“Природа и Охота” 1892.9
Вот почему, отчасти, многие пожилые охотники, знавшие и охотившиеся ещё с настоящими кровными легавыми, испытывают, с лучшими пойнтерами или сеттерами, странное чувство неудовлетворенности». Так писал г. Кишенский (1890 г. кн. XI Ж. Природа и Охота). Я охотник не только пожилой, а и старый в настоящее время, но с выводом г. Кишенского не могу согласиться. Я по крайней мере не встречал соперников легавым собакам английской крови, по выносливости ног и по запасу энергии, с которой эти собаки ходят на охоте. Сделал я такой вывод из опыта в моей долгой охотничьей практике. Здесь я расскажу историю первой моей собаки английской крови.
Охотником я сделался чуть ли не с рожденья; отец был охотником; дяди, братья отца, тоже охотники; гости большею частью охотники. С детства слушая рассказы охотников, невольно пристрастишься к охоте, усвоишь взгляды, мысли и выражения охотников.
Поступивши в гимназию, я конечно только на каникулах, и то воровски, бегал с ружьем. Перевели меня затем в Петербург, в Дворянский полк; здесь страсть к охоте поугасла. В Венгеркую компанию я был уже офицером; охотиться было неудобно, хотя в чине корнета, при тогдашних требованиях службы, свободного времени было много.
Из Венгерской компании я вывез ружьё двуствольное, льежской фабрики, с витыми стволами и с очень хорошей ореховой ложей. Ружьё куплено было без пробы, но било прекрасно всеми сортами дроби.
Из Венгерской компании я возвратился в военные поселения Херсонской губернии. Охотничья страсть проснулась во мне, а скучная стоянка только сильнее раздула спавшую страсть.
Но что такое охота без собаки? И вот я достал одну собаку, затем другую, и много их у меня переменилось. Надо вспомнить, что в то время о сеттерах и пойнтерах понятия не имели охотники, по крайней мере в тех местах, где была наша стоянка. Даже за границей, во время Венгерской компании, мне не случалось натолкнуться на эту породу, хотя, бывши кадетом, в Петербурге, я слышал о пойнтерах, но видеть их на охоте не случилось.
Требования в то время от легавой собаки были те же, кроме поиска. Собака должна была искать рысью и вертеться перед хозяином, делать стойку, подавать убитую дичь и т. д.
Лучшими собаками считались у нас в полку Курляндские гладкошерстные, преимущественно желто-белые. Порода эта в полку держалась долго. Офицеры, приезжая из отпуска, всегда привозили из Курляндии собак и по дрессировке то были лучшие собаки; однако выдающихся собак из этой породы мне не пришлось видеть.
Названий пород было много: французские, польские, испанские двуосные, из Орловской и Курской губернии привозились маркловки… Хозяин собаки говорил: «моя собака такой-то породы» — и ему все верили на слово.
Из всех представительниц этих пород собак, бывших и у меня, и у моих товарищей, сохранилась у меня в памяти одна «Угрюм». Собака эта была громадного роста, тяжелая на вид, цвета темно-кофейного, в пятнах, по мраморному полю: уши большие и морда здоровая; убитого зайца-легко приносила. Ходила она у меня года четыре, и ходила толково, но в степи, без воды, скоро рьявила; позднее её разбил паралич. Эта собака была действительно выдающаяся. Подарена она мне была по третьему году, с правом, в случае непригодности её к охоте, возвратит обратно. Она пошла недурно сразу, и показала, что чутьё у неё очень хорошее; однажды, при возвращении, с охоты у меня оторвался от ягдташа чирок; она над ним остановилась: я оглянулся посмотреть, почему собаки за ногами нет, — вижу, Угрюм шагах в 60 стоит. Я свистнул и пошёл вперёд; слышу, собака догоняет меня; оглядываюсь — у собаки чирок в зубах; я огладил собаку в поощрение её сметливости. В три охоты она стала мне подавать убитую дичь, для чего я оборачивался только задом к дичи, а через месяц подавала уже отлично. Вообще по уму эта собака была выдающаяся.
Попадались из этих пород собаки, выдающиеся по чутью и по уму, но все-таки, по энергии и по выносливости, английские собаки стоят далеко выше.
Перед Крымской компанией я стоял в военных поселениях в 60 верстах от г. Вознесенска; думал поохотиться отлично; куропаток множество; болото хорошее; охотников кругом нет; времени свободного вдоволь. Собака у меня была маркловка, не особенно чутьистая, но лёгкая; охотиться можно было не слишком портя кровь. Но перед началом охоты она заболела и несмотря на лекарства, которые мы, т. е. я, эскадронный фельдшер и коновал, давали ей, собака издохла, и я остался без собаки. Да и достать было неоткуда. Решил я ехать в г. Вознесенск и приискать там какую-нибудь собаку.
