могу приучить к дисциплине. Носится, как сумасшедший!.. Молод ещё, горяч. Но со временем будет дельной собакой. Знаешь, если бы не Орлик, я бы ничего не нашёл на прошлой охоте; ведь это он поднял двух гаршнепов и бекаса.
— Пугать дичь у него хватит уменья и без дрессировки!..—Но не горюй, авось, достанем тебе собаку по лучше Орлика. Ну, голубчик, позволь поздравить тебя. Дай Бог удачи на новом поприще! Дело это хорошее, веселое! С тебя нужно бы вспрыски! Да уж мы как-нибудь устроим это: не правда ли? Теперь объясни мне; каким образом возникла у тебя мысль сделаться охотником? Соблазнил ли кто, или просто, в силу сознания полезности, сам додумался?
— Очень просто. Видишь ли, в прошлом году мне случайно пришлось познакомиться с Курдюковыми, может быть, слышал? Здешние помещики, очень милые люди, гостеприимные. Летом я часто бывал у них. Как свободен, сейчас же тройку, и марш! Дорога прекрасная, и недалеко — всего 10 верст. Ивановку знаешь?
— Ещё бы! Конечно!
— Местоположение там восхитительное. Представь: через все имение протекает прекрасная река. С одной стороны широкие, заливные луга, с другой — гора, на которой расположена усадьба. От усадьбы вплоть до самого берега тянется густой парк из столетних лип, насаженный еще прадедами Курдюковых. Словом, настоящее дворянское гнездо старинных времен. Всякой дичи в окрестностях видимо-невидимо. Пойдем, бывало гулять, по лугу, а Орлик то и дело спугивает бекасов, куликов, уток… И как близко! Просто хоть руками бери! Вот и захотелось счастья испытать. Пошёл раз, другой — понравилось. Так, постепенно, и пристрастился. Хорошо бы нам когда-нибудь устроить коллективную охоту. Это должно быть очень весело. Захватим Прыщикова. А?
— С тобой хоть сейчас на край света, но относительно Прыщикова — не торопись. Во-первых, я его совсем не знаю, а, во-вторых, может быть он и не охотник. Да чего же лучше! Завтра воскресенье, и ты свободен. Едем сегодня ко мне в хутор, переночуем, а чуть свет и закатимся. Идёт?
— Браво! Отлично придумал. Мне давно уже хочется поохотиться на дупелей. А куда поедем?
— Я думаю, лучше всего на Бурлацкие?
— А не лучше ли в Ивановку? Там у меня есть знакомый охотник—специалист, все мышиные норки знает. Он бы нас и поводил. С охоты можно заехать к Курдюковым пить чай.
— Действительно! Очень удобно! Первый визит к совершенно незнакомым людям, и прямо с охоты, в грязи, в болотных сапогах. Нет, уж это мы оставим до более удобного времени.
— Что за церемонии! Курдюковы люди простые, деревенские. Поверь, очень рады будут. Впрочем делай, как знаешь. Я ведь, так себе, к слову, заметил. Когда же мы выезжаем отсюда?
— Часа через два я покончу дела и заеду за тобой.
— Прекрасно! А я к этому времени соберусь: приготовлю заряды, ружьё промою.
— Но я заеду под условием: Орлика оставить дома. У меня есть собака; обойдемся и с одной.
— Вполне полагаюсь на твое усмотрение. —Так смотри же! Через два часа непременно! Буду ждать!
Перспектива охоты на дупелей до такой степени понравилась Николаю Семеновичу, что он тотчас приступил к сборам: вытащил из-под кровати охотничьи сапоги, требовал то тряпку, то сала, метался по комнате, хватался за ружье, за патронташ, причем страшно выпачкал себе физиономию. Словом, поднял такую суету, что хоть «святых вон неси». Старушка кухарка еле успевала исполнять его приказания.
Не желая мешать сборам, я отправился кончать свои дела.
III.
Николай Семёнович ужасно заинтересовал меня. Его признание в охотничьей страсти, приобретение ружья, чудесная метаморфоза Орлика из бульдога в подружейную собаку, всё это было так неожиданно, ново, и имело подозрительный характер, что я только руками разводил. — «Как? Наш ученый юрист, философ, который никогда в своей жизни мухи не обидел, идет истреблять ни в чем неповинных пташек? Нет! Не может быть! Тут, наверное, кроется какая-нибудь загадка».
Размышляя таким образом и обдумывая поведение приятеля, я вдруг припомнил рассказ моего брата, как тот, проезжая недавно по делам службы мимо Ивановки в самый полдень, видел издали Николая Семёновича при следующих обстоятельствах: одетый в полный охотничий костюм, с ружьём, в огромной соломенной шляпе, он что то внимательно отыскивал на голом береговом песке; Орлик носился около.
Тогда я не придал значения этому случаю, но теперь, сопоставляя виденное и слышанное, еще больше запутался в предположениях.
Уж не начитался ли он романов Майн-Рида и, странствуя по Ивановским окрестностям, может быть воображал себя в безлюдных пустынях Америки?
При этой мысли в памяти живо воскрес незабвенный образ Тартарена Тарасконского, поджидающего льва с целым арсеналом оружия чуть ли не в самых предместьях столицы Алжира.
Судя по словам брата, приятель мой, как две капли воды походил на последнего.
«Но это невозможно—решил я, —Николай Семёнович слишком серьёзный человек, чтобы увлекаться подобными пустяками. По всей вероятности, в нем на самом деле вспыхнула охотничья искра» …
Последнее предположение казалось наиболее правдоподобным, если бы не одно обстоятельство: тесная связь возникновения охотничьих инстинктов со знакомством с Курдюковыми.
Семья эта состояла из старика отца, отставного генерала, двух его сыновей, служивших в каком-то кавалерийском полку, и трёх дочерей, уже взрослых девиц. Курдюковы принадлежали к старинной дворянской фамилии нашего уезда, жили когда-то очень широко, но затем, не будучи в силах приспособиться к новым экономическим условиям, наступившим после освобождения крестьян, утратили большую часть состояния, почему и сидели безвыходно в деревне.
Несмотря на расстроенные дела, девицы все-таки получили классически дворянское воспитание, до сих пор считающееся необходимым для достижения всех благ земных, т. е. провели детство среди гувернанток всевозможных национальностей, учителей музыки, танцев и прочее, затем томились узаконенное число лет в благородном пансионе и, получив там окончательную полировку, как душевных, так и телесных качеств, теперь скучали в деревне, в ожидании счастливого супружества. Все они были очень недурны собою, в особенности вторая по старшинству, которая, кроме того, пользовалась ещё репутацией очень эксцентричной барышни.
Николай Семёнович бывал у них довольно часто и, по свойственной провинции любознательности, подобные посещения служили неистощимой темой для салонных разговоров. Особенно тщательно обсуждался этот вопрос прекрасною половиною рода человеческого, так как приятель мой, в силу своего общественного положения, являлся весьма и весьма недурной партией для всех уездных отроковиц и неутешных вдов, мечтающих об узах Гименея. Некоторые из них, наиболее томимые неизвестностью, уже не раз пробовали зондировать почву, но «злой тиран» всегда покрывался такою непроницаемою бронею спокойствия и полного непонимания делаемых ему, призрачных намёков, так дипломатично отклонял вся кия объяснения, что нежные создания положительно приходили в ужас от его бессердечия.
Часов в 6 вечера, согласно обещанию, я подъехал к квартире новоиспечённого охотника, полный всевозможных догадок относительно его поведения.
Вхожу в комнату и, к удивлению своему, застаю Николая Семёновича в том же виде, как оставил два часа тому назад.
— Что же ты? Или раздумал ехать?
— Вовсе нет! Я готов хоть сию минуту и давно уже жду.
