“Природа и Охота” 1892.7
(Рассказ из действительной жизни).
Осень 1886 года была исключительно прекрасная. Весь август стояли чудные дни; ни одного мороза. Бывали только свежие туманные утреннички; стояло время, как бы по заказу, для хорошего дупелиного пролета. Какое великое наслаждение эта охота! Что может быть лучше ходьбы «по холодку», ранним утром, по потному заливному лугу, с вежливой и кровной собакой? Вот чудный долгоносик, именуемый дупелем, со знакомым охотничьему слуху шумом вырывается и летит из-под мёртвой стойки красивого пойнтера, окаменевшего, стоящего как изваяние. Грянул выстрел, птица упала, и собака у ваших ног, ласкается к вам. Сколько такая картина дает наслаждений не только охотничьей страсти, но и эстетическому художественному чувству, заставляющему созерцать все прекрасное, красивое, изящное в природе.
Всякий настоящий охотник одновременно есть любитель природы, обладающий художественным чутьём, которое влечёт его в природу, где чаще всего художник получает удовлетворение своим артистическим наклонностям. Я не ошибусь, если скажу, что всякий истинный охотник не только художник в душе, но и поэт. Живя в природе, поэтизируя её, охотник забывается; его личные мелкие, а иногда и весьма крупные, жизненные невзгоды отходят на второй план; раздражение, озлобленность на себя и людей проходит. Человек на охоте делается добрее, гуманнее, снисходительнее. На лоне природы охотник начинает любить весь мир, всех ближних, уже окончательно забыв свою недавнюю злобу на них. Вот почему охота не только полезной физическое упражнение, но и великий исцелитель душевных мук и страданий.
Не удивляйтесь, читатель, такому вступлению. Автор этого рассказа — старый и страстный охотник, и то, что он вам намерен рассказать, есть истинное происшествие, бывшее с одним из наших товарищей по страсти, который, слава Богу, жив до сих пор; благодаря испытанным им жизненным невзгодам, он давно кончил бы свое земное существование в сумашедшем доме или же самоубийством, если бы его не спасла охота.
И так—послушайте.
Соблазнительные чудные Августовские дни 1886 года магически влияли на молодого студента третьего курса N—ского университета—Ивана Петровича Резвого. Этого страстного охотника с 13 лет влекло теперь «за дупелями». Иван Петрович решил 26 августа поехать на несколько дней в Дубровку, большое имение на реке N, с отличными заливными лугами, кочковатыми потными покосами и выгонами, где дупель любил жировать. Дубровские места были уже раньше известны Резвому. Самое имение принадлежало хорошим давнишним друзьям его, X—вым, с которыми Иван Петрович семей, но был знаком с детства.
Имение гг. X—вых, село Дубровка, состояло из чудного барского дома с двумя башнями, очень поместительного, в котором приезжающий гость всегда имел отдельную уютную, удобную комнату, так как в этом двухбашенном замке было комнат до 20-ти.
В версте от дома X—вых находилась мыза их, со всеми хозяйственными постройками, громадными, длинными скотными дворами, сараями, ригами, амбарами, молочными, ледниками и т. п. Тотчас за мызой начинались мелоча, — притон тетеревей, переходящие далее в моховое болото с ягодниками, где обильно водились белые куропатки. Пройдя эти моховые болота, охотник наконец добирался до «Мокрого Луга», и обширного потного покоса с небольшими родничками, мочежинками и озерцами. Это и был настоящий притон всяких долгоносиков, а в особенности дупелей.
Итак, 26 августа, около полдня, Иван Петрович на пассажирском пароходе подъехал к пристани «Дубровки», где его встретили радушные хозяева, обыкновенно выбегавшие навстречу причаливавшим к их пристани пароходам, так как это обозначало, что к ним гость приехал. В числе членов X—вых встретила Ваню (так звали X—вы Ивана Петровича с детского возраста, так они его продолжали звать и теперь) И Юлинька Д—ва, урожденная X—ва, недавно вышедшая замуж за богатого, но пожилого финансиста, Василия Ивановича Д—ва, приехавшего в Дубровку вместе с женой погостить к её родителям.