В это время Гренадерский корпус шёл в Крым, и полки, один за другим, проходили чрез нашу стоянку. Как-то утром, очень рано, я сидел у окна за стаканом чаю и увидал идущих мимо окна пехотных квартирьеров; с ними была небольшая собачка, словно выточенная: идёт у ног, но ходой, смотрит бойко, масти черная по темно-мраморному полю, большие черные правильно расположенные пятна, голова небольшая, сухая, уши короткие, хвост короткий, и вся-как вылитая, так все мускулы на ней видны. Находясь под влиянием господствовавшего в то время мнения, что черная масть легавой собаки, а также и короткие уши, означают её нечистокровность, я не обратил внимания на её породу, но подумав, что лучше иметь какую-нибудь собаку, чем вовсе никакой, я высунулся в окно и подозвал квартирьеров. Они подошли, и я залюбовался движениями собаки и умным её взглядом.
— А что, молодцы, уступите мне собачку?
— Возьмите, ваше благородие! куда нам с ней возиться?
— Что ж вам дать за нее?
— Да что пожалуете, ваше благородие.
— Два целковых довольно?
— Покорнейше благодарим, ваше благородие.
В то время это было семь рублей ассигнациями и считалось суммою большою.
Собаку ввели ко мне в комнату; она не дичилась; я приласкал её, и она осталась со мной, не скучая о своих владельцах. Человек мой дал квартирьерам водки и закуски; а я расспросил их откуда они достали собаку.
— Признаться вам, ваше благородие, сказал старый унтер-офицер, мы, проходя чред Новгородскую губернию, стащили у помещика щенка и походом его носили и выкормили.
— А сколько ему будет месяцев?
Собака казалась несложившеюся.
— Да должно быть, около года… Он у нас, почитай, десять месяцев.
Я дал собаке кличку «Джальма». Собака ко мне сразу привыкла, ходила со мной гулять по деревне, очень скоро поняла свисток, так как каждый раз при этом получала лакомый кусочек. И чем больше я в неё всматривался, тем более находил в ней достоинств. Но с черной её мастью я все как-то не мог помириться, так сильно вкореняются с детства понятия!
Когда собака окончательно ко мне привыкла, я взял её на охоту. Тут же, за деревней, шли бугры, заросшие бурьяном и по буграм частые садочки, заросшие терником, вишняком, грушами и другими деревьями. Часу в шестом утра я был за деревней; за горой были слышны песенники шедшего полка, вперемежку с хором музыкантов. Выйдя за деревню, я пустил собаку в поиск. Вместо иска собака моя понеслась карьером и прямо на голоса песенников.
Ну, подумал я, пропала собака. Где её искать в полку? Но что это? собака была на виду, на бугре, и вдруг её нет. Скрыться она не могла… исчезла, точно провалилась сквозь землю. Свищу, кличу, подвигаюсь к тому месту, где я видел, подхожу ближе… Что такое?.. Джальма лежит, как заяц на лежке: глаза горят фосфорическим блеском. На мой зов он только зрачком поворотил, сам же не шевельнулся.
Что с ним творится — подумал я, и стал подходит ближе… Хотел я погладить собаку, как вдруг впереди собаки, шагах в 20, выскочил заяц, которого я свалил удачным выстрелом.
Взял я зайца, —собака лежит. Принёс я к ней зайца; она поднялась, обнюхала зайца, поласкалась ко мне и осталась у ноги, пока я увязал зайца, зарядил ружьё и пустил снова собаку на поиск.
Снова она пустилась полным скоком по буграм и также прямо на голоса песенников. Я стал сожалеть, что пустил собаку. Но вот, она с карьера села. Я стал к ней подходить. Иду, тороплюсь, а она, как отлитая форма, сидит, не шевельнется. Подошел я близко к ней и только что хотел подвинуться вперед, как сорвалось стадо куропаток. Раздались два мои выстрела, и я бросился подбирать двух убитых куропаток, забыв про собаку.
Собака при подъеме стада куропаток легла и за мной не бросилась. Я положил около неё убитых куропаток; собака лежала, как мёртвая, и только вся дрожала; затем медленно поднялась, обнюхала куропаток и осталась у ноги, ласкаясь ко мне.
Стадо куропаток бросилось к низу в камыш, часть которого была скошена. Отдохнув, я пошёл за куропатками…
«Вот собака, так собака» —думал я.—Только зачем она чёрной масти, и зачем этот поиск полным скоком?!..