— Как готов? А вещи где?
— Omnia mea mecum porto.
— Будет шутить! Собирайся живей, пора ехать!
— Честное слово, мне ничего не нужно! Надену только пальто и картуз. Довольно, кажется! Не шубу же брать! — Да что ты, в первый раз едешь на болото? Ишь нарядился, точно на бал! Недостает только белых перчаток и фрака! А ружьё где, патронташ?
— Видишь ли—отвечал, несколько заминаясь Николай Семёнович — не хочется возиться… Дорогой изволь держать его всё время в руках; ещё, чего доброго, по гнешь как-нибудь… Чёрт с ним! У вас там много ружей, авось найдется и на мою долю! А относительно сапог —не беспокойся: надену резиновые калоши. Они гораздо легче. А то ведь в моих мокроступах по меньшей мере фунтов 6 весу. Тоже — удовольствие таскать такую тяжесть!
— Э! Да ты, оказывается, вон какой артист: —и сапоги тяжелы, и с ружьем лень возиться! Не ожидал! Что ж, может быть, няньку с собою возьмём? Она бы и ружьё твое носила, и тебя самого перетаскивала через лужи…
— Ну, заворчал! Где будет очень мокро — обойду, или перепрыгну! Так просто и понятно.
— Как хочешь! Мне все равно. Интересно видеть, каким образом будешь обходить ты мокрые места на сплошном болоте. Но поедем.
Дорогой Николай Семёнович подробно расспрашивал меня: куда поедем, хорошие ли места, много ли может найти дупелей и пр. При этом сообщал собственные наблюдения по части охоты.
По приезде же ко мне, только что успел поздороваться с моими сестрами и братом, первым делом потребовал Охотничий календарь, нашёл статью о дупелях и принялся основательно изучать их образ жизни, привычки и пр.
— Что там ни толкуй, а теория во всяком искусстве должна идти рука об руку с практикой, —поучительно заговорил он, окончив чтение, —- иначе получается не искусство, а ремесло, продукт слепого воздействия механических сил, лишенный идейного основания, и отрицать это могут только люди, не видящие ничего дальше своего носа. Я, по крайней мере, прежде чем приступить к какому-нибудь делу, считаю долгом ознакомиться с ним теоретически.
— Нечего смеяться! —обиделся он, заметив мою улыбку; ты вот лучше прочти это место. Смотри, тут сказано: рано утром дупеля выходят пастись на чистые луговины, а в жару залегают в траву и кусты, где отыскивать их очень трудно. Понял?
— Ещё бы не понять! Ясно, как день!
— Из этого, господа, следует, что нам нужно выезжать как можно раньше, иначе пропустим самое удобное время для охоты.
— Не беспокойся, не опоздаем. Все нужное для охоты будет готово с вечера. Теперь день-то, слава Богу, часов 14, я думаю. Находимся вволю, лишь бы ноги выдержали.
— Ну, уж в этом отношении смело могу похвастать: вряд ли кто из вас потягается со мною. Когда я бывал в Ивановке, приходилось по нескольку дней к ряду таскаться, а там, сам знаешь, какие трясины.
— Хорошо, хорошо! Завтра увидим твою удаль, а теперь—покойной ночи! Желаю тебе видеть во сне по больше дупелей.
IV.
Рано проснулся на другой день Николай Семёнович, было ещё совершенно темно, когда он перебудил всех. Спать хотелось ужасно. Долго я отговаривался, стараясь выиграть хоть еще минутку, и спросонья даже выругался, но это привело Николая Семеновича в шумный восторг:
— Ха, ха, ха! Еще и сердится! Недурно! Вот так охотник! А кто надо мной вчера трунил, забыл? Да вас, господа, оказывается, надо пушечными выстрелами будить! На что же это похоже! Вставайте; все равно больше спать не дам!
— Отстань! Куда это ты поднялся так рано!
— Нет, брат! Вовсе не рано, самое время! Я вижу, с тобой надо принимать энергические меры! Последний раз говорю — вставай, а то вот видишь графин с водой — сию минуту устрою прохладительный душ! Это скорее приведёт тебя в сознание.
Делать нечего, пришлось подниматься.
Пока пили чай, запрягали лошадей, Николай Семёнович не находил себе места от нетерпения:
— Когда же мы выедем, наконец! Ведь, это черт знает что! Подумаешь, на две недели собираемся! Ну, много найдем дупелей! Впрочем, теперь и ехать то, пожалуй, уж не стоит, прибавил он глубоко разочарованным тоном, поздно! Глянь-ка на часы, ведь половина пятого. Пока доедем, дупеля попрячутся в траву… Ищи их тогда!
— Послушай, чего ты суетишься? Ведь, в нашем распоряжении по крайней мере часов 12 времени. Успеешь ноги намять. Ты, должно быть, ещё не знаешь, что за прелесть — ходьба по болоту в двадцатипятиградусную жару?
Однако, новорожденный сын Немврода не унимался:
— Говори это кому ни будь другому, а не мне. Ду маешь, отстану от вас? Нет, брат, не дождешься! Я у Курдюковых не по стольку хаживал!
Наконец, все было готово; оставалось одеться и ехать. Николай Семёнович приступил к облачению в охотничьи доспехи и, как всегда, отнесся к делу очень серьёзно. Прежде чем возложить на себя ту или другую вещь, он подолгу раздумывал, примерял на разные лады, ходил по комнате и, чтобы окончательно убедиться — хорошо ли сидит, делал прыжки, энергичные телодвижения, сохраняя при этом необыкновенно глубокомысленный вид. Таким образом, он надел шерстяную фуфайку, толстый драповый жилет, такой же пиджак, и поверх всего обернулся громадным пледом крест на крест. При таком костюме, весьма естественно, поясной ремень патронташа оказывался коротким, и, несмотря на все ухищрения, никак не сходился вокруг значительно пополневшей талии моего приятеля.
Занятый всецело общим планом вооружения, Николай Семёнович не обратил на это обстоятельство внимания и предоставил патронташу болтаться из стороны в сторону. Из нас также никто не догадался сделать ему замечание.
— Вот я и готов! —воскликнул он, окончив, на конец, туалет и молодцевато маршируя по комнате. — Мне кажется, так будет удобно? Не правда ли?
— Очень хорошо. Прелестно! Но смотри, не простудись; захвати на всякий случай пальто; право не мешает, — шутили мы.
— Конечно, захвачу! В этом не может быть никакого сомнения. Вы забываете, что теперь ещё не лето, а с погодкой шутки плохи. Если будет жарко, лучше там, на месте охоты, сниму.
— То-то, смотри сам. Ну, а относительно калош как решил? В них и поедешь?
— Само собой разумеется. Сапог ведь я не взял.
— Жаль мне тебя. Впрочем, дело еще поправимо: попробуй мои старые… Может быть и не совсем в пору придутся, да все же лучше, чем в калошах.
— Не знаю, как и поступить — ответил он в раздумье.
— Надевай скорей! И над этим будешь думать целый час! Время ехать, а то все дупеля попрячутся в траву!
Но вот, наконец, снарядили его вполне, дали ружье, ягдташ, и часов около шести выехали из дома.
Утро было восхитительное. Только что взошедшее солнце проливало волны ещё бледноватого света на нежную, молодую зелень полей. Густой пар медленно поднимался от земли и, собираясь в большие белые облака, неподвижно повисал в воздухе. Местами крупные капли росы, не успевшей исчезнуть от действия солнца, как дорогие брильянты, сверкали и искрились на зеленом бархате озими.
