“Природа и Охота” 1891.2
(Размышления по поводу мнения об охоте, высказанного графом Л. Н. Толстым). Посвящено В. Н. Беру.
«Drink deep or taste not» — Pope.
Потребность анализа, быстрый рост человеческого самосознания и прилив новых идей, отмечающие наше время, заставляют все чаще и чаще сталкиваться с вопросами, возможность задуматься над которыми еще вчера не могла бы прийти в голову; к числу именно таких нужно отнести и вопрос о безнравственности охоты.
Наряду с возрастающим значением и всесторонним её развитием, а быть может именно вследствие этого, начали проявляться, далеко, впрочем, не впервые, признаки зарождающейся реакции против охоты и её деятелей; слышатся голоса, то отдельных лиц, то целых обществ (к. н. в Бельгии), осуждающие, с нравственной точки зрения, самый принцип охоты или требующие запрещения некоторых её видов, будто бы без человечных и жестоких. Возможность такой реакции заграницей легче понять, чем у нас, если допустить, что не одни только гуманитарные побуждения восстановляют общественное мнение против охоты, противники которой, как люди, не чужды и эгоистического чувства зависти к счастливому меньшинству, имеющему возможность удовлетворять прихоть, сделавшуюся давно уже достоянием одних лишь имущих классов. При этом охота на западе, напоминая бойню искусственно разведенной дичи, не облагораживается ни одной из особенностей, в высшей степени свойственных нашей русской охоте и преимущественно ружейной. Доступная до сего времени для всех и каждого, наша охота всегда была настолько „вольной“, что в недалеком будущем могла превратиться в нечто мифическое для любителя, или подорвать благосостояние окраин в единственном источнике народного богатства.
Изданием нового закона против этого зла приняты уже меры, которые и в будущем, смеем надеяться, обеcпечат нам и грядущим поколениям возможность охоты; вот почему указанное явление, т. с. отрицание общепринятого доселе понятия законности правильной охоты, заслуживает внимания со стороны охотников, настолько сознательно относящихся к своей деятельности, что психическая сторона её и нравственное значение для них вполне ясны и определенны. Самое пристрастное обвинение против охоты и охотников появилось в фельетоне газеты „Новое Время“ от 13-го Ноября, вызвавшем уже ответные статьи почти во всех охотничьих органах печати. Фельетон этот, наверное, получил широкую известность во всем охотничьем мире, успевшем уже с честью отразить сделанную против него вылазку из лагеря моралистов. Настоящая заметка поэтому являлась бы несколько запоздалой, если б её целью не был сознательный ответ на поставленный заглавием вопрос, явившийся вследствие потребности проникнуть, хотя бы и нефилософским умозрением, как можно глубже в источник тех сильных и совершенно обособленных психических ощущений, которые являются при осуществлении охотничьей страсти. В возможно полном определении «Что такое охота» и будет ответ её порицателям, положений и аргументов которых мы коснемся лишь в той мере, насколько это необходимо для намеченной цели.
«Злая забава. — Мысли об охоте». Таково заглавие фельетона, вызвавшего к работе и нашу мысль. Выражая личный взгляд автора, скрытого под инициалами В. Ч…ва, этот, не то обличительный, не то назидательный литературный опыт, по резкому тону похожий более на памфлет, вероятно, не заслуживал бы большого внимания, чем все вообще, фельетоны, если б ему не предшествовало предисловие такого мыслителя и, прибавим с сожалением, столь выдавшегося в свое время охотника, как гр. Лев НиколаевичТолстой. С таким напутствием „Злая забава“, и без эпиграфов каких бы то ни было моралистов, имеет неоспоримое право на внимание мыслящих людей, а тем более охотников; перед ними возникает вопрос как личного их воззрения на охоту, так и нравственной ответственности перед тем поколением будущих охотников, которое, в силу наследственности и примера, вероятно, вырастает в лице их сыновей и воспитанников.
К этой то молодежи, преимущественно, и обращается автор „Злой забавы“, „от людей с установившимися взглядами, от большинства охотников ожидая в ответ одни лишь насмешки и глумление“; он отрицает в пас, охотниках немолодых, необходимую долю смелости, «чтобы критически относиться к своим взглядам и, в случае нужды, изменить их, хотя бы это повлекло за собою отказ от какой-нибудь любимой потехи». Мнение это, хотя далеко нелестное, является естественным выводом из предшествующих, еще менее лестных обвинений, направленных против всей рати охотников и их «бесчеловечных и гнусных деяний». Но мы не будем смущаться этим; развитая на охоте смелость, вопреки ожиданиям противников, позволит нам, и при такой неожиданности, прямо взглянуть правде в глаза, проверить себя и, в сознании своей правоты, не глумлением и насмешками, оружием слабых и не чувствующих под собою почвы, ответить нашим обвинителям, а искренним сознанием того, что представляет для нас охота, что мы в неё вносим и что из неё извлекаем. Исполняя этот долг, мы с чистой совестью отдаём себя и свои деяния на беспристрастный суд общественного мнения. Пусть оно разрешит сомнения и выскажется, полезна или вредна, законна или безнравственна та деятельность, которая до сего времени считалась одним из наиболее действительных средств для воспитания и сохранения здоровой души в здоровом теле, без чего не предполагалась и нормальность всего организма и здравое отношение к жизни в разнообразных её явлениях.