Джальма живо дошёл до камыша и стал. Я спускался к нему с бугра, торопясь, чтобы собака не сорвала. Но я ещё не подошел на выстрел, как штуки три куропаток сорвались и потянули вдоль камыша. Джальма тотчас же лег и долго мне пришлось оглаживать его, пока он поднялся. Едва он успел снова стать шагах в десяти, как снова куропатка сорвалась, и собака снова легла. У меня разгорелась страсть; Джальма же, как сорвётся куропатка, так ляжет и лежит долго, не поднимается.
Да! попадись мне теперь такая собака, чтобы я из неё сделал!..
Куропатки, срывавшиеся, летели вперёд, туда, где был камыш несжатый и невысокий. Тут я из-под Джальмы убил штук шесть куропаток. И с торжеством вернулся я домой, и не знал, как и чем мне ублаготворить мою собаку. С полу я переместил ее на диван и все лакомые кусочки отдавал ей.
После первой охоты собака окончательно привязалась ко мне, я же долго все-таки не мог примириться с её черной мастью и с поиском карьером. Убедившись из опыта, что отучить ее искать в карьер невозможно, и что она на карьере никогда не сгоняет дичи и, при своём неправильном поиске, дичи не проходит, я перестал наконец стесняться и её черной мастью, особенно после того, как вычитал, что такая масть составляет прирожденный признак кровных английских собак.
Весной, когда бекас так осторожен что охотника на выстрел не подпускает, Джальма постоянно делал по бекасам стойки. На-болоте его бешеный карьер сменялся галопом.
Чутья такого, каким обладал Джальма, я более не встречал ни у одной собаки, за исключением одной гончей, о которой я впоследствии расскажу. Никогда не случалось, чтобы Джальма, при своем бешеном поиске, наскочил на дичь так, чтобы согнать её. Становился он как случится: стоя, сидя, в лежке, на трёх ногах, и всегда на большом расстоянии от дичи. Ни жар, ни холод, на него не действовали. В заморозки он охотно шёл в воду и вылезши только встряхивался и снова шел работать
Как-то, охотясь осенью по бекасам, я убил из-под стойки Джальмы лисицу. Что заставило лисицу оставаться в кусте среди болота, несмотря на частые выстрелы вблизи её — не знаю, но только запах лисицы Джальма знал.
Во время сильных заморозков я шел всегда вперёд, и иногда очень далеко. Если ему случалось причуять или усмотреть уток, он останавливался и смотрел в сторону их, ожидая моего прихода. Выбрав удобное место, я посылал его. Так и тут: во время сильных заморозков Джальма остановился как раз там, где сходились два залива. Предполагая, что тут сидят утки, я стал между заливами и послал собаку. Прошло продолжительное время: ни уток, ни Джальмы нет. Я поднялся на гору и увидел на другой стороне реки Джальму, а впереди его лисицу. С полчаса прошло, пока он вернулся, два раза переплыв реку во время сильных заморозков.
Осенью, когда куропатки, заметив охотника, сильно бегут, Джальма, пройдя по следу и заметя бег куропаток, бросал след и делал круг большой, а затем меньше, и куропатки останавливались, затаиваясь, и тогда он подводил к ним.
В гущине, стоя по вальдшнепу, когда я подходил, Джальма заходил на другую сторону и гнал вальдшнепа на меня. Если он находил вальдшнепа в такой гущине, что я, не видя собаку, проходил мимо, то собака выскакивала ко мне и показывала стойкой, что вальдшнеп тут, я подвигался за ней и подходил к самому вальдшнепу.
Все это она сама как-то придумывала.
Зимой я приучил её к поноске; приучил приносить трубку, кисет, звать человека, искать потерю, и другим штукам.
Джальма стал приносить дичь, но и стал отвыкать ложиться при вспархивании дичи, а чрез год и совсем отвык, но зато подранка, бывало, заметит по выстрелу и тогда ни свисток, ни крик его не удерживали: он несся за дичью и приносил её.
Дичь Джальма не мял.
По всем сортам дичи ходил хорошо, но специальностью его были куропатки. По уткам я сначала его не пускал, впоследствии же пустил, и это его не портило. Зайцев Джальма искал, но гоняться за ними не имел привычки. На корм был жаден и мог наедаться до четырёхугольности.
Ночевала собака в комнате; но случалось, что уходила. Куда же она направлялась при этом? — На падаль. Наевшись до отвала, она в комнату уже не шла, а ночевала на дворе, в соломе. К сукам Джальма не отлучался. Задирой с собаками не был, но спуску никакой собаке не давал, несмотря на свой небольшой рост. У меня были гончие, и рослые, но он ни одной из них не уступал.