В природе уже чувствовалась близость мая. Весь воздух был пропитан неуловимо-тонким ароматом распускающейся растительности. Высоко в небе раздавались переливы жаворонков. Резвясь и играя, они то быстро взвивались к самому зениту, то, подобно брошенному камню, со свистом падали на землю у самой дороги. Кое-где, надсаживаясь, хрипели коростели; из дальнего леса доносились соловьиные трели.
Ехали довольно скоро. «Альфа» — лягавая сука, носилась около экипажа, поминутно спугивая мелких птичек. По пути надо было подняться на крутую гору и, пользуясь случаем размять ноги, мы все пошли пешком.
— Почему ты не познакомишься с Курдюковыми? — вдруг совершенно неожиданно спросил меня Николай Семёнович, молчавший всю дорогу.
— Так вот о чем ты думал! А я воображал, что ты упиваешься красотами весенней природы!
— Нет, без шуток! Это не ответ.
— Странный вопрос! Да просто потому, что нигде не приходится встречаться. Тут не может быть и речи о желании или нежелании. Будет случай —и познакомлюсь.
— Я могу это устроить. Поедем как ни будь к ним вместе.
— Но разве это так нужно?
— То есть, как тебе сказать… Пожалуй, что и нужно. Помилуй: ты молодой человек, знаком со всем городом, везде бываешь, а их как будто чуждаешься. Подобное отношение не совсем понятно, потому что, по радушию и гостеприимству это положительно первое семейство в уезде. Нигде так весело и приятно нельзя провести время, как в Ивановке. Ведь здесь, в городе, буквально некуда голову преклонить. В каждом доме все, от мала до велика, заражены винтоманией, и, раз не играешь в карты, рискуешь проскучать весь вечер, потому что, начиная от хозяев и кончая пятнадцатилетним подростком, все заняты делом. Ну, а там совсем другой мир: народ молодой, живой, без предрассудков, а главное, без этого противного уездного чванства, способного отравить всякое существование. Как соберется общество, сейчас музыка, пение, катанье на лодке, пикники разные. О картах там и помина нет. Я у них прекрасно принят. Поедем. Поверь, будешь в восторге.
— Видишь ли, я, вообще, враг официальных визитов. По-моему, ужасно неудобно ехать представляться, не будучи знакомым. Почем знать, может быть, меня и не желают видеть. Где-нибудь встретимся, ну — тогда другою вопрос, отчего и не поехать.
— Жаль, право, жаль! Ты не можешь себе представить, как у них весело, просто и мило. Девицы все очень интересные, в особенности Екатерина Васильевна. Эта, я тебе скажу, за словом в карман не полезет: умница, развитая, много читает, прекрасная музыкантша. Сонаты Бетховена катает, что твой Рубинштейн. При этом очень недурно поёт. Но главное её достоинство — это необыкновенная живость темперамента. Где она, там всегда дым коромыслом. Чуть заметит, что компания приуныла, сейчас затевает какое-нибудь катанье, или пикник, и непременно с приключениями…
— Прошлое лето, продолжал он, увлекаясь, гуляли мы как-то с нею. Ночь была тихая, лунная… Подходим к реке, вдруг у Екатерины Васильевны явилась фантазия: — «Поедемте, говорит, на лодке русалок смотреть; ровно в 12 часов ночи они выплывают на поверхность воды. Не боитесь?». Делать нечего, поехали. Только, знаешь, отъехали на средину реки, она и давай потихоньку раскачивать лодку. Дальше, больше, наконец, дело дошло до того, что вода уже полилась через края. Я кричу ей: «Что вы делаете? Тут глубоко, утонуть можно.». А она, вместо ответа, хохочет. «Что, — говорит, струсили? Эх вы! Да будь- я мужчиной, нарочно бы перевернула лодку, чтобы получить возможность спасти даму… хоть в чем-нибудь проявить геройство.» — Какова? Представь…
— А недавно прочитала какой-то роман, в котором героиней выведена женщина либеральная, в американском вкусе, поставившая целью во всем подражать мужчинам, и что же? Заводит теперь, ружьё, лягавую собаку, мужской костюм. Женщинам, говорит, вовсе не чужды те удовольствия, которыми пользуются мужчины, и кто думает иначе, тот не знает женского сердца… Нет, ты непременно познакомься. Право, интересный субъект для наблюдений. На днях повезу к ним Прыщикова, надо его немного расшевелить… скучает, бедняга.
— Странно, однако, что она тебе нравится. Ты ведь философ по своему миросозерцанию, доктринер, а эта девица, кажется олицетворение физической жизни, организм, переполненный здоровьем. Впрочем, говорят, будто противоположности сходятся.
— Нравится! Уже! Решил и подписал! Да точно нельзя интересоваться человеком просто, без всяких особенных целей? Встретился любопытный экземпляр, отчего и не заняться его изучением. Такие явления в провинции редки.
— А, теперь понимаю! Ты относишься к ней с высоты своей философии, развиваешь, внушаешь стремления к высшим умственным интересам, словом, обращаешь её на путь истинный, не так ли?
— О Боже! что за ерунда, что за дурацкая башка! — Обиделся Николай Семёнович? —Изучать нё значит поучать. Ты путаешь два совершенно противоположные понятия, и в результате получается нелепейший вывод! Ничего подобного и быть не может! С какой стати я буду ее воспитывать? Мне просто доставляет удовольствие веселая, оживленная компания! Не вечно же мне сидеть над канцелярскими бумагами! Всеми учеными признано, насколько облагораживает мужчину женское общество, и странно, что ты до сих пор не знаешь этой азбучной истины! Нет, я вижу, с тобой сегодня нельзя говорить серьёзно! Ты не в духе — не доспал. Должно быть, чересчур рано подняли…
Я догадался, что затронул слабую струнку приятеля и поспешил прекратить опасный разговор.
Пошли молча.
Не успели пройти несколько шагов, как позади по слышались гневные восклицания.
— Фу, черт возьми! Вот неприятная история! Мы остановились.
— Что случилось?
— Да что! смотри—дробь высыпалась из патронов…. Сейчас только заметил… — объяснил Николай Семёнович.
— Вот так штука! каким же это образом?
— Не знаю. По всей вероятности, пыжи были слабо пригнаны… Надо благодарить того, кто насыпал заряды… Спасибо! Услужил! Чем я теперь буду стрелять? Холостыми зарядами?
Я подошёл ближе и разобрал действительную причину несчастья.
— Эх ты, голова! Смотри-ка сюда: как у тебя патронташ надет? А? Ведь он болтается из стороны в сторону, точно маятник! Хорошо, что есть запасная дробь… Если не знаешь, как обращаться с охотничьими принадлежностями, спросил бы… А то сейчас других винить!
— Нет, ты не говори… Это прямо, что называется, не везёт… Началось уже с того, что поздно выехали, а теперь и идёт одно к одному… Не будет толку из нашей охоты! Я еще с утра предчувствовал!
— Подожди тосковать. Всегда успеешь. Садись лучше, да поедем… немного осталось. Вон, смотри, и болото показалось.
Николай Семёнович что-то проворчал и остальную часть дороги хранил упорное молчание. Только при виде чаек, целыми стаями носившихся над нашими головами, он, наконец, оживился.
— Ого! Да тут будет дело! Я уж, брат, заметил: где есть чайки, там и дупелей ищи. Это верно, как дважды два. Знаешь, раз у Курдюковых…
— Что же. давайте расходиться? —перебил брат.
