“Природа и Охота 1892.12
Воспоминания Князя В. Волконского
Из воспоминаний о Петре Михайловиче Мачеварианове. После раннего и довольно жирного деревенского обеда, выпивши чашечку черного кофе и поблагодаривши хозяев за хлеб за соль, мой гость, Петр Михайлович Мачеварианов, сошел в нижний этаж нашего Талызинского деревенского дома, где находился мой кабинет. На двух турецких диванах, уставленных вдоль стен, приготовлены были постели для меня и для гостя. Оконные ставни были плотно закрыты; настежь отворенная балконная дверь заставлена тёмной марлевой рамой, и приятный полумрак просторной комнаты, выходившей окнами на луговой двор и па сад, располагал к серьёзному после-обеденному отдыху, который практикуется большинством помещиков, живущих безвыездно в своих Ивановках, Березовках и Чертановках.
Раздевшись при помощи моего человека Филиппа и раскинувшись на постели под свежей простыней, Мачеварианов обратился ко мне: «Однако же, прикажите-ка, батюшка, на всякий случай часика через три разбудить нас, а то как бы не заспаться! Денёк дивный, — продолжал Пётр Михайлович, — болото отменное и мы можем отличию поохотиться сегодня; у меня ещё с вечера все изготовлено для поля; стоит только влезть в болотные сапоги. Вот ужо, батюшка, полюбуйтесь-ка на мою Минерву. Посмотрите-ка, что она будет делать в болоте!
Лежавшая в комушке совсем смирнехонько, на ковре, красивая, черная Минерва, услыхав свою кличку, моментально вскинула голову, насторожила уши, посмотрела па своего хозяина, щелкнула резко зубами и, поймав на лету муху, снова улеглась.
Уставивши подле каждого из нас сапоги, бережно уложивши на стульях платье и ставши в почтительную позу с руками, заложенными за спину, Филипп доложил, что моё ружьё приготовлено, патроны набиты бекасинником и затем, спустивши гардину над балконной дверью, он спросил меня:
— Изволите ехать на Кишу под Ржавчик?
— Да! — ответил я.
— Так приказать Павлу изготовить к ужому охотничью линейку?
— Ну да, конечно, ответил я.
— А лошадей которых прикажете запрячь и, окромя того, парой или тройкой? допытывался Филипп.
— Прикажи Павлу в корень запречь Поппа, а на пристяжку Красика, да чтобы он не вздумал дугу с колоколом брать, а прикажи задужить в лёгкую ветловую дужку. Да что я не вижу Крака?
— А вот он: от мух забился под письменный стол.
— Можешь идти, Филипп, сказал я, да в четыре с половиною часа разбуди нас.
Перекинувшись с гостем двумя, тремя словечками мы заснули. Кто первый из нас захрапел, не помню. Пётр Михайлович Мачеварианов состоял владельцем села Липовки, Ардатовского уезда, Симбирской губернии; он считался в то время моим ближайшим соседом. Это был дельный и своеобразный охотник, так же, как и первоклассный стрелок. Я и тогда с полным убеждением сознавал, что Мачеварианова нельзя приравнивать к тем псовым русским охотникам, которых называли «страстными» и «дельными» лишь на том основании, что они способны были уехать па полтора месяца в дальнее отъезжее поле, вести походную жизнь, затравливать в осень по стапятидесяти русаков, сорока лисиц и двадцать два волка, сломя голову на добром степном полевике соперничать со своими Ураганами, Сорванами и Вихрями и вследствие этого оправдывать название страстных и дельных охотников. Деятельность большинства таких охотников не имела ни малейшего исторического значения для русской псовой охоты, а если они и пользовались репутацией страстных и дельных охотников, то сплошь да рядом, благодаря материальным средствам, позволявшим им приобретать красивых, резвых, поимистых, пылких и злобных собак, или пользоваться таковыми, благодаря счастливой случайности.