Но переменчивы времена, и в наши дни человеческая мысль, уклоняясь от намеченных самою природою путей, дошла до отрицания необходимости животной пищи для человека и его права использования животного мира во имя разумных, а потому и несомненно законных целей.
Для большего уяснения заданного вопроса удобнее его дополнить и рассматривать с точки зрения тех моралистов, которые полагают, что охота и забава — понятия совершенно тождественные или синонимы. В этом случае мы придём к одному из следующих трёх заключений: охота — это или злая и пустая забава, от которой лучше отказаться или она, хотя и забава, но забава настолько безвредная, что к ней можно отнестись безразлично, или же, наконец, охота не только забава, а и осуществление таких побуждений, причины которых кроются глубже, чем полагают люди с поверхностным или односторонним взглядом на её цели. Только утвердительный ответ на эту последнюю постановку вопроса удовлетворит наше самосознание и даст несомненное право продолжать нашу деятельность с спокойной душой, и в мире с человеческой и охотничьей совестью.
Дабы не впасть в ошибку, прежде всего следует провести ясную границу того рода охоты, который осуждают; исключительно ли это деяния нас, любителей «без нужды для забавы» убивающих живые существа? Но в таком случае, и логичнее, и справедливее было бы исключить из огульного обвинения охоту промысловую, а тем более, совершенно игнорируемую нашими судьями, самозащиту от животных личной безопасности человека или неприкосновенности его достояния, в виде посевов, домашних или полезных животных и пр.
К немалому удивлению, из развития основной идеи если не графа Толстого, то несомненно г. В. Ч.-ва, следует заключить, что осуждается самый принцип охоты во всех её видах, подведенных без всякого различия под одно общее, а потому и неверное определение. Отнимите единственный общий признак — убиение диких животных, и получится отождествление, действительно забавное со стороны погрешности против логического мышления и верного применения терминов. На основании известных утопий можно оспаривать предпочтительность мясной пищи, необходимость меховой одежды зимою для человека, пожалуй, можно отнять у него и право защиты от хищного зверя, но тяжелый труд, сопряженный с лесованьем промышленника в тайге или охота на тигров и других крупных хищников, часто с драматической развязкой, только в очень эластичном суждении могут представляться забавой!
Все то, что имеет значение только в момент действия, что сосредоточивает интерес исключительно в самом себе и не имеет другой цели, кроме минутного развлечения, всё это может правильно назваться забавой. Поэтому ни одна забава внести в жизнь какое-либо зло не может, как не может она вызвать к серьёзной работе человеческую мысль; оставляя без влияния психическую природу, забава не могла бы создать резко очерченных типов и художественных образов, увековеченных Тургеневым, да и самим автором «Анны Карениной», «Казаков» и «Войны и Мира».
А что же как не любительская охота, которую по одному этому уже нельзя признать забавой, внесло тот драгоценный вклад в литературу? Есть иностранное слово, получившее право гражданства в нашей охотничьей терминологии, вследствие отсутствия равнозначащего определения: слово это «спорт» ; размеряя значение слова охота до одинаковости понятия с этим нерусским выражением, мы действительно подметим некоторые признаки, по которым, в иных случаях, можно было бы к немногим видам «спорта», применить эпитет «злой забавы». Петушиные и гусиные бои, травля крыс терьерами, травля медведей в былое время за Рогожской заставой в Москве, все это. зрелища, почти подходящие под определение, которое мы сделали выше; говорим «почти», ибо сознанное зло этих зрелищ заставило почти всюду запретить их путём закона; а раз, что забава зла, она уже перестает быть забавой. Гораздо ближе в истине был бы г. В. Ч.-в, если б охарактеризовал свои взгляды на охоту, назвав её «злою потехой»: тешить может и доброе и злое, смотря по отзывчивости души к тому или другому; потеха, на воспринимающего её впечатления, должна. оказать известное, устойчивое влияние. Ещё в уставе Сокольничьи пути царя Алексея Михайловича говорится об охоте как о «потехе доброй», потешающихся которой «не одолеют всякие кручины и печали“.
Замечательно, что здравый народный смысл только что приведенные, сомнительные в нравственной точки зрения виды спорта, никогда с охотой не смешивал; в народном понятии, охота всегда тесно связана с непосредственным, активным участием личности охотника (или что тоже любителя), проявляющемся иногда исключительно в творческой и созидательной а не разрушительной деятельности. Народный язык называет охотой коневодство, пчеловодство и птицеводство, так же как и вывод бойцовой птицы и разведение тех собак, которыми травили медведей; но самый акт боя, садки или травли не «вольного» зверя, с охотой, так как её понимает народ, никогда не отождествлялся. Тёмный лес, широкое поле, вот в народном сознании место действия охоты, на вольного, живущего в них зверя или гнездящуюся там птицу, которые и находятся поэтому в природных условиях существования и самозащиты. Это понятие, пережившее коренные изменения жизненного и экономического строя, народ отчасти вносит и по сие время в правовую сторону охоты, с трудом совмещая представление об охотничьей собственности с исконной свободой той «Божьей твари», которая составляет предмет охоты.
Снова обращаясь к народному языку, мы встречается ещё с двумя старинными выражениями: они определяют охоту, в связи с окружающей обстановкой или той средой, где она имеет место, и обособляют понятия о благороднейших видах охоты, а именно псовой и ружейной.
Слова эти: «полеванье» и «лесованье» — последнее, впрочем, определяет исключительно ружейную охоту промысловую наших северных окраин, тогда как «полеваньем» вероятно называлось первоначально исключительно охота псовая.
