“Природа и Охота” 1886.3
Спешу ответить Омскому собрату по страсти на его вопрос, помещённый в ноябрьской книжке журнала, и поделиться с ним тем, чему научила меня моя охотничья практика. Ответил бы я ему охотно и ранее, да получил ноябрьскую книжку как раз в то время, когда, с окончанием одного гражданского года и с началом другого, должен был на целый месяц отложить свои думы обо всём на свете, кроме того, что в это время в особенности, обязательно и безусловно, требуется службою.
Считаю нужным прежде всего оговориться, что в моём очерке весенней охоты на белых куропаток около Архангельска я обещал рассказать о том, как отучитьи т. д. в предполагаемом рассказе о летней охоте на ту же дичь, а до рассказа этого, по многим, уважительным для меня, причинам, как говорится, руки не доходят; во-вторых, я обещал рассказать о том, как легко отучить легавую собаку от гоньбы за пернатой дичью, а не за зайцем, хотя по моему личному убеждению, собака, обладающая мёртвой стойкой по птице, должна также мертво стоять и по зайцу, и над кошкой, и над тараканом, и не бросаться за зайцем, когда он побежит, как она не бросается за улетающей из-под её стойки птицей. Впрочем, могу Вам рекомендовать и на этот случай испытанное мною средство: прежде всего, и первее всего, никогда,ни под каким условием, не позволяйте вашей собаке ни с кем,а в особенности с прислугой (это первые и самые злейшие враги наших собак во всех отношениях — беда ещё большая, если прислуга собаку любит; а вторые враги — это уличные мальчишки, науськивающие собаку на других собак и на кошек) выходи́ть из дому, кроме как с Вами и под Вашим строгим надзором; в доме же место Вашей собаки под Вашим письменным столом, у Ваших ног, и ни под каким видом не в кухне; приучайте дома собаку жить в тесной дружбе с кошкой, чего достичь как нельзя легче, причём не верьте поговорке „живут как кошка с собакой“, прилагаемой к людям, живущим во вражде: все мои собаки, сколько я их ни имел, ели вместе с домашней кошкой из одной кринки, спали вместе, вылизывали друг друга и взаимно выискивали блох. Никогда не позволяйте Вашей собаке гоняться за чужими кошками, над которыми собаки так любят делать стойку, и себе никогда не позволяйте, в особенности при молодой собаке, стрелять по взбуженному зайцу. Полагаю, что Вы охотник серьёзный и не решитесь стрелять по зайцу, никуда не годному в сезон охоты по перу с легавой. Всякий раз, как собака пошла по следу зайца (а это ведь очень хорошо видно по её поиску), остановите её сейчас же и пристыдите. Мои псы в подобных случаях, при одном слове „заяц“, произнесённом даже обыкновенным, но только пренебрежительным тоном голоса, бросают заячий след, а при охотах за зайцами с загонщиками, я нарочно, для испытания послушания и для приучения к хладнокровию моих псов, брал их иногда с собой, и они сидели спокойно рядом со мной, не позволяя себе пошевельнуться при виде выбежавшего из под гона зайца, и лишь после выстрела тянули к убитому зайцу и делали над ним стойку, если он был убит наповал, и прихватывали его, если он бился или полз. Если только у Вас в Омске действительно сеттера, как вы говорите, а не подсеттера,или не a la-сеттера,какие завелись теперь и у нас в Архангельске, когда-тославившемся на севере России сеттерами, то, при таком воспитании, даже и с не особенно чистой[1] кровью, они, безусловно, должны делать по зайцу мёртвую стойку и не гнать ни зрячего, ни по следу, если только Ваш сеттер не набалован.