Нет! Пётр Михайлович не принадлежал к разряду таких охотников: Мачеварианов был серьёзным историческим псовым охотником, вложившим всю душу в борзую собаку с юных лет и по день смерти. Его заветная мечта была добиться борзой того типа и тех достоинств, которые соответствовали бы созданному им идеалу. Идеал такой собаки Пётр Михайлович одинаково мастерски воспроизводил как карандашом на бумаге, так и в своих рассказах, которые дышали не только увлечением, страстью к охоте и собаке, но и пониманием того дела, которому он посвятил себя. На лосей и медведей Мачеварианов не охотился; зато принимал участие в облавах на волков и зайцев, охотился с собакой в лесу и болоте, ездил с борзыми, имел стаю гончих, прекрасных лягавых и целый арсенал старинных дульных ружей. В крепостное время у него существовала оружейная мастерская. Дальнобойность, артистическая гравировка, изящная отделка и красота его ружей славилась в среде симбирских охотников. Охотничьи ножи, фабрикуемые в мастерской Мачеварианова, были верхом совершенства.
Вспоминая теперь покойного Петра Михайловича, я задаю себе вопрос: что преобладало в его охотничьей натуре, — страсть ли к полеванию, или безграничная любовь к собаке? Любовь к оружию вообще, или любовь к тому оружию, которое производилось в Липовской мастерской под его личным наблюдением и руководством? Составляла ли охота с борзыми для него самостоятельное наслаждение, или же травля была только научным испытанием и проверкой тех удачных результатов, которые, по мнению Петра Михайловича, должны были явиться следствием тех скрещиваний и подборов, которые были им зрело обдуманы и клонились к выводу поколения собак ожидаемого типа и резвости?
Я склонен думать, что наш знаменитый русский псовый охотник, Пётр Михайлович Мачеварианов, охотничье наслаждение испытывал специально в успехах собак собственного завода (псарни).
Он в то же время был охотником-педантом и поэтом, на которого природа имела немалое влияние во время охоты. Так например: кому неизвестно, что охотничьи записки Петра Михайловича и его терминология сделались известны в русском охотничьем мире путём печати? Он не раз читал мне в рукописях мастерски изложенные охотничьи эпизоды и рассказы, а равно заметки по поводу дрессирования подружейных собак. Как часто в разговорах с охотниками он не только удивлялся, но даже возмущался по случаю неправильно употребленных выражений: «статьи» вместо «стати», «заячий хвост» вместо «цветок». Мне случалось слышать, как в отъезжем поле ему приходилось авторитетно критиковать неправильное вворачивание второго или третьего зайца… День, но гармонирующий с известной охотой, приводил его в уныние. Я был свидетелем, как Пётр Михайлович, под влиянием прекрасного апрельского вечера, в распускающемся лесу, оживленном свистом раннего соловья, скворцов, иволги, дальним токованием тетерева и треском бекаса-барашка, сидя на пеньке, умышленно пропустил над своей головой первого тянущего вальдшнепа. Этот стрелок, не знавший промаха по ласточке, стрижу и бекасу, не взводя курков, с умилением глядел на желанного гостя и наслаждался его плавным, неторопливым полетом, головкой, внимательно поворачивающейся вправо и влево, хорканьем и тем лёгким свистом, который ещё издали отчетливо и невольно просится в охотничье ухо, несмотря на сотни разнообразных звуков, которыми оглашается в эту пору задремывающий лес.
Мне случалось видеть, как Пётр Михайлович, стоя с ружьём на номере в острову, пропустил без выстрела матёрого русака, конечно, не из оплошности, а с той целью, чтобы лишним выстрелом не нарушить той ладной, дружной и задорной музыки стаи гончих, которой он увлекался в этот момент. Да! Петра Михайловича Мачеварианова, бесспорно, и справедливо следует назвать известным русским охотником, прожившим не бесследно, —авторитетом, принесшим немалую долю пользы русской охоте.