— „Ах, милый Ваня, как мы рады тебя видеть! Да как ты оброс бородой! Какая у тебя красивая собака! Как её зовут? На долго ли приехал? Не голодна ли собака? Не хочешь ли сам закусить? — Почти одновременно раздался со всех сторон из уст встречавших барынь и барышень этот поток восклицаний и вопросов.
Иван Петрович не знал с кого начать и кому отвечать. Наконец, по очереди он радушно пожал всем руки и свиснув свою Диану, которая успела соскочить с пристани и направиться на поиски по берегу реки, Иван Петрович стал подыматься по довольно крутой лестнице в гору, на верхнюю террасу довольно высокого плато, на вершине которого стоял дом, окруженный цветниками, сиренями, пахучими тополями и липовыми аллеями.
Мы не будем следить шаг-зашагом за Иваном Петровичем, так как не в этом сущность рассказа. Скажем только, что наблюдательный глаз мог бы подметить, что при встрече Вани с Полей оба они слегка покраснели, и что во время рукопожатия руки их как-то особенно нервно дрогнули. На то была своя особая причина. С детства Ваня и Поля нравились друг-другу, а с годами это детское чувство перешло в любовь юноши к молодой девушке. Тут не было влюбленности свойственной более серьёзному возрасту, но тут было и нечто более, чем детское безотчетное чувство простой привязанности и привычки.
Иван Петрович любил Полину Николаевну, но никогда не приходили ему в голову мысли о женитьбе на ней, о том, чтобы на веки свою судьбу связать с её судьбой. Со своей стороны Полинька находила Ивана Петровича Резвого самым красивым, самым умным и милым. Она охотнее всего говорила с ним, не скучала в его присутствии, любила танцевать с ним мазурку, как с самым ловким кавалером, одним словом, Полинька перед всеми отдавала предпочтение Ваничке, но ей также никогда не приходила в голову мысль сделаться когда либо м-м Резвой. Их взаимная любовь была чисто юношеская, без полового влечения.
Но эта любовь Ивана Петровича и Полины Николаевны была омрачена большим горем. Не дальше, как за год до описываемого времени, когда Ваня был ещё на 2 курсе, а Полиньке минуло всего 18 лет и она стала выезжать в свет, на балы и вечера, в нее на одном из раутов влюбился финансист, Василий Иванович Д—в, известный богач и делец. Сорокапятилетний, поношенный, потасканный, много поживший Василий Иванович, был желанным зятем для родителей Полиньки. денежные дела которых уже порасстроились. Они захотели выдать дочь замуж; Полинька не очень противилась этому, и свадьба её с Д—вым состоялась в самом непродолжительном времени, на удивление и умиление всему городу N.
Иван Петрович Резвый на свадьбу не поехал. Ему было жаль Полю, грустно и досадно на нее за то, что она позволила себя продать «и у него, Ванички, даже не спросилась». В свою очередь Полинька, не испытав вполне сладостей медового месяца, вскоре сознала, что она вышла не любя, за человека, с которым она ни по вкусам, ни по характеру, ни по своим идеалам и привычкам не сходится. Одним словом, Полина Николаевна изволила разочароваться в своем супруге, носила в себе чувство полной неудовлетворенности своей супружеской жизнью. Ей стало невыносимо скучно с своим гладковыбритым, напомаженным и подзавитым сухим финансистом, и она уговорила его ехать погостить в деревню к родителям, в ту «Дубровку», где она провела все свое детство, и куда часто наезжал в охотничий сезон Ваня Резвый «милый, добрый, симпатичный друг её».
Теперь вы поймете, читатель, отчего утром, на пароходной пристани, при рукопожатии, дрогнула нежная тонкая ручка Полиньки и загоревшая мускулистая рука Ивана Петровича. Теперь вы поймете почему, посмотрев друг-другу прямо в глаза после долгой разлуки, Ваня и Поля поспешили глаза свои опустить вниз и легкий румянец выступил на их щеках.
Полина Николаевна стала женщиной, и потому покраснела. Ей стало стыдно за себя, за родителей, даже за Ваню, который ничего не сделал, чтобы вовремя спасти её от неравного брака. Ивану Петровичу было больно за Полю: его поразила дисгармония сочетания молодости, свежести, красоты Полины Николаевны, с поношенностью, истрепанностью, внешней и внутренней дряблостью Василия Ивановича Д—ва, и вместе с тем Ваничка думал, что теперь он уже ничем своей милой Поле помочь не может. «Все дело испорчено, жизнь искалечена в конец».