Не решаясь предлагать Вам, как опытному и серьёзному охотнику, советов для того как отучить собаку от гоньбы пернатой дичи, я просто расскажу Вам, как я сам поступал и поступаю в таких случаях и как стали поступать, по моему совету, и другие здешние охотники. Вы же, без сомнения, мысленно дополните подробностями рассказ и если вздумаете приложить к делу то, что я расскажу, то увидите и на практике, как и что применить к Вашему псу из того, что я практиковал над своими. К делу. Давно как-то, когда, к стыду моему, я, никем и ничем не руководимый, был ещё недостаточно опытен в натаскивании собак, впрочем, и не нуждался в этой опытности, так как начал охотиться с такими собаками, которые меня учили охотиться), оставшись весной совершенно без собаки, метался, ввиду наступающего охотничьего сезона, по городу как угорелый, разыскивая подходящего пса, лишая себя послеобеденного сна, строго воспрещаемого господами врачами (из которых, однако же, редкий после сытного обеда, не закатывает сам на часок-другой), просыпаясь ежечасно и ночью от тревожных снов, нося в кармане на всякий случай столько капиталов, сколько мог пожертвовать на приобретение пса, я совершенно случайно приобрёл даром черно-пегого пойнтера, происходившего от выписных из Англии родителей. Не буду распространяться о том, как это случилось, но скажу только, что этот уже шестилетний пойнтер, по заявлению его владельца, не позволил ему убить из-под себя не только ни одной куропатки, но даже ни одного дупеля, разганивая и всех и вся из слуха и из виду вон; притом же бросался на всех дурно одетых, в особенности на нищих, вообще был зол и не любил, если его тревожили даже ласками в то время, когда он располагал спать, за что уже год и сидел на цепи в отдалённом углу обширного сада, почти не видя людей, кроме человека, приносившего ему два раза в день корм. Предупреждённый хозяином не подходить близко к выскочившему из конуры этому цепному пойнтеру,я, однако же, увидя сразу, что имею дело с чистокровной собакой, храбро подошёл к ней и за эту храбрость был награждён самыми нежными ласками и изъявлениями восторга от этого зверя. Собственно это-то обстоятельство и расположило владельца пса отдать мне последнего в полную мою собственность. Поприучив с неделю к себе и к домашним этого пса и переехав на летнее жительство в деревню, я 18 июня, когда молодые куропатки, выходящие на жировки на обширные открытые мхи, едва ещё бродят, только что вылупившись из яйца, и чуть не тонут в жидких моховых нишах[2], молодыми побегами, которых, как детскою кашкою, они в это время исключительно и питаются, вечером отправился на ближний мох, отстоящий от моей летней резиденции сажен на 100, чтобы испытать пса. При этом я захватил с собой строгий парфорс, верёвку, плеть и рог, к позыву которым пёс был уже приучен мною при кормлении.
Не прошло и двух минут, как пёс мой, уже исчезнувший из глаз, поднял выводок куропаток, в чём я убедился лишь по громким и до крайности тревожным крикам старых. Ни крик, ни свист, ни рог, ничто не могло вернуть гонявшегося за матками пса. Сел я на сухую кочку, закурил папиросу и, атакуемый тучами комаров, стал терпеливо ожидать возвращения пса, предаваясь очень невесёлым думам и предрешая уже вычеркнуть из своей жизни этот год. Прошло более получаса, но ни пёс мой не возвращается, ни звонкий голос старых куроптей до меня не доходит, значит, или угнал их из слуха вон, или, не умея меня найти, вернулся в деревню, а может быть, удрал и в город, переплывши Двину и её рукав. Наконец, совершенно задохшийся и измученный пёс явился ко мне. Взял я его на парфорс, прикрутил к первой попавшейся на глаза сосне и задал ему здоровую баню с приличным нравоучением и с повторением «тубо» и «назад», при каждой вполне заслуженной им награде. Отдохнув и успокоившись от этой бани, которая пришлась, я думаю, жарче мне, а не наказанному, и напоив пса из-под ноги, я, держа его на верёвке со строгим парфорсом, пошёл туда, где им был поднят выводок. Чуть только я свистнул раза три голосом молодых куропаток, как старые, летя низом, мигом явились ко мне и стали всевозможными способами отманивать собаку, рвавшуюся к ним и удерживаемую строгим парфорсом и скрипичным баском, вплетённым в конец кнута, этот басок очень больно дерётся, зато не изувечит собаки. Вспугнув Стариков, я, разыскав и собрав в шляпу едва державшуюся на ногах молодёжь, уселся на кочке, подавая жалобный голос молодых. Старые, облетев около меня круг, сунулись ко мне чуть не в колени. При каждом порыве собаки броситься за ними, она, при повторяемых „тубо“ и „назад“ получала должное внушение на память баском. Куропатки-старики, эти чадолюбивейшие и самоотверженнейшие из пернатых родителей, слыша писк молодых, стали бегать около собаки, потом уже и под брюхом севшего пса, прыгали через его хвост, спокойно растянутый на земле, совались под его морду, а самка, взлётывая при этом, крылом била его по чутью, так что собака стала от неё отворачиваться. Поупражнявшись таким манером некоторое время, я, наконец, выпустил из шляпы птенцов и, провожаемый родителями, далеко отвёл собаку; потом ещё раза два возвращался к тому же выводку для проштудирования с псом того же урока.