Я давно уже перестал охотиться, живя на окраине и в настоящее время мало слежу за охотничьей литературой, тем не менее, мне помнится, что несколько лет тому назад портрет и некролог Петра Михайловича Мачеварианова были помещены, в журнале «Природа и Охота». Во всяком случае, как человек близко знакомый с Петром Михайловичем Мачевариановым, я позволяю себе возобновить о нем память среди русских охотников, которым фамилия покойного Петра Михайловича небезызвестна.
Отбросивши год рождения и смерти Петра Михайловича Мачеварианова, с точностью обозначенные в упомянутом некрологе, упомяну о том, что он был русским столбовым дворянином. Находясь в близком родстве со многими старинными и известными русскими дворянскими родами, Пётр Михайлович род свой производил из Грузии и претендовал на княжеское достоинство, которого, впрочем, не добивался. Не обладая достаточными средствами к жизни, Пётр Михайлович поступил на службу в один из армейских пехотных полков, расположенных в то время в Царстве Польском, где и служил пе долго. Ничтожное офицерское жалованье и кочующая военная жизнь были причинами, побудившими Петра Михайловича выйти в отставку и позаботиться о более выгодной и прочной карьере. Он получил какую-то должность и по дороге к месту служебного назначения узнал о смерти своего родственника Назарьева, от которого и унаследовал большое состояние. Петр Михайлович женился на г-же Верещагиной, поселился в селе Липовке, Симбирской губернии, Ардатовского уезда, где и окончил свои дни. Он получил хорошее воспитание и основательное образование, свободно владел французским и немецким языками и писал изящным почерком. Петр Михайлович обладал бойким умом, хорошей памятью, любил музыку, отлично рисовал и был разговорчив и остроумен. Он любил рассказывать анекдоты и считался хорошим гастрономом. Его присутствие пе только оживляло охоты, но даже и дамское общество, в котором он был чрезвычайно любезен и держал себя настоящим джентельмэном. Пётр Михайлович любил изящно и солидно одеваться и имел постоянно неисчерпаемый запас английских и французских духов. Он короткое время служил предводителем Ардатовского дворянства и мировым посредником.
Всю свою жизнь Пётр Михайлович специально посвятил на серьёзное улучшение породы борзых собак. Одно время он эту породу поддерживал и улучшал в компании с Нижегородским охотником г. Ермоловым. Псарня его постоянно находилась в селе Липовке и остаток той же псарни после смерти Петра Михайловича был приобретён соседним помещиком Д. Н. Пановым. Последний и поныне продолжает вести и поддерживать туже породу борзых собак, замечательные экземпляры которых удостоились полного внимания и наград на последних Петербургских и Московских выставках. Пётр Михайлович был не только человеком весёлого характера, но даже подчас любил и пошкольничать, невзирая на свой солидный и преклонный возраст.
В качестве доказательства его веселого нрава я постараюсь рассказать об одной из тех невинных проказ шестидесятилетнего старика, которая доставила ему удовольствие и тему для рассказа, возбудившего в среде его слушателей взрыв хохота.
Итак, вернемся к моему прерванному рассказу.
Ровно в 41/2 часа пополудни мы были разбужены Филиппом, которому, как охотнику, по всем приметам и самому было бы чрезвычайно лестно помесить с нами болото. Кстати, к моему Филиппу можно было вполне применить поговорку: «охота смертная, да участь-то горькая». В течение пятнадцати лет Филипп безотлучно ездил со мной на все охоты; за это время я не жалел для него ружей, пороха, дроби и пистонов, а между тем Филиппу не только не случалось убивать на лету вальдшнепа, но даже сидячего тетерева из шалаша. Я видел, что совокупность неудач повергала несчастного охотника в отчаяние, тем не менее он никогда не объяснял эти неудачи своей полнейшей охотничьей неспособностью, а, напротив, на мои попреки всегда с глубоким вздохом отвечал: «Что ж, сударь, уж кажется стараешься вольготно и целко стрелять! Ап нет! Не тут-то было! Я так располагаю, что дело не во мне, а в птице. Так думаю, что эта самая птица непопадлива!» Во время умывания, надевания сапог и снаряжения, Филипп не переставал болтать в самом почтительном тоне: «Ну и морит же! Этакой духоты давно уже не было. До места собаки задышатся. Вам, сударь, их посадить бы на линейку с собой.»