Вечером, 26 августа, когда Д—в играл в вист с papa и maman X—выми, Поля и Ваня, при лунном свете, гуляя в саду, договорились до тех чувств, которые каждый из них испытывал при утренней встрече на пристани.
Поля горько жаловалась на свою судьбу, и Ваня её искренно жалел.
— Здравствуй, Сысой! Ну что! Есть дупеля? —спросил Иван Петрович Резвый у приземистого, широкоплечего, с проседью, мужика лет 50-ти, сидевшего в избе и протиравшего шомполом свое ружьё.
— Милости просим, батюшка Иван Петрович, — отвечал, вставая с места, Сысой. —Вестимо дупель есть, да ещё какой жирный… пролёт важный, скажу я вам. Вчера 28 штучек домой принёс. Вот, видите, протираю ружьё, собираюсь и сегодня попалить.
— Я так и знал, что тебе не усидеть дома, а потому и зашел к тебе звать идти вместе на Мокрый луг за дупелями.
— С превеликим моим удовольствием, Иван Петрович, вот сейчас только снаряжусь и — айда, пойдем вместе.
С этими словами Сысой, кончив протирку ружья, встал со своего места и направился к двери. Лишь только он отворил ее, в избу, виляя хвостом, и повизгивая, вбежал чёрный не то пойнтер, не то легаш, страшно худой, с торчащими ребрами и отбитым концом хвоста. По всему видно было, что Фингал непрерывно находится в работе, и кормится впроголодь, от щедрот хозяйских, когда корочкой чёрствого хлеба, а когда и одной пустой сывороткой. За то по чутью и полевому досугу Фингал был известен по всей округе. За хорошего охотника слыл и хозяин его — Сысой. Ходок и стрелок он был не из последних и дичи убивал много, торгуя ею и собираемыми его бабами ягодами (малиной, черникой, голубицей, брусникой). Торговля эта, ввиду удобства сообщения Дубровки с городом, приносила Сысою значительную выгоду, вполне обеспечивавшую безбедное его существование.
Сысой поселился в Дубровке лет 30 тому назад, земли не имел и ремесла не знал, тем не менее, благодаря охоте и ягодам, жил без нужды. В это время охота была вольная, птицы было много и нашего брата охотника было поменьше, не то, что теперь, когда почти каждый гимназист 4-го класса уже охотник. Сысоя знал уже давно и Иван Петрович. Он любил с ним ходить, слушать его рассказы на охоте. В свою очередь и Сысою нелишним был тот рубль, который он получал от Ивана Петровича за сопутствие на охоте.
Когда Иван Петрович с Сысоем вышли из избы, был уже седьмой час утра. В воздухе было холодновато и над землей стоял густой туман. Выйдя из села, охотники направились вдоль речки Дубровки, перешли мост, и «на стороже», со взведенными курками, пошли берегом извилистой речки, текущей в крутых берегах. На первом же из омутов с кряканьем поднялись две утки и потянули вдоль реки. Сысой выстрелил и жирный кряковой селезень шлепнулся в воду. Крутые берега речки стали впоследствии отложе, и наконец перешли в низину, заливаемую разливом речки весной. Это и было начало «Мокрого Луга».
Диана и Фингал, пущенные вперед, не успели проскакать и ста сажень, как замерли на стойке. Диана окаменела, но Фингал пополз на брюхе, —«Видно отбежал шельмец», — тотчас же вставил свое замечание Сысой. Фингал прополз шагов 20 и опять замер, уставившись почти в упор по птице. «Пиль», —повелительно произнес Сысой, и затем грянул выстрел Ивана Петровича по взлетевшему дупелю.
За первым дупелем вскоре был убит второй, потом третий, и к 12 часам у Сысоя с Иваном Петровичем было набито штук 30 жирных, тяжелых дупельков.
Солнце уже стало сильно припекать, когда охотники подошли к большому сенному сараю, у которого уже стояла бричка с поклажей, а у самовара хлопотал кучер Иван, раздувавший его сапогом.