Смышленость у собаки была замечательная. Случилось мне с товарищем пойти на охоту; пошли мы по болоту, которое разделял ручей не особенно широкий, но глубокий. После десятка выстрелов у товарища не оказалось пакли для заряжания ружья (пыжей в то время не употребляли). Надо было передать их ему, —но как? Я набрал пакли, завернул в бумагу и дал Джальме в зубы; товарищ-же мой стал звать собаку к себе и она отнесла ему паклю.
Памятны мне и охоты с Джальмой, в особенности по началу.
Года два спустя после того, как я приобрёл Джальму, приехал я в деревню к отцу и конечно привез с собой Джальму. Отец спросил, что это за собака. Я объяснил ему породу, но он не совсем-то поверил моим словам. Вообще говоря, сеттера и пойнтера, в средней и южной России, показались только после крымской компании, а до того времени об этой породе охотники понятия не имели. Я помню, что мне много раз приходилось говорить о своей собаке, а попутно и о породе английских собак, и при этом я всегда видел на губах слушателей улыбку снисхождения: — Верим, мол, из вежливости.
На другой день моего приезда, к обеду приехали три охотника из города, с легавыми собаками, чтобы поохотиться на перепёлок. В то время в Курской губернии не только пшеницу, но и рожь жали, и притом высоко. Перепелов было множество, до того, что образовался промысел перепелками и курские соленые перепелки славились в Петербурге.
Приехавшие охотники посмотрели мою собаку, решили, что это помесь легавой.
Вышли мы в поле, и я пустил Джальму. Он несся с места, как всегда.
— За чем погналась ваша собака? — спросил меня ближайший мой сосед, старый знакомый моего отца.
— Ни за чем… у неё такой поиск.
— Вот оно что… Бог с ним, с таким поиском!.. Она всю дичь разгонит. Вы уж лучше идите в сторону от нас и подальше.
Поле было большое, и я пошёл от них. Скоро у них и у меня начались выстрелы. К вечеру я вернулся позже их; их перепелки были уже пересчитаны и уложены в охотничьи сумки; отец и своих им передал. У меня, у одного, перепелок убитых оказалось более, чем у них, у всех, штук на пять. Я с торжеством разложил своих перепелок на поднос, и человек внёс их в гостиную, где все пили чай.
Картина.
Стали считать перепёлок, потом пошли к своим сумкам. Нет, их перепёлки в сумках. Начали делать предположения, что перепелки куплены мною у ястребятника, но рассмотрев перепелок признали, что перепелки стреляные. Решили, что тут не без фокуса; до настоящей же причины, т. е. до того, что моя собака в десять раз больше их собак нашла перепелок — никто не додумался.
Полк стоял в то время в г. Обояни Мы собрались на охоту за дупелями в Кочетки. На охоту поехало пять охотников; у двух были курляндские, у одного сеттер красный, небольшой; у одного пойнтер черный с белым; обе собаки только привезённые из Петербурга; ещё пойнтер собак доктора Шеринга, и мой Джальма.
Первый день охоты собаки все работали, хотя работа Джальмы выдавалось; при неправильном поиске он переходил не раз в чужие владения, а к вечеру курляндки пошли за ногами. На второй день после обеда кѵрляндки чистили шпоры, другие две ходили уж без энергии, а к вечеру совсем устали. Уходились и мы до изнеможения. Болото кочковатое, ходить тяжело. Все собаки пристали, один Джальма работал с энергией. Вот он стал, а мы уже вместе пошли по дороге над болотом. Нужно было идти шагов двести по кочковатому болоту, почему мы уже уступали друг другу удовольствие стрелять из-под Джальмы. Так он работал, пока мы пришли к лошадям.
Служила эта собака у меня одиннадцать лет — и как служила! Первые лет пять она ходила без смены, день в день, по степям Херсонской губернии; ни подбою, ни жары не знала. Искала постоянно карьером и всегда становилась от дичи далеко. Носа к низу никогда не опускала, хотя случалось, что вела по следу. В последние годы она стала прихрамывать на переднюю ногу, но когда разойдется, то ничего; также стала глохнуть: нужно было громко крикнуть в комнате, чтобы она услышала. Свисток пришлось бросить, и я стал с ней объясняться рукой. Подниму руку кверху, и собака приходила ко мне.