«Ну вот я и готов», —сказал Петр Михайлович, —«можно и двигаться.»
Мы вышли на кабинетный балкон в сопровождении Крака и Минервы, которые сновали вокруг нас, вертели хвостами, визжали, подпрыгивали и старались всячески изъявить свой восторг, по случаю отъезда в болото. Минерва так высоко подпрыгнула, что даже с полным успехом лизнула Петра Михайловича по носу. Усевшись на садовом диванчике в ожидании лошадей, мы молча наблюдали за унылым лицом Филиппа, который выносил на балкон кошель с закуской, плащи, фляжку и постепенно снабжал нас то носовыми платками, то папиросочницами, то спичками… Но вот и лошадей подают; широкий, красивый, вороной Попп идёт в оглоблях горделиво и благонравно, не обращая внимания на рвение пристяжного Красика, который, собравшись и опустивши голову с длинной чёлкой и гривой чуть не до земли, немилосердно натягивал постромки, нырял, вскидывал головой и до того нопрашивал вожжу, что мягкая и могучая рука Павла часто и нервно подавалась вперёд, будто от удара электрического тока. Одновременно Красик так высоко и грациозно заносил передние ноги, что поневоле приходило на мысль: «Вот, вот его правая нога тотчас же перекинется через повод».
Накинувши на себя белые парусинные плащи, мы уселись и движением руки пригласили собак на линейку, но они, как акробаты, брали барьер через неё, не сидели на месте и вынудили нас прибегнуть к помощи сворки, которая и заставила их невольно подчиниться нашему требованию.
— Трогай, — сказал я Павлу, и наш лёгкий охотничий экипаж, плавно постукивая осями о медные втулки, быстро покатился вдоль гладкой улицы.
Красик на этот раз задался целью пугать Петра Михайловича: с глазами, налитыми кровью, согнувшись в кольцо, он храпел и фыркал. От времени-до-времени, плотно прижавшись к оглобле и закусив удила, он слегка взвигнувши бросался вперёд, рывком брал постромки и затем поддавал задом. Глядя на Красика старик с лицом, выражающим беспокойство, подумывал: «Вот вздумали черта какого запречь на пристяжку! Не равно разнесёт. Полюбуйтесь, как он боком ставит линейку».
— А вы всегда ездите на охоту с такою пристяжкой? — спросил меня Пётр Михайлович. Ну ваш разбойник Красик в состоянии рассеять моё хорошее охотничье настроение, с которым я выехал в болото; оно теперь невольно заменилось чувством самосохранения, и это чувство мне, мирному человеку и неконезаводчику, откровенно говоря, но доставляет особенного удовольствия. Скажите пожалуйста: эти сюрпризы Красика будут продолжаться до места?
— Не беспокойтесь, Пётр Михайлович, — ответил я, Красик преблагонравная лошадь; он не имеет никаких дурных поползновений; он одного характера с моим Красиком. Красик только от подъезда способен наводить страх на того, кто с ним мало знаком; он просит работы: дашь ему волю версты на две, тогда лошадь становится совсем уже другой: её сердитый вид и горячность проходят и энергичный Красик делается идеалом той левой пристяжкой, которая для меня, как охотника, незаменима. Вот и Крак такой же: попробуйте посягнуть на его свободу и провезти Крака в экипаже до самого болота, тогда хоть бросай ружьё, если же версты за две до места охоты дать Краку полную волю, чтобы он сломя голову набегался, тогда едва ли найдётся собака приятнее Крака! Чутьё дивное! Энергии масса! Ведь мой Крак от собак Ланского, сын его знаменитой Нана!
Пётр Михайлович покосился на моего пойнтера, а я тем временем, пользуясь гладкой проселочной дорогой, сказал Павлу: «Двинь-ка версты две! Шевельни!»