На небольшом коврике, расставляя всякую снедь, хлопотала Полинька Д—-ва, приехавшая со своей младшей сестрой прогуляться, посмотреть на уборку сена (косили траву солдаты местного батальона), да кстати и свезти Ваничке кормежку, напоить его чайком.
Иван Петрович, видимо очень обрадованный присутствием Полиньки, невольно покраснел до ушей, когда подошёл к ней. Его сердце забило тревогу и усталость от почти шестичасовой ходьбы мигом исчезла. Поев с аппетитом вкусного ещё теплого пирога, и выпив стаканов пять чаю, накормив досыта и Сысоя, который сейчас же на солнышке задремал, Иван Петрович приказал кучеру вынести на солнышко большую охапку душистого сена из сарая, покрыл его ковриком, и указав место Полинке где бы она могла сесть помягче, сам растянулся на сене около неё. Еда, палящие лучи солнца, все это его разморило; усталость стала брать свое и он чувствовал необыкновенную истому, негу, впал в забытье.
Полинька раскраснелась; румянец разыгрался во всю щеку. Она была удивительно хороша в этот день. Легкий ветерок растрепал её черные, как смоль, волосы, а большие тёмно-синие глаза, необыкновенно нежно и приветливо смотрели то на чудную окружающую природу, то на отдыхающего возле неё друга.
«Как здесь хорошо! Как здесь очаровательно! Какой воздух, как поют птички!» —после долгой паузы произнесла в полголоса Поля. —Знаешь, что, Ваня, я бы хотела, чтобы вот то, что я теперь чувствую, то, что меня окружает, что со мной теперь делается, чтобы все это никогда не прошло. Мне здесь, среди этого луга, с этой природой, с этими птичками, с тобой наконец, так хорошо, что я бы хотела вот здесь, сейчас, умереть, в эту счастливую для меня минуту.
Полинька не сказала, но Ваня понял, что эта чудная женщина ему признается в любви. Ваня понял, что ему стоит только не сдержать себя и положение его, видящего взаимность в любимой женщине, станет совершенно невозможным. Кто и что он такое? —Он студент 3-го курса, недоучившийся юноша, без положения, без самостоятельных средств. Что он может предложить кидающейся в его объятия любимой женщине? Кроме одной только горячей страстной любви—ничего более.
Разве человек в его положении имеет право легкомысленно разбить чужую семейную жизнь, ради только одного эгоистичного порыва к любовному нектару? Какими глазами он посмотрит на родителей Полиньки, на её мужа, на неё самое, если он увлечёт её, она отдастся ему, бросит мужа, а он, Иван Петрович, даже не в состоянии будет дать Полиньке приличного существования. Наконец Ваничка сам ужаснулся мысли, возможности стать любовником своего друга детства, разбить её настоящее, не имея даже надежды дать ей какое-либо будущее.
В один миг пролетели все эти мысли в голове бедного Ивана Петровича. Он боролся страшно.
— Но ведь мы друг друга любим, мы не виноваты, что Полиньку продали этому противному Д-ву. Ведь она с ним бесконечно несчастна, я бы ужасно хотел сделать её счастливой, согреть её жизнь, жизнь моей чудной красавицы Поли.
Так продолжал мыслить Иван Петрович. Эти мысли были прерваны Сысоем.
— Однако солнышко низковато, пора трогаться, Иван Петрович! Неужто уснули! —протирая глаза заговорил Сысой.
— Этот поспел вовремя, — скажете вы, читатель.
— Да вовремя, повторяю за вами и я. Ваня услышал Сысоя, встрепенулся, он вскочил на ноги, отряхнул приставшее к платью сено, надел фуражку, и нагнувшись к самому уху Полиньки, нежно, любовно сказал ей: — «Поля, милая, вспомни мужа, твоих стариков, мы не вправе разбить их жизнь».
Поля вздрогнула, выпрямилась, и любящего, доброго, ласкового выражения её глаз не стало.
— Иван, убирай самовар и посуду в корзину и поедем домой, — громко и гордо произнесла Полина Николаевна.
— А мы, Сысой, пойдем-ка постреляем ещё дупельков ,—обратился Иван Петрович к своему спутнику, и поцеловав ручку у Полиньки, схватил ружьё и ягдташ, свистнул собак и зашагал по «Мокрому лугу».