Во время стоянки в Виленской губернии мне товарищ привез из Петербурга щенка, сучку, ирландского сеттера, на которого я возлагал большие надежды. Щенок месяцев в шесть или в семь стал уходить на огороды, в коноплянники, тут же, при квартире моей. Конопля была выбрана, но много оставалось густого бурьяна. В этом бурьяне держались перепелки. Я уже свободного времени мало имел, на охоту ходил только праздниками и то не всегда. Как попала привезённая сученка на огород — не знаю, но только как её ни хватишься — она на огороде; и секли её там, и лаской уводили, — она не бросила своих прогулок. Сыщет перепёлку, постоит над ней, а потом начинает её скрадывать. Как только перепёлка слетела, собака ищет другую, но не гонится за слетевшей.
За зиму сука выровнялась, а весной я стал брать её на охоту для пробы. Оказалось, что она потеряла чутьё, и до того, что окончательно ничего не чуяла. Джальма стоит по дупелю — и она подойдёт и станет, потом пойдёт вперёд Джальмы, носом тычет-тычет в землю, и просто вытолкнет дупеля носом, а заметит, что выгнала только глазом.
Я, конечно, не стал её брать на охоту, но она стала сама уходить на охоту и стала уводить Джальму, и мой Джальма, который с другим охотником, кроме меня, не шёл на охоту ни за какие ласки, стал уходить с этой сукой. Я уже подумывал сбыть эту суку, как, походом, собаки с дневки ушли на охоту и к утру не вернулись. В виду того, что я должен был идти с эскадроном, пришлось, делать нечего, оставить вестового для розыска собак. Вестовой, прожив три дня, нагнал эскадрон, и я послал своего человека, который дней через десять привёз суку, а Джальма пропал. Мой человек кругом изъездил все… Видели собак вдвоем, то там, то сям, бегающими по полям. Надо думать, что, сбившись, собаки зашли далеко и бродили зря, ночевали где случится, и кормились чем попало. Вероятно, Джальма отощал и где-нибудь, забившись, сдох, а сука вернулась на то место, где я имел ночлег и откуда обе собаки ушли.
Суку эту я так возненавидел, что сейчас же её сбыл. Так печально кончил мой Джальма. После Джальмы я для охоты стал держать собак только английской крови. Сперва были у меня пойнтера и велись с десяток лет; а теперь у меня сеттера. Я не отдаю предпочтения ни той, ни другой породе. Скажу только, что сеттер требует большего ухода для того, чтобы быть в порядке.
Перемена пойнтеров на сеттеров у меня произошла случайно. Порода сеттеров ведется у меня и теперь, белые, с отметинами на голове, на ушах и на крупе; по большей части отметины жёлтые, но изредка прокидываются черные. Сказать какой они крови —трудно. Выведены они мною от кобеля сеттера, черного, с едва заметными подпалинами, случайно купленного у лесника, с замечательным чутьём и с неподбоистыми ногами, с лапой, как у русака, в комке, — и от суки сеттера, почти красной, как ирландская порода; купил я её тоже случайно, на постоялом дворе, как прибившуюся собаку. У суки чутьё было небольшое, но охота большая.
От этой пары ощенился один щенок, белый, с чёрным пятном на голове, на ушах и на крупе. Щенок этот был мой; я его выдрессировал и натаскал. Вышла замечательная собака. По виду она не была красива: щипец длинноватый, как у борзой, и склад напоминал борзую, и хвост был длинен; но по послушанию, по чутью, по энергии в поиске и по крепости ног, она во многом мне напоминала Джальму и хотя не ложилась при взлёте дичи, но никогда и не гналась за дичью, даже за подранком. Со стойки по свистку отходила.
Чутье у неё было на столько сильное, что раз мы вчетвером, после отдыха в деревне, пошли продолжать охоту; выйдя из деревни у ближайшего болота, моя собака стала; собаки товарищей засуетились, потянули, прошли впереди моей собаки, вернулись, и мы стали в недоумении.
— Ну, конечно, врёт!.. Сидел бекас, да слетел. — Нет, не может быть, говорю я.
Подошёл и послал собаку вперёд. Сорвался гаршнеп, около которого собаки товарищей были близко и не причуяли.
К несчастью моему, эта собака на четвертом году, пропала от укуса небольшой собачонки, которая, укусив мою собаку, захватила нерв, и собака издохла в клинике от нервных припадков.
Братья этой собаки и их дети ведутся у меня и теперь.
Я люблю эту породу за их мягкость и послушание; собаки нестомчивы, даже во время жары, все чутьисты и все идут сразу на охоту, только приходится удерживать их от бросания за вылетевшим вальдшнепом. Я молодых собак всегда беру сначала на вальдшнепов.
Пусть же товарищи по страсти решат — каким собакам следует отдать предпочтение.
В. Износков.
Художник Бунин Наргиз Николаевич.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”