— Нет, господа, так нельзя. Чего нам торопиться? По-моему, прежде всего следует закусить. Встали сегодня рано, проехались, а свежий воздух, как известно, возбуждает аппетит. Это — во-первых. Во-вторых, нам нужно основательно обдумать план кампании, со ставить, так сказать, диспозицию: кому куда идти, какого направления держаться, где сходиться. Иначе мы ничего путного не сделаем. Вообще, прими за правило: никогда и нигде не торопиться. Тем более это правило важно на охоте, которая главным образом требует спокойствия и хладнокровия. Посмотри, как охотятся англичане… Это я понимаю… У них каждый пустяк, каждая безделица предусмотрены заранее… Да иначе и невозможно: охота дело сложное, и одно какое-нибудь упущение легко может испортить все удовольствие. Строго говоря, и вся жизнь наша состоит из мелочей, которые, тем не менее, требуют к себе самого серьёзного отношения. А чуть упустишь что-нибудь, ну и пошло все вверх дном. Да, если бы люди побольше обращали внимания на свои поступки, скольких бы ошибок можно было избежать…
— Послушай, Николай Семёнович, оставь свою философию до более удобного времени, а теперь давайте закусывать и идти. Что напрасно время терять! Нам нужно поспеть сегодня ещё и на другое болото.
Закусили и отправились.
Выровнявшись в линию, мы перерезали в ширину все болото, тянувшееся длинной полосой по берегам не большого ручейка. С правой стороны шел я, с левой мой брат, а посредине, согнувшись и судорожно сжимая ружье—Николай Семёнович.
Он, казалось, забыл весь мир и стремился вперёд с какою-то мрачною решимостью, точно имел дело не со слабыми, беззащитными птичками, а с опасным врагом, нападения которого ожидал с минуты на минуту.
«Ну, берегитесь дупеля! Задаст вам Николай Семёнович! —думал я и с любопытством наблюдал за ним. Идти было очень тяжело. Болото, обыкновенно заливаемое полой водой, сверх ожидания, ещё не просохло и представляло сплошную массу жидкой, глинистой грязи, в которой ноги вязли на целую четверть. Местами стояли большие лужи. С их берегов, не подпуская на выстрел, то и дело срывались кулики, бекасы и утки. Ввиду крайней сырости шансы найти здесь дупелей оказывались очень слабыми, но раз заехали, надо было хоть для очищения совести обойти болото. Кроме того, на этот подвиг сильно подбивали бекасы, и надежда заполучить хоть одного проворного долгоносика, «для почина», заставляла преодолевать всякие препятствия. Однако, чем сильнее припекало солнце, тем ходьба становилась труд нее и труднее.
Николай Семёнович, в начале шагавший бодро, стал ослабевать: поминутно останавливался, отдувался, отирал пот, градом катившийся по лицу, наконец повернул к экипажу и снял плед.
— Что, аль тепло стало? —крикнул я издали.
Он не ответил и с озабоченным видом снова устремился вперёд. Спустя минут 15, он снял уже пиджак и, оставаясь в фуфайке и жилете, все-таки обливался потом.
Видя это, я предложил отдых.
— Жарко стало! Говорил—надо раньше выезжать. — заметил Николай Семёнович прерывающимся от усталости голосом.
— Ты бы ещё шубу надел!
— А вот дупелей пока нет. Что это значит? И место прекрасное, чаек много. Странно!
— Однако, ты, я вижу, из горяченьких! Не успел ступить на болото, сейчас и дупелей подавай. Подожди немного. За ними, брат, надо хорошенько поухаживать.
— Ходить то я не прочь, да будет ли толк из этого! Эх, то ли дело в Ивановке! Напрасно туда не поехали.
— Теперь уж поздно об этом сокрушаться.
— А, по-моему, делать тут нечего. Поедем в другое место.
— Еще успеем.
— Чего ж ноги попусту ломать? Они еще пригодятся.
— А что? Или ослабел! Признавайся, по совести.
— Есть тот грех. Давно не хаживал помногу.
— Стыдно, стыдно. А кто утром хвастал?
— Ещё бы! Да по такому пеклу хоть железный будь, и то устанешь.
Пошли снова.
Дупелей, как и следовало ожидать, тут не оказалось, и это обстоятельством связи с тяжелой ходьбою и необыкновенной строгостью бекасов, не подпускавших на выстрел, очень дурно повлияло на расположение духа моего приятеля. Составили совет и порешили ехать дальше. По пути к экипажу, около небольшого кустика лозы,
Альфа» вдруг засуетилась и, сделав небольшую потяжку, замерла на стойке.
Моментально все ожили; курки щелкнули, точно по команде. Будучи ближайшим к собаке, я первый двинулся вперёд. Но не успел пройти и пяти шагов, как меня обогнал Николай Семёнович. Громко шлепая ногами, разбрасывая целые фонтаны грязи и спотыкаясь на каждом шагу, он мчался во весь карьер. При этом отчаянно размахивал руками, давая понять, чтобы я не стрелял.
Поспешность оказалась крайне неуместной: от шума, не подпустив на выстрел, сорвался перепел и потянул в бок шагах во 100 передо мною. Я дал два промаха, а вслед затем произошло нечто непонятное: Николай Семёнович конвульсивно подпрыгнул, фуражка слетела с головы, ружьё выскользнуло из рук, и он тяжело повалился на землю. В ту же минуту послышались раздирающие душу вопли и проклятия.
Я остолбенел.
«Боже мой, неужели же вместо перепела заряд попал в Николая Семеновича?»
При этой мысли холодный пот выступил на лбу.
Вне себя от ужаса я бросился на помощь. Сзади поспешал брат, также испуганный неистовыми воплями.
— Что случилось? —в один голос спросили мы.
Вместо ответа Николай Семёнович издал жалобный
стон.
— Да говори же, не мучь! Неужели ранен!
— Ранен! —злобно передразнил он. Разве не видите! Ослепли! Протрите хорошенько глаза! В яму ввалился!
Только теперь мы рассмотрели, что Николай Семёнович сидел, или вернее, полулежал в небольшой впадине, наполненной весенней водой, доходившей ему до пояса. От сердца отлегло.
— Только и всего! Ну, слава тебе Господи! —воскликнули мы оба с братом.
— Чего же вы радуетесь? —чуть не плача, закричал- Николай Семёнович.
— Помилуй! Как же не радоваться! Ведь я был- уверен, что ранил тебя…—Фу! Вот напугал то! Поднял крик, точно тебя режут, или душат! Стоило так шуметь из-за подобных пустяков!
— Хороши пустяки! Не угодно ли кому-нибудь из вас сесть сюда, тогда увидим какие пустяки!
— Ну, уж нет! Спасибо за любезность!
— Проклятая охота! И шут меня понёс! Вот ещё не было печали! Околеть бы тебе, перепелишка паршивый! Думал — дупель… У—у, да и холодно же! Что я теперь буду делать!
— Прежде всего надо выбраться из ямы, а затем скорее обсушиться. Дай руку, помогу. Ну, разом!
Но Николай Семёнович положительно растерялся. Внезапная холодная ванна, по-видимому, парализовала в нем мыслительные способности. Несмотря на наши увещания, он ни за что не хотел выйти из ямы и машинально отчищал грязь на жилете, ругаясь при этом ни все лады.
— Однако, Николай Семёнович, тебе повезло: одна яма была на всем болоте, и ты ухитрился ее найти. Теперь, ты окунулся во все прелести охоты, постиг самую сущность её! —заливались мы смехом.
— Не до шуток ваших дурацких мне теперь! Понимаете, вы это, изверги рода человеческого?
Его начинала трясти лихорадка.
— Но послушай, довольно же, наконец, тебе отдыхать на лоне природы! хорошенького понемногу. Покупался, и довольно. Пора ехать.
— Уйдите с глаз моих прочь! И без того тошно, а они ещё острят! Тоже — охотники!..—заговорил он уже несколько спокойнее, вылезая из ямы. — Ишь куда завели дупелей искать! Да разве они могут быть здесь? Разве они могут проткнуть своими носиками эту глину? Зачем они прилетят сюда? Чтобы околевать с голода? Знал, ни за что бы не поехал… С вами свяжись, так когда-нибудь голову свою сломишь! Тут еще эти про клятые сапожищи! Точно пять пудов на ногах! Никак не вытащишь их из грязи! А всему виною дурища
«Альфа». Так ведь бегала все время, зря, а тут, точна на зло стойку сделала. Чуяло мое сердце неудачу!