Что чувствовала Полинька едучи домой к своему ненавистному мужу, и что прочувствовал в эти несколько часов Иван Петрович, —того я конечно описывать не берусь. Скажу только, что Ваня проохотился до позднего вечера, пришел в темнях в Дубровку и отговорившись усталостью, прямо отправился в свою комнату, а в 4 часа утра сел на ранний пароход и вернулся в город N.
Этот дупелиный вывал остался в его памяти на всю жизнь.
III.
Прошло много лет. Из Вани—-студента 3-го курса, наш герой стал форменным Иваном Петровичем Резвым, солидным деятелем с не менее солидным заработком. Ему минуло 28 лет, когда он женился. Выбрал он себе жену в семье одного товарища по профессии, девушку очень красивую, развитую на вид, и во всяком случае ему симпатичную. Он женился по любви на девушке совершенно бедной. Вскоре Бог благословил молодую чету ребенком, чудной девочкой. Иван Петрович работал с усиленной энергией, и прикопил деньжонок
Это дало ему возможность исполнить давнишнюю свою мечту, обзавестись собственным именьицем, в некотором роде создать себе mon repos (Монрэпо), охотничье эльдорадо. Была присмотрена в обильной дичью и разнообразной по части охоты местности небольшая усадьба, она была куплена, и Иван Петрович сделался землевладельцем. Прошло несколько лет, прикуплено было рядом ещё соседнее именьице. Таким образом владения округлились, именьице разрослось в порядочное доходное имение.
Между тем охотничья страсть Ивана Петровича не ослабела. Он сделался и хорошим звериным охотником. Много медведей и лосей были его трофеями. Тихо и мирно текла семейная жизнь в первые года. Никаких серьезных семейных инцидентов не происходило, хотя рознь в характерах и вкусах супругов сказывалась несомненно. Муж любил свой профессиональный труд, семью и охоту. Он был или на деле, или дома, или на охоте. Его не влекло ни на вечера, ни в театры, ни в клубы. Напротив того, жена любила светскую, полную развлечений жизнь, любила наряжаться, а больше всего любила театр.
Театр был её страсть, сцена её мечта. Она не только постоянно ходила в театры, но часто сама участвовала в любительских спектаклях и наконец серьёзно задумала поступить на сцену, сделаться заправской актрисой. Не обладая никаким сценическим талантом, она возомнила себя великой актрисой, играла классические роли Софьи в «Горе от ума» и Офелии в «Гамлете», брала уроки сценического искусства и завела знакомство с актерской братией.
Иван Петрович любил свою «Натушу» (Наталья Петровна) и смотрел на все это сквозь пальцы, думая «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». —Ведь я же страстно охочусь, занимаюсь своим садом, огородом, полевым хозяйством в деревне, —думал он, отчего же Наташе не развлечься театром, любительскими спектаклями, декламацией.
В самом деле „любовь к театру есть благородная страсть, —рассуждал мягкохарактерный и снисходительный муж в то время, когда над его семейным счастием уже нависли грозовые тучи, когда его «очагу» грозила уже серьёзная опасность.
В уездном городе*Б, близ которого находилось имение Ивана Петровича, под влиянием Натальи Петровны, развилась театромания. Беспрестанно с разными благотворительными целями, и под разными предлогами, устраивались в помещении клуба любительские спектакли, в которых в качестве актёров участвовали и учителя и учительницы, и доктора и мировые судьи, одним словом вся интеллигенция города *Б Наталья Петровна играла первые роли, за ней ухаживали, её хвалили, и она торжествовала.
В числе актеров-любителей выдавался молодой учитель прогимназии «жен-премьер» не из последних. Любовные монологи его со сцены перешли в действительную жизнь. Иван Петрович —на охоту, а учитель из города—к нему в усадьбу «репетировать роли» с Натальей Петровной Резвой. В уездном городе *Б давно уже подозрительно посматривали на эти поездки учителя, и даже «кумушки» открыто называли его любовником Натальи Петровны Резвой.
Иван Петрович этим посещениям не придавал никакого особого значения, был всегда любезен и мил со своими гостями, а потому и с учителем. Как добрый серьезно любящий муж, он верил бесконечно своей Наташе и потому не ревновал ее. Не даром говорят, что рогатый муж всегда последний узнает об измене жены. Так случилось и с Иваном Петровичем.