Впоследствии, с развитием охоты ружейной, числом «полей» стали определять возраст легавой собаки, а стрелка поздравляли с удачным полем, в виде добычи, хотя бы и состоящей из дичи чисто лесной.
И так, непосредственное участие природы в осуществлении охотничьего чувства, всегда и везде, как мы сейчас увидим, отличало те виды спорта, которые неуязвимы для наиболее метких ударов моралистов всех времён и народов. В Англии, стране развития всякого спорта по преимуществу, те его виды, которые обособляются термином «полевого спорта» (fieldsports) и к числу которых всецело отнесена охота, (доступная даже духовенству), вызывали нападки лишь тех идеалистов, которые подводили все под одну общую нравственную меру, не желая видеть разницы такого рода спорта, как уженье рыбы и публичные состязании боксеров по ремеслу. Нет ничего удивительного поэтому, что у нации со слаборазвитым спортивным характером, каковы французы, являлись такие философы, как Паскаль. Наречение его, приведенное эпиграфом к злой забаве, доказывает только аскетическое миросозерцание и полное неведение охотничьей страсти, заставляющие обобщать её, в порицании, с такими страстями, как пьянство и игра, со стремлением, посредством пустых развлечений, уйти от сознания высших целей земного существования.
Положительный характер немецкой философии, даже наиболее пессимистического оттенка, не допускает подобного смешения, и вряд ли кто-либо из философов Германии высказался против охоты, благодаря серьёзному отношению к немецкой народности. Вдумываясь в вопрос, что такое охота, как функция чувства, столь могучего, что оно способно, будто бы, превратить человека «в существо, подобное убиваемым им животным», мы придем к заключению, что охота является результатом совокупного и взаимного действия нескольких могучих двигателей человеческой психики. Как пружина и зубчатые колеса механизма воспринимают и передают, в определенной степени, приложенную к ним силу — источник механической работы, так и те душевные побуждения, которые нравственно осуществляются охотой, имеют каждое свое определенное значение и верную меру. Начинает ли неправильно действовать какая-либо составная часть, слишком, ли сильна пружина, имеющая второстепенное значение, попадет ли какой-нибудь сор в механизм — и вся работа испорчена; получаются вместо желательного олицетворения охотничьего я, те его искажения, которые, по меткому выражению («Заметки и размышления охотника», Пр. и Ох. Сентябрь, 1890 г.), приходится «выбросить за борт нашего охотничьего корабля» в виду надвигающейся бури, прибавим, мы не только, как ненужный балласт, а как тех, разгневавших богов путников, которых в древности беспощадно ввергали в море.
Наиболее сильные и самые чистые стимулы охоты —это потребность общения с природой, вследствие любви к ней и жажды борьбы в самых разнообразных формах. Умиротворяющее, успокаивающее влияние природы, встречаясь с волнующими душу ощущениями этой борьбы, сливается в один гармоничный аккорд, который только в душе охотника, верно звучит и находит родное созвучие. Нет этого созвучия, и улавливаются неизбежно лишь те фальшивые ноты, которые оскорбляют нравственное чувство. И посмотрите, как бесцеремонно обращаются с этой гармонией теоретики абстрактных идей и сочинители «злых» фельетонов: если в оркестре источники одних звуковых впечатлений нельзя произвольно заменять другими, то и в нас ощущения и впечатления охоты немыслимо воспроизвести теми суррогатами, которые нам предлагают в виде, всяких душеспасительных полевых и плотничьих работ. Скорее можно заменить прогулку в лесу или в поле гимнастикой перед открытым окном. Нет такой механической работы, хотя бы и среди природы, которая не была бы сопряжена с однообразным и потому утомительным трудом, которая не стесняла бы до крайних пределов физический и умственный кругозор, делая невозможным общение с природою, к чему направлены на охоте все действия, не исключая и завладения преследуемой добычей.
Трудно подыскать лучшее определение тесной связи охоты с природой, как сделанное в приведенных уже «Заметках и размышлениях охотника». «Стремление проникнуть в эту жизнь» (природы), «её тайники, подсмотреть и подслушать, то, что в ней совершается, узнать эту жизнь и сделаться господином в ней — вот сущность истинного охотника. В это определение, как существенный элемент охотничьего я, входит стремление к добыче того, что уходит и скрывается, потому что добыча эта — самый осязательный факт достигнутого господства» .
В этих немногих словах заключается и разумное объяснение цели охотничьих побуждений и указание на тот, несомненно чистый источник, откуда они проистекают, обнаруживая в отдающемся им одну лишь безграничную любовь к природе и не всем доступную чуткость души к её властному призыву человеческого сознания.
Усиленная нравственная и физическая деятельность почти всех способностей, вызываемая проявлениями борьбы, входит, почти в одинаковой мере, в то, что называется охотничьим чувством. Для воспринятия почти сходственных впечатлений нет надобности в сознании прямой и личной опасности, свойственной немногим видам зверовой охоты: стихийные силы природы, препятствия к достижению цели, противопоставляемая животными самозащита, безразлично, будь это нападение открытой силой, быстрота бега или полёта — всё это вполне удовлетворяет потребности ощущений борьбы, нераздельных с охотой уже вследствие постоянной и быстрой смены впечатлений, напряженного ожидания, то уверенности в успехе, то опасения неудачи. Но и помимо этого, охотнику приходится бороться и подчинять воле и самого себя, и свои чувства, мускулы и нервы, и даже природные инстинкты первого и лучшего помощника своего — охотничьей собаки.