Павел слегка чмокнул, вложил в вожжи Поппа и пара вороных пошла резвою рысью. Красик понял, что я исполняю его желание: он на рысях добросовестно уносил натянутые постромки и только изредка нырял головой. Глядя на движение его задних ног и поминутно мелькавшие светлые подковы я ожидал только того момента, когда раскачавшийся Попп, своей возрастающей резвостью, заставит Красика невольно переменить аллюр. И действительно, Красик встрепенувшись, тряхнувши гривой и челкой и как-то особенно вскинувши передние ноги, в свою очередь дал попять коренному, что наступил тот момент, когда лихая скачка пристяжной должна, не только гармонировать, но далее соперничать с тою резвостью рысака, которая доставляет охотнику истинное наслаждение лишь при условии сознания непринужденного, широкого, машистого и свободного движения, вызванного не старанием кучера, а природной способностью коренного. Глядя на такой ход, поневоле думаешь: «Ишь ход-то какой! Отдай всё, возьми ничего и ступай прочь!»
Уже успела промелькнуть добрая сотня рубежей, мелькнули две часовни, полевой колодезь с громадным журавлем, а Попп, прижавши уши. все ещё наддавал, широко раскидывая задние ноги и забирая передними; уже взмыленный Красик вдосталь намахался, и поработал храпками, когда Павел стал исподволь принимать на вожжи ходкую пару, переходившую в спорую рысь. Вот и поворот направо; дорога пошла под изволок; виднеется пойма болотистой речки Киши, по ней разбросаны редкие мелкорослые кусточки; скошенная и уже подросшая осока отделяется от лугов своей темною зеленью; кое-где меж камышами мелькают озерца и заводи; по более сухим местам, словно городки, стоят стога сена; вон быстро несутся над поймой три дикие утки; вон рябят в глазах кочкарники, а вон и правый нагорный берег с диким вишенником, к которому примкнули огороды деревни Микулинки. Вон кладбище и на самом берегу Киши стоит усыпальня с железным крестом, помещенным над остроконечной тесовой крышей.
— Пара идёт благонравно лёгкою рысью, а Крак мой скучит и беспокоится.
— Пора, думаю; осталось не более двух вёрст до болота.
— Ну, марш, Крак, на свободу!
И белый с палевыми пятнами пойнтер, сломя голову, несётся по жнивам, перепрыгивает обкосы с снопами, стремглав летит вправо, влево, на всем скаку останавливается, снова несётся, поворачивает назад, вспугивает жаворонка, вихрем несется за ним, опять изменяет направление; то он несётся с опущенной мордой, высунувши язык во всю его длину, то моментально вскидывает голову и ловит слепня на лету. Словом, его крепкие задние пружины не знают устали.
Болото близко. Мой резкий свисток точно осадил Крака, он стал как вкопанный, приподнял уши, посмотрел на меня и мигом очутился у экипажа. Прошло ещё минут десять, и наша пара остановилась у поймы. Павел отправлен в Микулинку к знакомому крестьянину Ардалиону, а мы с Петром Михайловичем не торопясь шагаем по болоту. Мачеварианов идёт ближе к речке, а я слева от него шагах в полутораста. Болото представляет для двух охотников и собак полнейший простор и каждый из нас имеет возможность действовать самостоятельно, не мешая друг другу. Крак и Минерва не горячась, делают по болоту резвые зигзаги; они то сходятся, то расходятся, мельком наблюдают друг за другом и будто соперничают своим красивым поиском. Но вот словно какая-то невидимая рука круто повернула Минерву вправо: она приостановилась, как озадаченная, посмотрела пристально вперед, потянула носом, затем торопливою, но осторожною рысью побежала вперёд, опять остановилась, вытянула шею, подогнула переднюю лапу, поставила прямиком хвост, снова подалась па несколько шагов, будто крадучись, её умные карие глаза неподвижно остановились и Минерва в этой картинной позе словно замерла!… Она делала стойку. Она всем своим существом сознавала, что именно в этой осоке, на берегу болотца, подернутого красноватой жижей и плесенью грязно-радужного оттенка, прижавшись к кочке, сидит та самая пестрая, серенькая длинноносая птичка, запах которой так приятно, томительно и задорно щекочет в ноздрях у неё. Она сознавала, что малейший шорох заставит длинноносую, чуткую птичку взметнуться кверху и затем быстрыми и увертливыми взмахами крыльев исчезнуть из вида. Окаменевшая сука вся обратилась в обоняние и слух.