Был конец Августа 1888 года. Начинался дупелиный пролёт, горячее время для охотника. Иван Петрович жил безвыездно в деревне, а учитель переехал на новое место служения в столицу. В один прекрасный день Наталья Петровна объявила мужу, что ей необходимо съездить посоветоваться со столичными докторами относительно своего здоровья и что она пробудет там дня два. Как ни жаль было Ивану Петровичу пускать жену одну, но дупеля, летевшие в изрядном количестве, его приковали к деревне. Решено было, что Наталья Петровна поедет одна.
В день, назначенный для отъезда жены, Иван Петрович не пошёл на охоту и остался дома. К Резвым утром пришла их соседка, Викентия Арефьевна Липченко, вдова лет 50-ти, постоянная „confidente“ Натальи Петровны. Обе барыни что-то долго секретничали, и, наконец, когда соседка собралась уходить, ей м-м Резвая ещё раз сказала в напутствие, «не забудьте же, та chère, про письмо, оно будет непременно». Этот разговор, конечно, остался совершенно непонятным для Ивана Петровича. Вечером запрягли одиночку и Иван Петрович поехал сам отвозить жену на железнодорожную станцию.
Всю дорогу весело болтали супруги, как ни в чём небывало, причем жена просила мужа непременно побывать в городе и кузнеца поторопить, чтобы он оковал скорее новый тарантас. Раздался третий звонок и поезд умчал Наталью Петровну в столицу. Грустный вернулся домой Иван Петрович. С отъездом его Наташи как будто стало пусто, тоскливо. Вечером, перед тем как лечь спать, он взял книгу, но чтение не давалось. Ночью ему тоже не спалось. Встав рано утром, Иван Петрович на челне переехал через реку, лежащую у подножия горы, па которой высилась усадьба, и поднявшись с другой стороны реки в гору, направился на близлежащие деревенские поля, излюбленные места дупелей во время пролёта. Не стрелялось в этот день Ивану Петровичу. Он много пуделял. Вследствие постоянных промахов стал горячиться и Мухтар, крупный, породистый жёлто-пегий английский пойнтер, купленный в Москве на выставке. Одним словом, охота не ладилась и Иван Петрович, походив часа три, вернулся домой почти «попом». Мысли его были далеко, в столице, где теперь его жена советуется с докторами.
Что они ей скажут, помогут ли? думалось Ивану Петровичу. Нет ли известий каких от неё? может телеграмма или письмо какое лежат на почте, раздумывал муж на третий день отъезда жены. Поеду в город. Кстати, заеду к кузнецу; посмотрю тарантас, а потом на почту; может есть журналы или деловые письма, а может и письмо от жены. Сказано сделано. Иван Петрович через полчаса садился рядом с шестилетней дочкой своей, Олей, в просторную коляску, запряженную парой. До города было верст пять, т. е. около 45 минут езды.
Заехав сначала к кузнецу, и дав кузнецу несколько указаний, что и как приспособить в новом «женином тарантасе», Иван Петрович поехал на почту. Были газеты, были и письма. Письма от жены не было, но за то было одно письмо к ней с весьма странным адресом, который гласил: «в г. *Б Викентии Арефьевне Линченко, для передачи Наталии Петровне Резвой».
Что за странный адрес и почему корреспонденция через г-жу Линченко? Что за знакомый почерк? Подумав немного, Иван Петрович вскрыл пакет и с первых строк остолбенел. Письмо было от учителя прогимназии. Из этого письма Иван Петрович узнал, что жена ему изменяет, что она любит учителя, поехала теперь к нему, а не для докторских консультаций и что любовный роман этих двух актеров-любителей начался уже давно. Великодушный обольститель чужой жены, в конце письма, советует Наталье Петровне поторопиться поступлением на сцену для того, чтобы быть свободной, независимой, а не пользоваться, как теперь, лишь ослеплением безгранично верующего в свою жену мужа.
Иван Петрович не мог дочитать письма и опустился чуть не в обмороке на деревянную скамейку почтовой конторы. Почтмейстер со своими помощниками как-то странно на него посмотрел и удивился его растерянному виду.