И вот другая грубая ошибка неверно понимающих значение охоты: эту потребность интенсивных ощущений, необходимую, как дополнение почерпаемых из природы впечатлений, пытаются объяснить подчинением закону борьбы за существование. Первоначальный стимул не только охоты, но и всей человеческой деятельности, для нас, охотников не по ремеслу, а по страсти, исчезает в сумерках далекого прошлого несмотря на то, что этот закон, искони вложенный природою в мироздание, продолжает существовать для нас и поныне, хотя и выражается в формах, ничего общего с охотой не имеющих. Как раз наоборот: от современных проявлений этой борьбы и убегает человек в леса и поля, чтобы там отдохнуть с глазу на глаз с матерью природой и, как Антей в земле, найти в охоте источник новых сил для повседневной жизни, с её серой действительностью, неизбежными разочарованиями и заедающим трудом. Довольно любопытно, что тот же обличитель охотничьей страсти, Паскаль, в главе «о развлечениях» даёт нам, конечно, против воли, один из сильнейших аргументов в пользу объяснения потребности, развиваемой охотой, «концентрированной» деятельности не материальными, а чисто духовными свойствами нашего естества. «Люди обладают тайным влечением» – говорит этот мыслитель, «к внешним занятиям и развлечениям, которое происходит от сознания постоянных несчастий; но у них есть и другой тайный инстинкт, сохранившийся от величия нашего первоначального естества, он им подсказывает, что счастье заключается только в покое, а не в суете, и из этих то двух противоположных влечений в людях образуется смутное понятие, скрытое от них в глубине души; оно и побуждает их стремиться к покою посредством волнений и постоянно воображать, что то удовлетворение, которого люди не имеют, дастся им, если, победив какие-либо предстоящие трудности, они тем самым достигнут преддверия покоя.
То чувство не воображаемого, а истинного удовлетворения, то ощущение «достигнутого покоя» после усиленной деятельности всех способностей, приведенных в движение охотой, не есть ли последствие бессознательного подчинения инстинкту, проистекающему из чисто духовных побуждений и притом, как удостоверяет Паскаль, далеко не низшего порядка?
Мы рассмотрели сущность двух наиболее высоких и нравственных побуждений охотничьей страсти; но для полноты анализа следует упомянуть еще о двух придаточных элементах; в большей или меньшей степени они являются неизбежными её спутниками, ибо нераздельно связаны с ощущениями борьбы: мы говорим о самолюбии и о чувстве риска. Сущность охоты и обусловливаемой ею деятельности вызывают развитие самолюбия. Порождаемое стремлением к господству над природой, оно развивается в преодолении противопоставляемых ею препятствий: узнать то, что не знают другие, завладеть недоступным для прочих, сильным и опасным зверем, быстро мелькнувшей в лесу птицей или скрытою в темной глубине рыбой,— всё это, составляя цель охотничьих стремлений, естественно должно пробудить в осуществляющем их сознание известного превосходства.
Охота не виновата в том, что недисциплинированное чувством нравственной меры самолюбие, уродливо разрастаясь, превращается в неприглядные свойства «самодовольства, тщеславия, хвастовства и вранья», проявляемые будто бы всеми охотниками. Беспрестанное лицезрение непреложных истин природы должно, наоборот, налагать печать правдивости и прямодушия на характер неутомимого искателя этих истин, каким является истинный охотник.
В известной картине Перова, изображающей старого вруна на охотничьем привале, здравомыслящий зритель увидит не охотника, а ту справедливо бичуемую сатирой пародию на него, от которой иногда приходится брезгливо сторониться на общественных охотах. Не ради охоты подобные типы туда попадают, а просто от нечего делать, для компании, где предвидится случай истощить запас возможных и невозможных анекдотов и всегда найдутся наивные слушатели, готовые поверить небылицам таких, к сожалению, нередких, псевдо-охотников. Еще одно волнующее ощущение способствует развитию страстности и увеличению обаяния охоты, — это чувство риска. Само по себе уже достаточно могущественное, чтобы самостоятельно породить пагубную страсть игрока, в охоте оно является побочным и роль его ограничивается усилением душевного настроения, являющегося в решительные моменты. Оставаясь свободным от связанного с риском в игре материального выигрыша, чувство это облагораживается на столько же, на сколько цели охотника выше и нравственнее целей игрока. Только на получивших в последнее время широкое распространение садках чувство охотничьего риска на столько приближается к ощущениям азартной игры, что ясной черты между обоими провести невозможно; но садка не есть охота и всегда останется лишь состязанием или упражнением в стрельбе1.
Верно или нет разложена охотничья страсть на её элементы, но, во всяком случае, кажется, что других в неё не входит. Но где же кровожадность? Где самостоятельное наслаждение фактом убиения или насилия, нераздельными с охотой? Где же пружины нашего нравственного механизма, на которые усиленно нажимают люди, желающие доказать, что охота не то, что она есть в действительности? Ответ на это короток. Их нет, да и быть не может в разумном охотнике, сознательно относящемся к своим действиям и согласующим их не только с общечеловеческой, но и с специальной «охотничьей» совестью.
Управляя нашей волей в сфере охотничьих деяний, совесть эта лучше всяких законов ограждает природу от разрушительного вторжения в нее человека, а в выборе средств и приемов охоты постановляет верную оценку их нравственного значения.