На другой день, раненько утром, пока ещё куропатки не ушли в бор, я проделал над ними ту же штуку, не собирая только птенцов в шляпу, а посвистывая вместо них сам. В вечерний урок того же дня собака моя слушалась меня уже и не удерживаемая верёвкой, а останавливаемая одним голосом и свистом. На третий день утром собака была уже и без парфорса, а в вечерний урок забыла и думать о том, чтобы ловить отманивающих её маток, и по первому же свисту и слову «брось», спокойно отходила со стойки и шла, куда ей было показано рукой при свисте, посылающем искать. На 4-й день я обошёл весь мох, нашёл ещё 4 выводка и над ними упражнялся чуть не целый день, сделав в конце псу моему настоящий экзамен и приучая его к тому, чтобы он и при выстрелах, делаемых мною тогда, конечно, на воздух, не смел бросаться за взлетающими матками. В заключение, из последнего выводка я убил старика и пёс, потянув к нему, как к живому, сделал над ним мёртвую стойку, из-под которой я спокойно и взял убитого куроптя. Так в 4 дня мне удалось усмирить этого бешеного, уже шестилетнего, пойнтера и я, возвращаясь в этот день домой, считал себя обеспеченным насчёт собаки. Надежды мои вполне оправдались, и я пять лет всласть поохотился с этим, когда-то сумасшедшим, псом, спокойно позволяя ему и в лесу бегать где угодно, так как если я долго не видел его, то, будучи уверен, что пёс, где-нибудь на стойке, я кричал ему «брось» и трубил в рог и он, если был занят только розыском причуянного по следу выводка, стремглав являлся ко мне и, показавшись на секунду, также быстро возвращался туда, откуда пришёл, а если отошёл со стойки, то приходил ко мне тихо, извинительно повиливая хвостом и делая таким образом нечто вроде доклада. Пришлось мне расстаться с этим псом только потому, что он при малейшем дождике совершенно переставал искать и прятался под ели, а на 5-й год, хотя и обладал просто стальными мускулами весь, изображая из себя упругую пружину, но, неся на плечах уже 11-и год и почти не зная отдыха в охотничьи сезоны, начал уходить с поля домой, стоило только мне, бывши даже за несколько вёрст от дому, при обходе какого-нибудь мха, повернуть в домашнюю сторону. Вперёд идите сколько угодно, он всё работает по-прежнему, а чуть повернули назад, если, разумеется, не для розыска уже найденного и только переместившегося выводка, одним словом, если ничем не пахнет, то подожмёт хвост и тихим манером направится прямо к дому и тогда уже никакими способами не заставите его вернуться несмотря на то, что при остановках для обеда, я тут же варил и для него вкусную похлёбку, заправляемую хлебом, следовательно, на охоте пёс не голодал.
Был у этого пса, или, лучше сказать, явился, без сомнения, вследствие такой дрессировки, может быть уже и чересчур утрированной, один недостаток, который признаётся за недостаток — впрочем, другими, а я его считаю за достоинство и требую от моих собак этого недостатка. О вкусах не спорят. Это до такой степени мёртвая стойка, что ничем не заставите его поднять птицу, над которой он стал, извольте подвигаться по направлению его взгляда и подымать птицу сами. А позвольте спросить, что за удовольствие, если, по слову «пиль», ваш пёс бросится на причуянную им дичь и, заслоняя собою взлетевшую и путающуюся в кусте или в траве дичь, не позволит вам выстрелить и, ещё того хуже, схватит её на подъёме сам, без вашего выстрела. Во-первых, и удовольствия при этом никакого; во-вторых, птица может и улететь без выстрела; в-третьих, вы пошли на охоту пострелять, а не на промысел, не разбирая тем или другим путём птица очутилась в ягдташе, а в-четвёртых, и что самое главное, ваша собака, хотя бы даже и старая, приобретает сквернейшую привычку срывать со стойки, чтобы поймать птицу. Извольте-ка после этого отучать её от этой привычки. Да она, наконец, перестанет понимать, чего от неё требуют: указывать ли только притаившуюся птицу и предоставлять охотнику расправляться с ней, как ему угодно и нравится, или и ловить при том же. У нас есть не один и не два даже из опытных, заядлых охотников, которые порицают моих псов за такую стойку, не принимая во внимание, что я нарочно приучаю моих псов к такой стойке, охотясь преимущественно в лесу, а не за одними жалкими дупелишками по гладким лужкам, и хвастаются своими, рассказывая, как их пёс тогда-то поймал дупеля, запутавшегося в траве… «да ещё какого жирного» — прибавляют при этом. Я не отрицаю, что выдаютсятакие собаки, которые, поднимая дичь броском, снова моментально останавливаются, не мешая охотнику стрелять и не ловя птицы, но позвольте спросить, много ли таких? и