Все эти сентенции, пополам с ругательствами, бурным потоком лились из уст злополучного Николая Семеновича, медленно приводившего в порядок свой костюм. Об утешении нечего было и думать: каждое слова еще больше раздражало его. Шутки также не помогали, и мы сочли за лучшее совсем замолчать.
Отправились на другое болото.
Путь лежал через небольшой хуторок, где оказались очень злые собаки. Они окружили нас целой стаей и с громким лаем провожали далеко за околицу. При этом несколько пострадала Альфа, которую, по случаю тревожного настроения, забыли взять в экипаж. Такое, по-видимому, самое обыкновенное, событие привело Николая Семеновича в страшную ярость. Он, как будто, обрадовался случаю еще раз от чистого сердца излить свою злобу.
— Дай, дай ружье! Дай пожалуйста! — умолял он, задыхаясь от злости. — Я их угощу! —Что это? Людей травить собаками? Нет-с, эти времена прошли! Уберите их, иначе плохо будет! —в исступлении закричал он двум мужикам, вышедшим на шум, и с большим интересом наблюдавшим даровое представление.
— Чаво? — спросил один из них, улыбаясь самым невинным образом.
— Мерзавцы! Разбойники! Вот я вам покажу «чаво», лапотники, чумаки! —и Николай Семёнович сделал движение соскочить с линейки. Спасибо, брат вовремя успел схватить его за пояс.
— Пошел скорее! — шепнул я кучеру, видя, что дело начинает принимать дурной оборот.
Лошади хватили в карьер, и через несколько минут мы были далеко от места, едва не послужившего ареной ввоинственного столкновения.
V.
Но по мере того, как обсыхал костюм, расположение духа Николая Семеновича менялось к лучшему. На лице снова засияла улыбка, снова полились потоки красноречия, и вскоре он уже сам со смехом припоминал подробности неприятного события. Пользуясь случаем, я старался отвлечь его мысли в другую сторону.
— А знаешь, Николай Семёнович, хорошо, что мы не поехали в Ивановку.
— Это почему?
— Да случись там такая же история, воображаю, как подняла бы тебя на смех Екатерина Васильевна. Досталось бы на орехи.
— О, никогда в жизни! —воскликнул он с энтузиазмом. За это отвечаю головою! Насмешка чужда её натуре!
— Не в укор другим будь сказано… Не правда ли?
— Да, брат, это женщина в полном смысле слова, исключительная, субъект, которому подобного трудно встретить в наше время. Сколько в ней энергии, оригинальности! При этом светлый ум, тонкая впечатлительность, отзывчивость на все возвышенное! Но главное, что в ней достойно удивления, это—замечательная правильность взглядов, так сказать, серьёзность направления. Я даже не понимаю, откуда она могла позаимствовать подобное миросозерцание, живя постоянно в уездном захолустье. Впрочем, это лучшее доказательство самостоятельной работы мысли. Ты послушай, например, её раз суждения о мужчинах. Ведь это один восторг!
— «Что, говорит, за печальное явление наша современная молодежь! Куда она годится? Разве это мущины? Дрянь какая-то! На что серьёзное они способны? Сидеть в халате, брюзжать с утра до вечера, капризничать!.. Стыдно даже подумать, что подобные субъекты должны служить нам, слабым существам, поддержкою, опорою, когда они сами нуждаются во всем этом. Нет, говорит, никогда бы такой мужчина не мог мне понравиться. В мужчине я прежде всего ценю то, чего в женщине мало, именно: силу физическую, энергию, твёрдость духа. Для женщины нет выше наслаждения, как сознавать эту силу покоренною, распростертою у её ног, готовою на всевозможные подвиги, чтобы за служить один ласковый взгляд, одну улыбку. Только при таких условиях женщина может вполне отдаваться любви, а раз нет этого горделивого сознания, нет и любви, и, следовательно, нет счастья».
— Что ж, по-моему, она совершенно права — продолжал Николай Семёнович после небольшой паузы. В самом деле, взгляни на нашу молодежь, — какое- получает она воспитание? Самое уродливое. Развивается исключительно умственная сторона, физическая же в полном забвении, и на каждом шагу мы встречаем печальные примеры подобного несоответствия. Еще древние мудрецы говорили: in sano corpore sana mens, но мы совершенно забыли смысл этого изречения, и в результате нашей системы воспитания получается крайнее расслабление организма: вместо мускулов — тряпки, вместо крови — болезненная жидкость, наполненная зародышами всевозможных бактерий, и при этом, само собою разумеется, расшатанные нервы.
— Чего же можно требовать от подобного существа?’ какие душевные силы может оно хранить в себе? Конечно, никаких, потому что душевные силы находятся в тесной зависимости от телесных. Где прежние характеры, прежние страсти, под влиянием которых люди совершали невероятные подвиги? Нет их. Драматический элемент совершенно отсутствует в жизни современного человека. Его заменила жалкая комедия, что служит лучшим доказательством нравственной хилости. Где еще можно видеть образцы правильного, серьёзного воспитания — так это в Англии. Там чуть ли не с пелёнок в ребёнке начинают развивать физическую силу, ловкость, сначала укрепляют его организм комнатными гимнастическими упражнениями, а затем для этой цели служит множество различных видов спорта. У нас же ничего подобного нет, и единственной гимнастикой, единственным средством для укрепления здоровья, остается охота. Попробуйте, например, заниматься гимнастикой, и тебя сейчас же подымут на смех, все на тебя будут пальцами указывать. А почему? Потому что мы, русские, еще не прониклись сознанием серьёзности и полезности гимнастики. Мы еще ходим в халате, а в нём не удобно проделывать телесные упражнения…
Николай Семёнович попал на свою точку и, по всей вероятности, говорил бы очень долго, но мы подъехали к болоту, лошади остановились и нить рассуждений была прервана. Он первый соскочил с линейки.
— Смотри, какая прелесть! Вот, действительно, на стоящее болото! Мне кажется, тут будут и гаршнепы. Недавно на таком же точно болоте я убил двух и на придачу к ним бекаса.
— А что же там не было? —не утерпел я.
— Стоит ли говорить о подобных пустяках! Давайте скорее расходиться! Я уж теперь около тебя пойду — обратился он ко мне.
— Пойдём! Вдвоем веселее.
Болото представляло обширную впадину, занимавшую приблизительно около 100 десятин. Средина ѳё состояла из непроходимой трясины, поросшей камышом и лозняком, вокруг же, далеко во все стороны, раскинулся сырой, кочковатый луг. Ходьба по нём представляла очень мало удобств. Собственно говоря, приходилось не идти, а перескакивать с кочки на кочку, но часто нога скользила между ними, увязала в жидкой грязи и вытащить ее оттуда -стоило больших усилий.
Подобный способ передвижения быстро утомляет даже привычного ходока, для Николая Семеновича же он был настоящим испытанием.
В начале он крепился и мужественно преодолевал препятствия, но силы видимо изменяли. Уставши прыгать по кочкам и желая найти почву поровнее, он двинулся ближе к трясине, но чуть не попал из «огня да в полымя»: там оказался мягкий, зыбучий торфяник, и нужно было видеть, с какою поспешностью отретировался обратно уже наученный горьким опытом герой наш.
Выбравшись на более твёрдый грунт, он вздохнул свободнее и тихо пошёл позади меня.
— Куда же ты? Видно, не нравится прогулка!