Не распространяя на животных понятия отношений общечеловеческих (один из многих абсурдов «Злой забавы»), мы различаем то, что для непосвященных может казаться безразличным: мы убивает токующего глухаря и не поднимаем ружья на защищающего выводок самца-куропатку.
Причина этого кроется в законах охотничьей совести, разрешающей одно деяние и отвергающей другое, хотя писаные охотничьи законы относятся к тому и другому факту безразлично. Как бы старательно ни раздували чувство сострадания или жалости к низшим тварям, в доказательство того, что, убивая, мы не можем одновременно горячо любить живую природу, — этот кажущийся парадокс тем не менее неопровержимая истина.
В охоте, т. е. именно в том разрушительном и, по-видимому, только жестоком процессе осуществляются несомненно эстетические идеалы, почему всякий истинный и страстный охотник — непременно идеалист. Не все идеалисты могут воплощать свои идеалы в творчестве искусства или человеческой мысли: да и самые идеалы различны до того, что многие почти не выдаются из общего житейского уровня, хотя и вырастают на одном корне с высшими идеалами истины и добра. Это идеалы эстестики, доступные и для первобытного миросозерцания. Они-то и осуществляются в красоте природы и в силе ощущений охоты, так как в силе есть тоже красота.
Главный контингент нашей пестрой охотничьей рати получается из тех, везде и всюду встречающихся идеалистов, которые одарены способностью усваивать извне то, что согласуется с скрытыми в глубине их души, часто несознаваемыми, идеалами.
Тургенев-охотник и идеалист заставляет различно относиться к охоте героев романа «Отцы и дети». Молодой Кирсанов охотится, а Базаров, воплощенное отрицание всяких идеалов, ищет в болоте лягушек для своих опытов и объясняет крестьянскому мальчику сходство строения человека и лягушки…
Подвергая этих несчастных жертв науки всевозможным истязанием, материалист Базаров, наверное, ничего не видел жестокого в процессе сдирания кожи с живых лягушек или вивисекции их; но если б что-либо подобное пришлось проделать Кирсанову для охотничьих целей, вряд ли он стал бы охотиться, идеалы его были бы разбиты чисто физической, некрасивой стороной причиненных страданий.
Охотник-поэт и любитель изящного не может являться в роли палача.
Охотник-поэт и любитель прекрасного не может являться в роли палача среди той самой природы, созерцанием которой он наслаждается: и казак Ерошка гр. Толстого, отгоняющий бабочек от пламени свечи, и Некрасовский дедушка Мазай, с грузом спасенных зайцев в своей лодке, — типы, выхваченные прямо из жизни. Едва улеглись пронёсшиеся мимолетной бурей в душе охотника ощущения борьбы или завладения добычей, как наступает прежнее затишье, ничем не омрачаемого, исполненного любви миросозерцания…. «Выстрел грянул, птица убита, исчезло очарование, и охотник рад был бы оживить лежащего перед ним несчастливца». — сказал кто то из охотников.
Непосредственное и в высшей степени интенсивное возбуждение охотничьего чувства в эти минуты могучей волной уносит из нашего сознания, а тем более из памяти, сравнительно редкие на охоте впечатления, способные оскорблять не сантиментальную чувствительность проповедников абсолютного несуществующего в природе добра, а естественное сочувствие к страданиям, свойственное всякому, в ком не заглохла божественная искра….
В психическом организме человека жалость является продуктом действия возбуждающих это чувство впечатлений одновременно на сердце, волю и разум; рефлективное по своей природе, оно стоит в прямом отношении с чуткостью организации к известным впечатлениям и способностью объективно воспринимать их. Вот почему, несомненно, жестокий поступок человека культурного не будет доказательством сознательной жестокости полудиких. Фанатики сострадания не желают понять, что чувство это должно быть строго контролируемо разумом, даже во имя их идеи — отвлеченного и абсолютного добра, без чего, рано или поздно, оно роковым образом приведет к неизбежному, в силе и материи, искони существующему злу. Медведь, из сострадания к другу, убил его вместе с докучливой мухой на его лице; последователь буддизма своим собственным телом вскормил вынутых из раны собаки червей (как повествует нам «Злая забава», причинив жестокие мучения тем животным, в которых выведшиеся мухи положили свои личинки; по совету Г. В. Ч….ва, выпуская пойманных у себя мышей, мы бессознательно причинили бы соседям тот вред или то зло, которое устраняли от себя. Мы слышали об одной в высшей степени сострадательной даме, предпочитавшей назначенную для стола живую рыбу морить медленной смертью в чану с водой, чтобы не допустить эту самую рыбу быть приколотой жестокосердой кухаркой. Все это несомненные проявления одного и того же высоконравственного чувства, в силу непреложных законов превратившиеся в бессознательное зло. И вот почему.