Петр Михайлович, заметив стойку, прибавил ходу, причём немилосердно зашлепал ногами по мокрому лугу. Казалось, Минерва думала: «Как он шумит своими болотными сапогами и как он медленно идет! Неужто же он по в состоянии также неслышно и быстро идти по болоту, как я? Ну право же он вспугнет мою птичку!» Минерве одновременно хотелось убедиться и в близости Петра Михайловича и вместе с тем не нарушить связи с болотцем, в котором таилась желанная добыча, и нетерпеливая, взволнованная, но осторожная сука невольно повернула боязливо голову по направлению к своему хозяину. Она видела, что он находился уже близко, но это её не успокоило. Напротив, Минерва с нетерпением ожидала развязки: она вытянулась ещё больше; её задние ноги словно вывернулись, передняя лапа круче загнулась, глаза собирались вылезть из орбит, хвост стал горделивее и упруже, точно дело все в нем. Она дрожала!
Забывши про Крака, в это время я невольно любовался красивой Минервой. Но вот она сначала присела, затем в миг вскочила и вскинула голову. Бекас не выдержал; он бешено сорвался. Одновременно грянул выстрел; стремительный полёт бекаса в воздухе словно обрезан, и маленькая, пестрая, безжизненная масса, с повисшим крылом и переломленным носом, кувыркаясь сверху, бессильно упала в болото. Два, три прыжка, с разлетающимися во все стороны брызгами, и Минерва, вертя хвостом от радости, бережно несла в зубах добычу, которую она и положила у ног хозяина.
— С полем! крикнул я старику, довольному первым удачным выстрелом и польщенному вниманием к его Минерве; но Пётр Михайлович будто не слыхал моего приветствия и, заряжая ружьё, указывал рукою влево. Я повернулся. —Ба! думаю, да и мне предстоит работа: Крак с приподнятым вверх носом, хвостом и ушами, смело подвигался по направлению к потным кочкарникам, поросшим низенькими кустиками и чемерикой. Ещё никогда дивное верхнее чутьё Крака меня не обманывало, а потому я и спешил к нему. Я был уверен. что Крак ведет меня по дупелю и действительно не ошибся: приближаясь к кусточкам, Крак умерил свой ход, изредка останавливался, подснимал переднюю лапу, опять подвигался и наконец совсем остановился, вытянулся, повёл носом вправо и влево и замер на стойке.
— Вперед, Крак! подходя к нему, я скомандовал. Но Крак не подвигался и лишь чуть заметно поводил кончиком хвоста.
— Вперёд же, говорят тебе!
Но кобель упорно стоял в той же позе.
Я подтолкнул Крака ногой, и он бросился к кустам, из которых с треском взорвалась пара дупелей: один поднялся свечей, другой потянул по низу, влево. Мой дублет был удачен: шагах в тридцати подпрыгивал подстреленный дупель, которого ловил Крак, а другой вертикально шлепнулся сверху к моим ногам. Я его поднял: носик был наполнен кровью, жирный зоб от падения треснул, глаза задернулись сизоватой пленочкой, а тепленькое пушистое тельце крупного дупеля согревало ладонь.
Дичи оказалось много. Мачеварианов стрелял без промаха, я же, несмотря на первые два удачных выстрела, то и дело пуделял. Во всяком случае охота была удачна и даже была бы приятна, если бы не томящая духота, которая приводила нас в изнеможение.