— Нет, ничего. Тут двоим идти тесновато. Ступай вперёд. Кажется, дальше болото расширяется.
Я понял настоящую причину подобной осмотрительности и, оставив Николая Семёновича действовать, как ему заблагорассудится, стал внимательно следить за собакой.
Вот… Кажется прихватила… Или мне показалось? Нет, поиск, действительно, изменился, обнаружилась некоторая сдержанность, внимательность…
Сделав несколько крутых поворотов вправо и влево, Альфа остановилась, как бы соображая, где именно находится то, что так волнует ее, заставляет нервно вздрагивать. Постояв мгновенье и сильно втянув воздух трепетными ноздрями, она, наконец, угадала, куда надо идти, и вот, вытянув в струнку хвост, осторожно ступая и замедляя с каждым шагом ход, тихо потянула по прямому направлению. Я с замиранием сердца следил за её движениями. Ещё несколько шагов, и живое существо превратилось в изваяние. Только дрожащий кончик хвоста обнаруживал присутствие жизни в этом, точно застывшем от сильного нервного напряжения организме.
— Пиль!
Еще шаг и снова неподвижность.
— Пиль!
Альфа не двигалась. Она взглянула на меня горящими, как уголь, глазами, и я понял, что дальше, действительно, идти невозможно. Тогда я толкнул её слегка ногою, и тотчас же, из-под самого её носа, с шумом и особенным характерным дребезгом, лениво поднялся, дупель. Грянул выстрел, после которого дупель, беспомощно перевернувшись, тяжело шлепнулся на землю. Альфа, радостно виляя хвостом, принесла его.
«Так-с, значит есть дупеля» — подумал я, заряжая ружьё; и при этом взглянул на Николая Семёновича. Боже! Какой несчастный вид имел он! Красный, мокрый от пота, ручьями катившегося по лицу, с взъерошенной бородой, еле передвигающий ноги от усталости. Сообщив о своей удаче и посоветовав прибавить шагу, я снова пошел вперёд.
Дупеля стали попадаться довольно часто и ягдташ постепенно наполнялся. Издали доносились выстрелы брата, шедшего по другую сторону болота. Только Николай Семёнович пока ещё не выпустил ни одного заряда. Мне было ужасно жаль его; хотелось во что бы то ни стало дать ему возможность отличиться. Дождавшись, когда Альфа стала на стойке, я крикнул ему:
— Гоп, гоп! Подходи живей! Вот дупель!
Вместо ответа, Николай Семёнович сделал какой-то страшный вольт, при котором раздался выстрел. Дробь с визгом пронеслась мимо моего уха. Я инстинктивно отпрыгнул в сторону. Никакой дичи не было видно, виновник же выстрела, бледный как полотно, в недоумении разводил руками.
— По чём стрелял?
Николай Семёнович не отвечал и тревожно осматривал ружьё.
— Убил, что ли?
— Убил! Из этой фузеи если и убьёшь, то только самого себя! Ну, и ружьецо дали! Спасибо! Это чёрт знает что такое!
— Чего ты ругаешься?
— Как же не ругаться? Представь, ведь оно само выпалило!
— Это еще что за новости?
— Самые обыкновенные: курки слабы на спуске. Видишь ли, я хотел поторопиться к тебе, но споткнулся на кочку; от толчка правый курок соскочил со взвода, оно и трахнуло. Просто и понятно.
— Не может быть. Я сам часто охочусь с этим ружьем, и ничего подобного никогда не случалось.
— Да, да, да!
— Вот что голубчик, покажи пожалуйста, как ты держишь его. Мне очень интересно видеть.
— Э! Да ты, кажется, собираешься экзаменовать меня? Изволь. Смотри: держу, как и все!
Николай Семёнович взял ружьё наперевес по всем правилам, но указательный палец правой руки оказался как раз на спусковом крючке.
— Зачем у тебя этот пальчик попал сюда?
— А где же ему быть?
— Он должен лежать на скобе, —вот как, —и только в момент выстрела передвигаться на собачку. Чувствуешь? Теперь понятна причина выстрела: ты споткнулся и, сам того не замечая, дернул за спуск. Ясно, как Божий день.
Николай Семёнович принужденно засмеялся.
— Ха, ха, ха! Скажите пожалуйста! Какой профессор явился! Да что я, в первый раз охочусь, что ли? Прежде, чем читать лекции, спросил бы — желаю ли я их слушать!
— Желаешь, или не желаешь—это твоё дело, но об одном буду просить: ради Бога ходи от меня подальше. Ты—охотник очень опасный, только не для дичи, а мне умирать ещё не хочется. Немного правее — и весь заряд в голову. Хорош был бы дупель!
Вообще Николай Семёнович начинал сильно разочаровывать меня. Сомнения относительно его охотничьих талантов вполне рассеялись, и в душе я дал слово никогда больше с ним не ездить. Он, по-видимому, понял это и хотя продолжал доказывать очень настойчиво свою правоту, но в тоне уже не было прежней уверенности.
Пошли дальше, и теперь я гораздо чаще поглядывал на соседа. Однако, я вскоре убедился, что опасения были напрасны: Николай Семёнович отстал шагов на 300, шел, закинув ружье за спину, и, судя по его нетвердой походке и измученному виду, нельзя было не догадаться, что он думал лишь о том, как бы скорее добраться до экипажа и отдохнуть. Да, собственно говоря, пора была и всем нам подумать об этом, потому что солнце уже сильно склонилось к западу.
В конце болота я сошёлся с братом. Пересчитали трофеи: в моем ягдташе оказалось 8 дупелей и 4 бекаса, да у него 5 бекасов и 3 дупеля, охота, по меньшей мере, сносная.
Закурив папиросы, мы стали поджидать своего коллегу, медленно двигавшегося вдали.
— Ну, как наш новый немврод, убил что-нибудь? — обратился ко мне брат.
— Лучше и не спрашивай! Чуть-чуть не убил, но как ты думаешь, кого?
— Дупеля?
— Меня!
— Что ты, Бог с тобой!
— Честное слово! —Тут я подробно передал последнее приключение Николая Семеновича.
— Счастливо отделался!
— А знаешь, Федя, с ним, вообще, творится что-то необыкновенное… Кажется, серьёзно заболел.
— После нынешнего купанья? Неужели так скоро? — Нет, совсем не в том смысле. Разве не замечаешь: Курдюковы у него с языка не сходят. О чем бы ни заговорил, непременно на них сведёт. Я готов какое угодно пари держать, что он увлечён Екатериной Васильевной. Иначе, как с восторгом, и говорить о ней не может. Подобная курдюкомания не спроста.
— Да, да! Пожалуй, ты и прав. Теперь припоминаю. Раньше я не обращал внимания…
— А охота? Даю голову на отсечение, что он действует по внушению той же Екатерины Васильевны! Сам видишь, какой он охотник! Грех один!
— А ведь как рассуждает-то! Любо послушать! — Еще бы, это его специальность.
— Жаль будет, если на самом деле лишимся нашего философа.
— Что ж делать! Чувствую, что он уже попался в сети коварной Ивановской сирены и теперь бьётся в предсмертных конвульсиях. Погубила она его во цвете лет!
— Действительно, положение опасное. Но может быть дело окончится благополучно! Самые безнадежные больные иногда выздоравливают…
— Нет; эта болезнь неизлечимая. До сих пор ещё не открыты её бациллы. Посмотрим, что дальше будет. Надо наблюдать, авось произойдет кризис.
— Вот и он, герой наш отважный! —пропел брат на мотив марша из «Кармен», обращаясь к подошедшему Николаю Семёновичу.
— Фу, чёрт возьми, устал! Еле ноги дотащил! Довольно. Адская жарища.