Медведь был совершенный профан в теории тяготения, но желал оказать услугу; буддист верил в метемпсихоз, как автор «Злой забавы» в благородную решимость мышей не вредить более пощадившим их людям, а виновница мучительной асфиксии рыбы не сомневалась, что ей приятнее расставаться с жизнью именно так, а не иначе. И все они, осуществляя теоретическое добро, чистосердечно в него верили, как мы, жестокосердые охотники, верим в то, что пущенный с известной высоты камень непременно убьёт человека, что всякую вредную тварь нужно уничтожить, хотя и наименее жестоким способом, и что, убивая и съедая зайца или куропатку, мы не становимся оттого убийцами кого-либо из предков, переселившегося в эту временную оболочку души. Все это понятия, усвоенные первоначально из природы вещей и перешедшие через поколения в наше мировоззрение, в форме знания, опыта и верований. В наш век, быстро идущий вперёд, эти понятия хотя и устарели, но большинство, по старой памяти, еще не отрешилось от них, и пройдет ещё много времени, пока все убедятся, что назначение человека именно в том и состоит, «чтобы, перерабатывая в плоть и кровь исключительно растительную пищу, удовлетворять голод хищных зверей, а что пахать и сеять нужно для того, чтоб на счёт этого труда существовали и наслаждались жизнью бесчисленные зерноядные животные и птицы». Отрицание необходимого совмещения добра и зла в природе, вменяемости этого зла в проявлениях человеческой воли, непротивление этому злу — всё это измышления новейшей стадии миросозерцания, неспособные на йоту изменить основные законы, управляющие всем миром и нами, сквозь какую бы призму розового или чёрного стекла на этот мир ни смотрели. Как ни старайся проповедники отвлечённых теорий убедить скептиков в непогрешимости своих воззрений, как ни желай гуманисты, чтоб жил волк и рядом с ним безмятежно наслаждался жизнью заяц, вовсе не проглатывая с кормом или проглатывая, как можно меньше, желающих тоже жить насекомых, всё это будут старания неосуществленные и желания несбыточные; ведь основную идею этих теорий скептики признают противоестественной, а следователю ложной, потому что волк на их глазах, пока стоит мир, из пойманного зайца все так же будет усваивать организмом составные части тех растений и живших на них насекомых, которые служили пищей съедаемому зайцу.
Вот почему мы, охотники, стреляем волка и знаем, что остаемся правы перед кодексом природы, не обвиняющей нас и за то, что мы убиваем и нескольких зайцев, в сознании, что они, вероятно, съедены были бы тем же волком, если б он продолжал жить. Не осудит нас за это и совесть, потому что, разумно понимая охоту и её цели, мы являемся не нарушителями общего распорядка природы, а на оборот, подчиняясь ему сами, вносим в нее согласную с её видами деятельность.
И что всего страннее, это то, что природа нам не кажется несправедливой и жестокой оттого, что она создает лишь для разрушения и обратно во всем, начиная с нас самих, является двойственной в распределении добра и зла, идущих рука об руку, и по очереди являющихся то последствием, то источником одно другого. Убеждение, что такой распорядок, в конце концов, ведёт к скрытым за нашим кругозором высшим целям творения, заставляет нас думать вместе с Паскалем, что «божество в совершенствах природы является как отражение, неполнота которого явствует из её недостатков». В них то, в этих тёмных сторонах и кроется, быть может, самое наглядное доказательство существования иного, совершенного мира.
И не одни мы так мыслим и думаем: встречаются часто и в фельетонах не менее «прекрасные» статьи, чем (с точки зрения гр. Толстого) «Злая забава» г. Ч—ва.
Вот отрывок из одного фельетона, появившегося недавно в газете „Новое Время“, под заглавием «Отжившие антитезы“, и подписанного инициалами А..т2.
«Панглосу кажется, что все превосходно устроено в этом лучшем из миров, а напротив, буддистам и их позднейшим последователям, философам пессимистической школы, кажется. что жертва страдает более, нежели наслаждается её палач», откуда, конечно, и выходят одни только убытки. На самом же деле это вовсе не так. Ничего здесь лично для нас не устроено, никогда палач, не сравнивает свое зверское наслаждение со страданием своей жертвы. Пожирая пожарские котлеты, мы весело говорим о чем угодно, и никто решительно не вспоминает даже, что, во время нашего смеха, переживала курица, которая была жива и была непременно зарезана. Все это искусственные спекуляции, нарочно придуманные человеком для напрасного самообольщения или для столь же напрасного самоузгрызения. Все дело стоит гораздо проще и куда прозаичнее. Существуют общие законы, для всех одни, никто их не может изменить, ибо они суть свойства материи в условиях её земного существования. Мы можем путём абстракций и обособлений, находить то или другое применение или выражение этих общих законов жестоким, но до тех пор покуда мыслим правильно и дельно, мы не можем находить эти законы несправедливыми уже потому, что они общи. Ни для кого и ни для чего не бывает исключений. Кошка без труда ловит и пожирает мышь, но две сотни мышей пожрут всякую кошку, если пойдут на неё дружно и согласно, причём природа установила, что в то же самое время, когда нарождается одна кошка — нарождаются и страшные для неё две сотни мышей. Сельдей все пожирают в степени ужасающей, но поставьте рядом с этим чудовищным фактом страдания сельдей такой же непреложный факт, что пара селёдок, в течение нескольких лет, своим потомством могла бы запрудить все земные моря и океаны, вопрос о палаче и жертве меняет тотчас же свою окраску и, если сельдь, приправленная луком и поданная на закуску к водке, может возбуждать слёзы у нежного сердца покровителя сельдей, то та же селедка, со своей икряной подругой, оставленная на свободе и поставленная под особое покровительство нежносердечных покровителей, пожрёт сама себя и вместе с собою и своего покровителя. Нет в природе факта, который бы противоречил этому основному правилу, потому что природа никого не любит и ничего, в частности, не предопределяет, а подвигается в известном направлении, по известным непреложным законам, которые человек может познать и измерить, но, конечно, не в силах изменить в их корне» и т. д.