Шатаясь, еле волоча ноги, вышел он из конторы и сел в экипаж. Когда он посмотрел на ребёнка, который спросил: «папа! что мама скоро поиедет», натура не выдержала и слёзы брызнули из глаз Ивана Петровича. Всю дорогу его душили слёзы, он грыз себе губы, ломал руки, но положение его от этого не улучшилось. Он чувствовал, что с ним должен сделаться истерический припадок. В это время пришлось проезжать мимо мызы г-жи Липченко. Хозяйка стояла у ворот и знаком звала Ивана Петровича заехать.
—«Пошел мимо» — вскрикнул он кучеру, — «гони скорей домой». —У себя дома Иван Петрович заперся в кабинете и долго рыдал.
Первым порывом было немедленно уехать в столицу и расправиться с негодяем, укравшим у него жену. «Но ведь не он один виноват, и она тоже преступна». Мучительно вдруг овладела Иваном Петровичем эта мысль, но ненадолго. Он любил свою Наташу, а любовь все прощает. Но как же быть, что делать? Как скрыть свой позор! Как сделать, чтоб не отдать чести своей жены, доброго своего имени, на поругание злых языков и не сделаться предметом стоустых насмешек услужливых сплетниц? —Бежать прочь, оставить жену. — А ребенок, а наконец самая любовь, жалость к дорогому столько лет существу? Как справиться с этим чувством? Как вынести, как пережить такой позор, такое горе, как пережить все предстоящие муки и страдания? Разве может хватить сил быть немым свидетелем того, как будет справляться тризна его разбитому счастью, разбитым мечтам и идеалам? Как можно будет любить ту женщину, которую уважать он больше не может, которой он верить тоже не может, потому что она так вероломно и жестоко его обманула. Нет это невозможно. «О бедная, бедная моя девочка, у тебя нет больше честной матери» — думал Иван Петрович, крестя вечером, перед сном, свою белокурую и кудрявую девчушку. Иван Петрович не ложился спать и не раздевался. Мысль его работала так быстро, что часы казались ему минутами, но сколько мук, горя, безысходного горя, испытал он в эти ужасные минуты известно лишь одному Богу. На утро прислуга заметила, что с барином делается что-то не хорошее. Да и нельзя было не заметить. Иван Петрович осунулся и на висках показалась седина. —«Что с Вами батюшка Иван Петрович, уже здоровы ли Вы? — не прикажите-ли заварить малинки»? —с участием говорила в это утро старая няня «Орефьевна» как все её величали в доме. —«Ничего, немного голова болит пройдет» — поспешил ответить ей Иван Петрович, сажая к себе на руки свою дочурку Олюшку, лаская и целуя ее.
—«Жаль барина, что-то очень расстроен, уж не накуролесила ли наша Наталья Петровна, чего доброго с неё хватит. Помнишь учитель-то ездил все к ней, когда барин за охотой отправлялся» —рассуждали между собой кучер и скотник Вавила. Пытливые взгляды дворни и шушуканье между женской прислугой не ускользнули от взора Ивана Петровича.
Надо было уж теперь начать ломать комедию и даже от этой челяди скрывать истинную причину своего расстроенного вида. Надо было улыбаться и шутить, когда был ад в душе, —и все это для неё же, для Наташи. —Нет, лучше покончить с собой, так жить нельзя, —думал Иван Петрович. Мысль о самоубийстве засела в его голове не на шутку. —Приведу дела в порядок, пойду затем на охоту, и там застрелюсь. Скажут, что нечаянный выстрел, несчастный случай, пожалеют, а жена будет свободна, да и моя душа освободится от невыносимых непосильных страданий. С этими мыслями Иван Петрович взялся за ружьё, свистнул своего Мухтара и выйдя из усадьбы побрел уныло, с поникшей головой, почти безотчетно, прямо, всё прямо, к соседнему большому селу, где на небольшом пригорке высилась большая белая с зелеными куполами церковь. То был погост во имя святого Иоанна Предтечи, празднуемого православными 29 августа в день отсекновения главы его.