При этих словах Николай Семёнович тяжело опустился на землю.
— Ну, как дела? Палили вы здорово!
Мы показали добычу.
— Недурно, очень недурно. А все-таки, знаешь, в Ивановке места лучше. Воображаю, сколько там теперь дупелей!
— Наверно не больше. Видимо, пролёт только начинается.
— А мне ужасно не везло! Хоть бы раз выстрелил!
— Конечно, если не считать выстрела по мне, —добавил я. — Мудрено было найти что-нибудь, идя по моим следам.
— Ну, да ничего! Добыча для меня вопрос второстепенный. Я доволен уже тем, что, во-первых, прекрасно время провел, а во-вторых — чудесный моцион сделал. Вот когда спать то буду!
— Что ж? Поедемте! Седьмой час; заметил брат.
— Сию минуту; только дух переведу. Приятно отдохнуть на лоне природы.
— Да ты не ложись на землю-то, сыро ещё! Неравно простудишься. Небось после купанья до сих пор ноги не просохли?
— Пустяки! охотнику стыдно и говорить об этом! Я ведь не из неженок!
Посидев минут 10, мы поднялись, чтобы идти к экипажу, ждавшему невдалеке, но в это время Альфа что-то причуяла и замерла на стойке шагах в 100 от места нашего отдыха.
— Ну, пан философ, пожалуйте! Теперь ваша очередь показать свое искусство! — в один голос обратились мы к Николаю Семеновичу.
— Нет, господа, право не могу — устал страшно! Идите кто-нибудь из вас.
— Нечего, нечего отказываться! С нас и так довольно! Поднимайся!
Николай Семёнович неохотно поднялся и пошёл. Не доходя шагов 60-ти до Альфы, он взял ружьё на прицел и, держа его таким образом, медленно подвигался вперёд.
Мы внимательно следили за его действиями.
— Подходи смелей! Не бойся —не сорвёт!
Но Николай Семёнович уже вошел в роль. Устремив взгляд в ту точку, где по предположениям должна была находиться дичь, осторожно, словно тигр, полз он к добыче.
— Пиль, Альфа! —крикнул брат, когда Николай Семёнович подошёл к ней довольно близко.
Тот сделал умоляющий жест. Наконец, он остановился шагах в пяти от собаки и начал целиться во что-то под самым её носом.
— Пропадёт Альфа! — беспокоился брат.
Раздался выстрел. Около морды Альфы взвился целый столб жидкой грязи и вырванной с корнями травы. — Ага! Попался! —послышался торжествующий клик.
— Что такое?
— Сейчас узнаю!
И покопавшись в грязи, Николай Семёнович показал нам несколько испачканных перьев с кусочками окровавленного мяса, и маленькую птичью ножку.
— Дупель, или бекас?
— Не разберу хорошенько. Однако, как я его ловко срезал! Шик! Подхожу, знаешь, к Альфе—та стоит как истукан. Смотрю, смотрю — ничего не видно. Что же это, —думаю, уж не врет ли. Хотел даже уходить. Впрочем, попробую сказать «пиль». Только что проговорил, глядь, между кочками, в двух шагах от собаки, что-то зашевелилось. Стой, говорю, приятель, ты тут! да щёлк его! И, как видите, не без успеха! Теперь можете успокоиться: и я с охотой.
— Эх ты! Надо бы в пень стрелять, да хоть не много отпустить, а то ишь как разбил! В дребезги. И не узнаешь, что за дичь.
— Вот тоже выдумал! Стану я стрелять в пень, когда и сидячую можно убить! Очень нужно рисковать! Да и к чему подобное щегольство? Главное — это убить, а не все ли равно как? Теперь, господа, можем ехать домой. Все нынче поохотились удачно. Merci за удовольствие! — и Николай Семёнович галантно раскланялся. —Ну, что ты, строгий профессор, доволен мною? Всего первый год охочусь, а какова стрельба? Серьёзная, основательная: один выстрел, и тот без промаха. До сих пор Екатерина Васильевна не признавала за мною охотничьих талантов, но я докажу теперь блестящим образом ошибочность её мнения. едем, живо!
Я посмотрел на брата—тот ответил улыбкой.
VI.
Вскоре мы ехали в обратный путь среди бесконечных ржаных полей. Солнце огненно-красным шаром повисло над горизонтом. Кое где задорно покрикивали перепела; жаворонок допевал последнюю свою песню.
Неожиданная удача подействовала на Николая Семеновича в высшей степени благотворно: она не только заставила его забыть все предыдущие огорчения, но, кроме того, привела в прекраснейшее расположение духа, и по этому случаю дорогой он говорил без умолку.
— Да, брат, чудная вещь эта охота! Знаешь, чем дальше, тем я все больше и больше увлекаюсь ею. Как она освежает душу, укрепляет нервы, совершенно перерождает, или вернее, обновляет организм! Она, дает ему те жизненные элементы, тот чудодейственный элемент, которого мы лишаемся, заживо погребая себя в душных канцеляриях и клубных гостиных. Но помимо всей пользы, сколько чарующей прелести, сколько истинной поэзии заключает в себе охота! Только благо даря ей возможно полное сближение с природой, возможно воочию наблюдать всю беспредельную красоту и дивное величие мирозданья, возможно чувствовать могучее биение его пульса, слышать его дыхание! Охота вводит нас в тот мир, о котором мы, жители городов, не имеем, ни малейшего понятия. Перед глазами, точно в волшебной феерии, открываются самые разнохарактерные пейзажи, бесконечное разнообразие цветовых эффектов, наконец грозные, подавляющие своим величием явления стихийных сил. Повсюду, —в воде, в траве, на деревьях, в каждом атоме воздуха, копошатся мириады живых существ. Все они дышат, любят, ненавидят, страдают, радуются, изъявляют свои чувства звуками, словом, живут такою же полною жизнью, как и мы. Те звуки, то усиливаясь, то ослабевая, составляют несмолкаемый, роскошнейший концерт природы, раздающийся над землею целые сотни веков, и до сих пор человек не мог возвыситься до истинного понимания его гармонии. Напротив, созерцая все эти красоты, упиваясь непонятными ему звуками, человек еще больше сознает свое ничтожество, еще больше убеждается, насколько он мелок, со всеми своими эгоистическими интересами.
Живя вне природы, он забывает это, и в упоении гордости мнит себя царем вселенной, тогда как на самом деле он составляет лишь незначительную частицу её. Целые тысячелетия упорной гигантской работы отдельных умов не дали человечеству ключа к уразумению и миллионной доли вековой тайны, окружающей идею творения…
Солнце скрывалось; в воздухе веяло вечернею прохладой; речь Николая Семеновича тихо убаюкивала нас. Его мягкий тенорок переливался нежным журчаньем и так хорошо гармонировал с мирною, засыпающею природою. Но вот он умолк как бы подавленный вели чием собственных мыслей; затем снова продолжал, но уже в элегическом тоне.