Теперь бросим беглый взгляд на влияние охоты на жизненные явления в области, как юридической, так и социальной.
По мнению порицателей осуществления охотничьей страсти, развивая в людях только дурные наклонности, она должна порождать проступки и преступления в той же или даже большей мере, как и прочие человеческие страсти.
Чтоб быть справедливым, надо сознаться что, поставленная в известные условия, охота, как осуществление некоторого права, вызывает конечно и его нарушения; но там, где объект охоты остается по сие время, тем „res nullius“, каким был во времена Римского права, т. е. в малонаселенных окраинах и мало тронутых культурой странах, там, разумеется, охота не может представлять и поводов к какому-либо правонарушению. Мы, жители средней России, до сих пор переживали нечто среднее между тем и другим положением вещей, отчасти благодаря неопределенности ныне уже сходящего со сцены законодательства, отчасти вследствие того, что многие существенные вопросы охотничьего права только весьма недавно получили надлежащую оценку, благодаря ученой разработке такими специалистами, каким, например, является в этой области юридической науки, уважаемый редактор „Охотничьей Газеты“ Н. В. Туркин.
Но если до сего времени мы относились слишком легкомысленно к использованию нашего охотничьего богатства, если, видя в нем неиссякаемый источник удовлетворения прихоти, мало отличающейся от забавы, мы предоставляли самим себе судьбу и интересы нашей охоты, то в настоящее время естественные последствия такого положения вещей, пробудив наше охотничье самосознание, заставили взглянуть более правильно на все явления, соприкасающиеся с охотой и ей правом.
Время неопределенного и неосмысленного отношения к этому праву уже безвозвратно миновало и, благодаря широкому развитию особой литературы, а следовательно и гласности, внесенной в дело охоты, вопросам её уже придано значение, давно упроченное за ними в Западной Европе. Чтоб быть беспристрастным, не следует впрочем игнорировать, проистекавшего из безразличного отношения к охоте, почти полного пробела в нашей криминальной статистике целой рубрики преступлений, вызываемых исключительно охотой, тогда как проступки, в смысле нарушения действовавшего или точнее бездействовавшего по сие время охотничьего закона, составляли не исключительное, а наоборот общее явление русской охотничьей жизни. Из этого можно заключить, что, судя не слишком строго, следует признать за отечественной охотой скорее благородное, чем вредное влияние па общественную нравственность3. Не то видим мы на Западе. Там охота обусловливается не только составляющим исключение крупным землевладением, но находится в непосредственной связи с капиталом и наравне с ним ощутительно вызывает со стороны пролетариата более или менее энергичный протест в форме браконьерства и связанных с ним преступлений.
При этом, вследствие высокой цены на дичь и легкости её сбыта, корысть бывает главным побуждением преступной охоты, которая и сводится поэтому к простой краже.
Благодаря естественным и экономическим особенностям России, охота наша стоит в исключительно благоприятных условиях для устранения на неопределенное время такого нежелательного действия на народную нравственность, если к тому же сознание необходимости охотничьих узаконений и их соблюдения во имя общей пользы — проникнет в жизнь и прочно в ней укоренится.
Социального значения охоты, как фактора общественной и экономической жизни, отвергать также нельзя. Если государства, ушедшие так далеко по пути прогресса, как Северные Американские Штаты, отводят охоте и её потребностям надлежащее место в общем государственном строе; если там существуют, при поддержке правительства, сотни обществ покровительства и размножения охотничьих животных, и такой, единственный в мире, национальный зверинец, как «Vellow Stone Park», то вам ли разделять с прогрессистами взгляд на охоту, как на возвращение «к варварству или средневековой эпохе» с пытками, рабством и всем тем, на что «современное человечество оглядывается с таким же отвращением, с каким будущее станет смотреть на охоту»?
Будь эти прогрессисты менее близоруки, они не могли бы не видеть, что социальное или общественное начало вряд ли, где может быть применимо так полно, как в деле охоты. Разрастание на наших глазах возникших обществ, достигших в короткое время блестящих результатов, уже наглядно доказало это. Превращая непроизводительные земли, не поддающиеся культуре, которая пока у нас идёт не рука об руку, а в разрез с охотничьим хозяйством, в пространства, дающие ренту, общества эти оказали уже немалую услугу, а роль их, как рассадников дичи, еще более полезна.
Естественным порядком вещей, охотничьему вопросу в будущем суждено возвратиться к строго социальному началу, лежавшему в его основе в первые времена, когда самозащита человека или потребность добывать для пищи крупных животных могли осуществляться лишь при условии общественной или артельной охоты. Неудобства эгоистических стремлений в будущности этого вопроса не могут не выказываться все более и более, по мере дробления земельной собственности и коренных изменений быта. Наконец, неизбежно время, когда личная инициатива не в силах будет бороться против натиска неблагоприятных влияний и только общественная деятельность, умело направленная к ограждению частных интересов в общей пользе, может поставить охоту даже в лучшие условия, чем в последнее время.
Сознание общей равноправности перед лицом природы и могущество охотничьего инстинкта проявляется в том упрощающем влиянии на социальные отношения, какого не вызовут ни какие теории. Только благодаря этому, привитые жизнью понятия временно выходят из рамки до того, что мужик, за крупную оплошность, чуть не бранью осыпает интеллигентного охотника, и какая бы пропасть ни разделяла обоих в общественном положении, авторитет мужика признается и его грубое порицание сносится, как нечто должное.