Было тихое и теплое августовское утро. Туман уже пал и капли обильной росы блестели на солнце, как миллионы алмазиков. Зеленые озими в особенности изобиловали этими капельками-алмазиками. Чу! в дали жалобно и уныло прокричали сивки; вот закурлыкали и журавли, а голосистый жаворонок, рея в воздухе, оглашал его своей веселящей душу песней. Народ шёл дорогой к погосту к обедне. Расфранченные парни и девки, мужики и бабы, босиком, с сапогами и полусапожками в руках, в видах экономии и ради скорости передвижения, шли почти бегом, подымая за собою пыль, шли так, что «пятки сверкали». Они торопились к обедне «хресты подымать», т. е. участвовать в крестном ходе, имевшем место в этот день, по окончании службы.
Весело смотрел народ, веселила и ободряла душу и окружающая природа. Пободрел и Иван Петрович. Он пустил вперед на поиск своего Мухтара и свернул с дороги, вдоль пересекающей поле канавы, заросшей ольховыми кустами и березками. Мухтар шёл на больших кругах, обыскивая озимое поле по обе стороны канавы. Вдруг он как как будто потянул, и все ещё на поиске стал сокращать ход, переходя постепенно от бешеного галопа в тихий осторожный подвод по дичи верхом. Наконец, он замер на стойке. В кустах что-то зашумело, потом застрекотало и, наконец, вылетело. Иван Петрович взял птицу на цель, вскинул ружьё, но тотчас же опустил его. Он ясно увидел, что вылетевшая птица была вальдшнепиная самка, держащая и уносящая в лапках своего детеныша. Виденная до сего Иваном Петровичем много раз картина эта в настоящее время произвела на него необыкновенное сильное впечатление. Проявление материнской любви со стороны вальдшнепа заставило Ивана Петровича подумать о том, что во всяком случае и во что бы то ни стало ему не следует разлучать свою маленькую Олю с Натальей Петровной, что никто ребёнку не может заменить мать, что, любя свою дочь и ради неё, он, Иван Петрович, не вправе лишать свою Олю материнских ласк с детства
«Одно остается сделать: отдать все жене и ребенку, самому уйти, для всех сделав непонятным моё внезапное исчезновение и размолвку с женой». —Вот что задумал Иван Петрович. «Ведь я мужчина, отец семейства, обязанный быть великодушным и непоколебимо-твёрдым в своих решениях. Напротив, женщина, которая пойдет по покатой плоскости и упадёт, как существо слабое и бесхарактерное, редко когда поднимается. Поэтому мне следует сделать все от меня зависящее для того, чтобы общество, свет, le monde, был на стороне жены, считал ее несчастной, покинутой мужем, ни в чем неповинной жертвой и симпатизировал ей. Этим путем я спасу мать для моей Оли, а мать, физиологически связанную с ребенком самой природой, никакой отец не может заменить».
Эти мысли до известной степени успокоили Ивана Петровича, и он с озимого поля спустился в близлежащее потное с ржавчиной болотце, притон бекаса, болотной курочки и дупеля во время пролёта. Мухтар весело зашлепал по ржавой грязи-кочковатого, с мелким березовым и ольховым кустом болотца, и весьма скоро стал на стойку. Жирный, едва летящий дупель упал от выстрела Ивана Петровича, который, взяв ещё несколько бекасов, дупелей и коростелей, вышел опять на дорогу и побрел домой.
Не с поникшей, опущенной головой возвращался он теперь, а напротив того с головой высокоподнятой, гордо смотрящим прямо всем в глаза. Твердою решимостью и энергией дышала вся его фигура.
Заканчивая свой рассказ, я не буду воспроизводить перед вами, читатель, дальнейшую семейную хронику Ивана Петровича. Скажу только, что когда вернулась из столицы Наталья Петровна, она тотчас же объявила мужу о поступлении своем на сцену и о том, что любит учителя и предпочитает свободную любовь брачным узам. Иван Петрович скоро уехал, предварительно переведя по дарственной все свои имения на имя дочери, и отдав жене всю свою движимость и наличные деньги. Он решил начать новую жизнь. Ему приходилось начать вить себе новое гнездо; старое было разорено. В один год Иван Петрович совершенно поседел, но охотником остался и конечно останется до последнего дня своей жизни. В охоте его спасение.
А. Чичагов.
Картина Уильяма Джорджа Ричардсона
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”