— Слаб человек, беспомощен. Не знает он, какая цель его существования, какой смысл, и не может он поручиться за это существование ни на минуту. Сего дня живет, бродя ощупью среди духовного мрака, завтра умирает, и еще больший мрак скрывает его от нас. Зачем жил — неизвестно, зачем умер — также неизвестно. Остается одно минутное воспоминание, да и то не на долго. Но что такое воспоминание? Пустой звук, понятие не реальное… Взять хоть меня: —для чего я живу? Говорю по совести: решительно не знаю. Строго говоря, я даже не живу в широком значении этого слова, т. е. делаю и поступаю не так, как внушают мне рассудок и сердце, а просто исполняю назначение, или вернее каприз судьбы… Назначение же это заключается в том, чтобы протирать сюртук об канцелярские столы, пачкать бумагу, тратить чернила, ломать перья… И в этом весь смысл моей жизни!.. Действительно, есть о чем хлопотать! Иной, например, умирает, но оставляет после себя потомство, которое служит продолжением его бытия, а наш брат — холостяк, должен подохнуть у себя на квартире, или где-нибудь в больнице, в полном одиночестве. Не будет около тебя близкого существа, не будет утешения, что умираешь не вполне, а есть продолжатели твоего существования, носители твоих идей. Жизнь наша, чересчур коротка, чтобы один человек мог сделать что-либо серьёзное, выдающееся. Он лишь про должает здание, заложенное предками, и умирая, передаёт дальнейшую работу потомству. Поэтому я прихожу к тому заключению, что каждый должен, обязан, оставлять потомство. Только таким образом и возможно, конечно, в далеком будущем, закончить здание, именуемое цивилизацией, назначение которого — дать человечеству наибольшее количество счастья…
Солнце уже скрылось, стало довольно свежо, и мысли Николая Семеновича из отвлеченных сфер быстро перенеслись на почву действительности.
— Брр! Однако прохладно! Днем жарило, точно из печи, а теперь вон что! Чего доброго, к утру ещё хватит мороз… Только сейчас начинаю чувствовать, что ноги у меня мокрые… Дело дрянь… По всему телу мурашки пробегают… Уж не лихорадка ли? Вот будет история, как с охоты да прямо в постель! И как я не рассмотрел эту проклятую яму! Попробуй-ка у меня пульс… Кажется усиленный…
Я взял руку.
— Самый нормальный. Жаль, что темно, а то бы по часам сосчитал.
— А голову?
— Горячая. Но это от солнца. Ты бы видел, как ты загорел! Точно рак печёный!
— Ох, нет! Не от солнца! Тогда бы горело одно лице, а я положительно чувствую сильный, внутренний жар. Простудился, в этом нет сомнения. Теперь не мудрено, —вода еще холодная… По приезде непременно разотрусь чем-нибудь возбуждающим… Есть у вас дома горчичный спирт?
— Кажется, нет.
— Что за халатность! Эти вещи надо всегда иметь под руками, живя в деревне. Ну, да ничего! Водкой с горячей водой разотрусь.
— По-моему, гораздо полезнее её выпить, —сразу восстановится правильное кровообращение — заметил брат. — Да, толкуйте там! Надо хоть пальто надеть, а то эта история брюшным тифом пахнет. Останови-ка лошадей! —обратился он к кучеру.
— Какой ты, однако, мнительный! На охоте всё случается. Мне, например, несколько раз приходилось таким же манером купаться в половине сентября, даже в октябре. Ничего, до сих пор сходило благополучно. Стыдись! Ты человек молодой, здоровый.
Но успокоения не действовали: Николай Семёнович всё больше и больше впадал в уныние. Дорогой мы видели двух волков; по одному из них он стрелял, и даже этот случай не мог отвлечь его мысли от воображаемого тифа. Беспокойство возрастало, и вскоре дело дошло до того, что главными виновниками будущей болезни оказывались мы с братом.
— Чёрт меня понёс с вами! Тоже, удовольствие — тиф заполучить. Будь они прокляты те и дупеля! Нет, больше уж не заманите! Довольно! Мне, слава Богу, по ка еще не надоело жить на свете! Я еще нужен для потомства!
Мы защищались, как могли.
— Вот это мило! Чем же мы то виноваты? Смотрел бы лучше под ноги! Чего летел, как сумасшедший?
— Я не вас виню, сам виноват, что связался с вами! Ну, теперь и расплачивайся за собственную глупость, болей!.. Эх, бить некому! Сидел бы в своей канцелярии, да нюхал чернила… а то ишь какой охотник выискался! Просто зло на себя берёт! И до чего все это глупо! Какая-то взбалмошная девчонка придумала, и я, тридцатитрёхлетний болван, туда же!
— Слышишь, Федя, по-моему выходит! — шепнул я брату.
— Но послушай, Николай Семёнович, а ведь подобное отношение к делу нельзя назвать серьёзным! Твой образ действий по меньшей мере непоследователен. Как же это? А сам постоянно обвиняешь других в халатности!
— И чего ты пристал ко мне? — закричал он, всё более и более ожесточаясь. —Наладил как попугай: халатность, да халатность… Не повезло, вот причина всех бед! Я ещё с утра предчувствовал. Не обмануло сердце… Нет, это последняя моя охота!
— Вот тебе и раз! Скоро же остыла твоя страсть! Достаточно было только одной холодной ванны — и как рукой сняло. Какое малодушие! Неужели никогда больше не поедешь?
— Ни за что в свете! Довольно глупить. Я не мальчишка достался им!
— Кому это «им»?
Неосторожный вопрос этот послужил каплею, переполнившей чашу душевной горечи моего приятеля. — Убирайся! закричал он в бешенстве… После этого мы сочли за лучшее замолчать.
VII.
Дня через четыре мне опять пришлось быть в городе. Напуганный охотничьими приключениями своего приятеля, я прямо с пути заехал навестить его, рассчитывая застать неудачника, если не при смерти, то по крайней мере в постели. Но, к великой моей радости, Николай Семёнович оказался совершенно здоровым и весёлым; ни о какой болезни не было и помина.
— Ну, скажи же мне, как твое здоровьё? Я ведь все это время ужасно беспокоился за тебя—обратился я к нему.
— Ничего, слава Богу! А что?
— Как что, разве забыл о тифе?
— Пустяки! Давно уже из головы вон. А всё-таки, братец, охоту я решил бросить навсегда. Шут с ней совсем! Хорошо, на этот раз дело обошлось благополучно, а то ведь и заболеть не долго. Да, собственно говоря, какой смысл в ней? Что такое сама по себе охота? Ни больше, ни меньше, как зверская страсть к убийству, к уничтожению низших тварей исключительно для целей удовольствия… величайший эгоизм человеческой природы… остатки первобытного варварства. Охота и война — два явления, в которых животные инстинкты человека сказываются в наивысшей степени. В порыве увлечения, или под влиянием других мотивов, мы забываем самую сущность этих явлений, но стоит отнестись к делу беспристрастно, серьезно, взглянуть, так сказать, объективно, и истина предстанет во всей наготе. Задача цивилизации — уничтожать в человеке подобные инстинкты, а не потворствовать им. Да, признаться, мне и некогда заниматься такими пустяками, есть дело посерьёзнее.
При этом Николай Семёнович загадочно улыбнулся.
— Ты знаешь, я уже и ружьё, и патронташ продал. Не нужны ли кому охотничьи сапоги? Недорого бы взял. Хочу все распродать, чтобы и соблазна не было.
Через неделю я получил от Николая Семёновича с нарочным письмо, следующего содержания:
«Милейший Александр Сергеевич!
20-го мая сего года — день моей свадьбы; не откажи быть шафером. Об имени невесты умалчиваю, так как догадаться нетрудно. Мои охотничьи подвиги ускорили развязку, и приношу искреннюю признательность за то, что ты отчасти, так сказать, косвенным образом, содействовал этому, пригласив меня на охоту.
Твой до гроба Николай Битюгов».
P. S. О подробностях переговорим при первом же свиданье.
— На, прочти! —сказал я брату, передавая письмо. Мои предсказания сбылись: кутим на свадьбе!
— Так-с! Значит, та знаменитая охота выходила охотой поневоле?
— Именно поневоле.
Этим и закончились охотничьи подвиги моего приятеля. Впоследствии он никогда уже не заговаривал об охоте, и если в его присутствии случайно заходила речь на эту тему, Николай Семёнович принимал видь человека совершенно равнодушного, безучастного к «таким пустякам», мало того, старался даже скорее замять подобный разговор.
А. Сафонов.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”