Оставалось бы еще достаточно простора для обзора воспитательного значения охоты, если б эта, крайне интересная, сторона её не была уже разработана самым добросовестным образом в заметке, появившейся несколько лет тому назад. (Журнал Охоты № 5 за 1875 г. статья С. Л.).
Выдающаяся роль охоты в воспитании не удрученного всякими неврозами, худосочного и безвременно состарившегося юношества, а крепкого духом и телом, кроется в развитии и изощрении разнообразнейших субъективных и объективных способностей. Благотворно действует на все фибры человеческого организма охота; это гимнастика души и тела, не пассивная, как та, которая уже признана необходимой нашими педагогами, а разнообразная и свободная, как сама природа. Мы думаем поэтому, что глубоко заблуждение тех, кто полагает с Г. Ч…вым, будто охота «мешает развитию юношества в атмосфере добра и правды». В пытливом и восприимчивом молодом уме она может скорее пробудить любовь к добру и к той истине, которая на каждом шагу воспринимается этим умом из природы, как только искусственная завеса, часто изящно драпирующая жизненную неправду, упадёт перед его глазами.. Мы, конечно, далеки от мысли, что нужно развивать с детства страсть к охоте, что без охоты невозможен нормальный рост организма; мы не хотим сказать что все, без исключений, должны быть охотниками и что ребёнку нужно давать в руки ружьё, опасное для других и для него самого. Такая теория была бы еще страннее положений злой забавы, но мы смело утверждаем, что задатки охотничьего чувства, в каком бы возрасте они ни проявлялись, подавлять не следует. Гораздо разумнее направлять их так, чтобы они, в своих первых уже проявлениях, осуществлялись осмысленным и серьезным, не мешающим делу занятием, но отнюдь не забавой от безделья, ибо в этом смысле, в оправдание взглядов Г. Ч—ва, она стала бы несомненно праздной и злой. Уженье рыбы, птицеловство, даже добывание яиц и насекомых для коллекций, все это виды широко понимаемой охоты, доступные самому раннему возрасту.
Поощряйте в ребенке любовь к природе, давайте простор его первым инстинктивным влечениям к ней, и вы увеличите объём и содержание жизни взрослого человека—несомненного будущего охотника, в такой мере, что совет моралистов стремиться к этому безграничным и бесцельным развитием сострадания, можно всецело оставить при них. Наполнить собачьими, кошачьими или мышиными благотворениями можно только уж слишком бессодержательную жизнь, и пока простор для сострадания к ближнему безграничен, до тех пор сентиментальность великих и малых печальников о животном мире будет лишь смешным и уродливым извращением чувства.
Нельзя, конечно, не признавать нравственного долга каждого благоустроенного общества заботиться о домашних и о тех диких животных, которые, вследствие приносимой пользы, имеют неоспоримое право на участие человека. Несомненно, что все охотники, имеющие основание называться этим именем, с живейшим интересом следят за трудами собравшегося в настоящее время съезда Общества покровительства животных, и вполне сочувствует мерам к устранению злоупотреблений и жестокости в обращении с животными, или в пользовании ими для известных целей.
Как нельзя более желательно широкое распространение деятельности Общества и в провинции, где члены обществ охоты могли бы одновременно и успешно преследовать те или другие цели, внося в охоту принципы, почерпнутые в разумном согласовании нравственных основ с потребностями человека.
Таким образом идея сострадания к животным проникла бы в жизнь и получила бы иное значение, чем в отвлеченных теориях философов и моралистов.
Цель служения человечеству идеей высока и достойна уважения, но узкость взгляда и пристрастность суждений могут и на добром корне вырастить негодные плоды.
Ведь, благодаря авторитету напутственных слов к проповеди г. Ч—ва, многие могут поверить в нравственный вред охоты и, в прискорбном заблуждении, замкнуть перед собой эту широко растворенную дверь в сокровенные тайники природы…
Н. Ермолов.
Картина Василия Перова “Птицелов”.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”
- Нельзя не выразить сожаления о полном пренебрежении наших охотничьих обществ к целевойстрельбе из нарезного оружия, имеющей, конечно, более серьёзное значение, чем голубиная садка, при употреблении специального, а не охотничьего ружья, выстрел из которого требует для каждой убитойптицы вдвое большее количество пороха и свинца, чем идет на боевой патрон нашего военного оружия.
В настоящее время, приспособления для усовершенствования и состязания в стрельбе пулей, при помощи подвижных мишеней, вполне подражающих бегу зверя, настолько приближают стрельбу в штандах к настоящей охотничьей, что она представляет несомненный интерес. ↩︎ - См. „Новое Время“ М 5319, 23-го декабря ↩︎
- Нельзя оставить без внимания тот факт, что оздоровляющее действие охоты на нравственность сельского населения в последнее десятилетие значительно изменилось к худшему. В этом сказывается, как и вообще в жизни деревни, могущественное влияние кабака. Еще недавно занятие какою-либо охотой, в праздники или не рабочее время, отвлекало крестьянина от пьянства; теперь же размножившиеся кабатчики простерли свою монополию и на охоту; они являются в своём районе то истребителями дичи, то скупщиками её у не менее расплодившихся охотников, неразборчивых на способы охоты и видящих в ней лишь лёгкое средство удовлетворять пьянству. Вообще из этого, несомненно, явятся первые нарушители ожидаемых законов. ↩︎