Солнце давно уже закатилось и подходя к Никулинским кладбищам, мы намеревались отправиться к Ардалиону, переждать там собирающийся дождь и затем уехать помой. Приближались сумерки; темнота усиливалась от тучи, которая тёмной массой быстро двигалась в нашу сторону. Вдали блестела ежеминутно молния, дальний гул грома переходил в близкие раскаты, крупные редкие капли опускались то и дело из передовых туч, которые успели уже обогнать нас, и мы были вынуждены укрыться от ожидаемого проливня на кладбище в усыпальне.
Едва мы успели войти в неё с собаками и затворить дверь, как разразился страшный ливень, который застучал о тесовую крышу. Темнота ещё больше усилилась, вблизи затрещал сильнейший удар грома, а молния ежеминутно освещала окрестности и внутренность усыпальни.
— Странная вещь, —сказал Пётр Михайлович, — хотя в усыпальне нет покойника, тем не менее, на меня как-то неприятно действует сознание, что на тех лавках, на которых мы теперь отдыхаем, ставят гроба с покойниками; что может быть ещё сегодня отсюда вынесли кого-нибудь на кладбище.
Он смолк.
Минерва, лежавшая под лавкой, слегка заворчала и мы сквозь маленькое открытое окно ясно услыхали разговор двух крестьян, спешивших к усыпальне. На бегу они разговаривали.
— Микифор!—кричал который-то из них басом,— чем мочиться-то под ливнем, заберемся-ка в усыпальню: всё ж вольготнее“.
— Что ты, кум, —отвечал пискливым голосом второй мужик, —и без того страшно от молоньи, а ты, подика-сь,—в усыпальню… Чай в ней покойников ставят. Неравно да ещё что-нибудь попритчится. Ни в жисть не войду!
— Ну, станем снаружи, у окна, под крышей, —отвечал первый. —Переждём, да и домой. —Вот-те и поправили снопы! Поди, чай и их-то, что нас, наскрозь дождем пронизало.
Крестьяне стали по обе стороны окна. Мы молча слушали продолжение начатого разговора.
Мужик с плаксивым голосом достал тавлинку и протянул её товарищу так, что тавлинка очутилась как раз против окна.
— Кум, Петруха—сказал он своему товарищу — хошь побаловаться от скуки?
Петруха согласился, по в это время рука Петра Михайловича, в белой парусине, высунулась из окна, два пальца, сложенные в щепоть опустились в тавлинку и он громко чихнул.
Крик ужаса раздался за окном. Тавлинка брошена, а Петруха с кумом Микифором в перегонку улепетывали босиком по мокрому лугу, только пятки сверкали.
Я стоял у окна и любовался на них.
Между тем Пётр Михайлович, накинув на голову капюшон своего парусинного плаща, выбежал из усыпальни, поднял руки кверху и крикнул пронзительным голосом. Обернувшийся на бегу Микифор, увидавши белое привидение, в свою очередь благим матом закричал: «Петруха! Покойник-то нагонят нас!» — и пуще наддал ходу.
Мы видели, как один из крестьян поскользнулся и упал, снова вскочил и побежал; добежавши до плетня, кумовья перелезли через него и исчезли в огородах. Я смеялся до слёз; не меньше меня смеялся и Петр Михайлович, которому испуг крестьян доставил большое удовольствие.
Между тем дождь редел, гроза затихла и через- полчаса мы покинули свою засаду. Добравшись до Ардалиона, я приказал запрягать лошадей, а в ожидании отъезда мы занялись кошелем с закуской. Пропуская с аппетитом чарку настойки, мы то и дело вспоминали приключение с тавлинкой и покатывались со смеху.
— Выпьемте ещё по чарочке за здоровье кумовей, сказал Петр Михайлович, —да и тронемтесь в обратный путь.
— А все же мне жаль кума Микифора, ответил я, уж, наверное, он не будет разыскивать своей тавлинки.
Князь В. Волконский.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”