научите, пожалуйста, меня, как приучить собаку к такой стойке с броском, если у неё нет таковой природной. Испортить собаку, набаловать её — очень даже простои приучить её к такому броску легко, да только останется ли при ней та мёртвая стойка, от которой ее можно отозвать сколько угодно раз и которая, безусловно, необходима в лесу. Ведь собака понимает и помнит не слово, не сочетание звуков, а только тот тон, которым это слово сказано. Попробуете ей сказать «тубо» таким же поощряющим тоном, каким говорите «пиль» и она вместо стойки сделает бросок. Попробуйте сказать „пиль» тем же запрещающим тоном, каким говорите «тубо», и она не двинется с места. А если ваша собака в лесу, далеко от вас, на стойке, и вы закричите, или засвищете, или затрубите, то как вы думаете, дойдёт до неё тонвашего позыва? Поймёт она его? А просто бросится, сгонит птицу и явится к вам предовольная тем, что исполнила свою обязанность, и удивляющаяся, что вы не стреляли. А может быть, она ещё и принесёт вам пойманного ею тетеревёнка или куропатёнка. Что-же, вы за это наградите её похвалой и лаской? Я так предложу ей басок за такую услугу. Да и какая, наконец, надобность в этом броске? Ведь по лентяю дупелю или по сезонному тетеревёнку, собака станет вплотную, следовательно, сделайте вы шаг, и птица сейчас же подымется. Другое дело позднею осенью. Собака ушла далеко; вы её не видите, а она уже давно стоит, поджидая вас, выводок – же между тем отошёл; вы подходите к собаке, ожидая, что дичь (лесная) у неё под носом, а выводок, увидев вас, уже срывается и срывается вне выстрела. Так не хотите ли вы охотиться с легавой и в то время, когда птица, особенно целым, а не разбитым, выводком, совсем уже не держит стойки; или, может быть, желаете, чтобы ваша собака, совершенно невидимая вами в лесу, потихоньку разгуливала по лесу за убегающим от неё выводком? Ну, так и разыскивайте и выводок и вашу собаку, где знаете. Я же требую от моей собаки, чтобы она, чуть заслышит только след или прямо причует дичь, сейчас же делала стойку и не двигалась бы с места, пока я к ней не подойду или не отзову со стойки. Так и делали мои собаки. На следующий год добыл я, также случайно, полуторагодового белого сеттера, не бывавшего ещё в поле. С ним повторилась та же история, но с той только разницею, что его пришлось учить недолго; в первый же день моего переезда в деревню, сходив с ним на тот же мох три раза и подняв в это время один выводок куропаток раз 20, я тем самым предоставил ему случаи попрактиковаться как бы над 20-ю новыми выводками. При том же этот пёс был необыкновенно кроток, послушен и так боялся всякого наказания, что чуть провинится в чём-нибудь или заметит моё намерение наказать его, как сейчас же ложился, подползал, вскакивал ко мне на грудь и прятал свою голову ко мне за пазуху.
Не мог я добиться ничего только от следующего пса, какого-то ублюдка от сеттера-суки и, надо быть, водолаза; но не мог добиться только, думаю, потому, что в последние два года выводков куропаток было очень мало и первого выводка мне пришлось проискать несколько дней, да и родители в этом выводке оказались такие нечадолюбивые, что на редкость. Им и горя мало, что ребятишки их у меня в шляпе и жалобно пищат, но и этот остолоп, почти во всё лето не сделавший ни одной стойки, в конце первого охотничьего сезона, в самую последнюю мою охоту так утешил меня и столько подал надежд, что я, предполагая в нём только позднее развитие собачьих инстинктов и способностей, оставил его у себя и на будущее лето. Впрочем, и достать лучшего здесь было нельзя, так как у двух, трёх охотников хотя и были очень хорошие собаки, но, понятно, непродажные — ни за какие деньги. Ожидания мои не оправдались, и пёс мой во всё второе лето не сделал ни одной стойки, хотя следом искал отлично. Дойдёт до самого выводка, врежется в самую его средину и потом разгонит; по- практиковать же его снова над только что вышедшими из яиц молодыми, не удалось по той же причине, как и в первый год. Стариков же, хотя бы они были из самых примерных родителей, при молодёжи, удирающей уже на крыльях, пока сил хватает, уже не подзовёшь сколько угодно раз и так близко. Притом же и глуп был этот пёс до невероятности, при всём своём простодушии и добронравности, впрочем, почти всегда граничащим в собаках с глупостью. Таких глупых индивидуумов, как этот пёс, мне не случалось встречать не только между собаками и другими бессловесными животными, но даже…….. даже и между людьми.
Не помню в которой книжке нашего любезного журнала, кто-то смеялся над теми охотниками, которые, натаскивая собаку, несколько раз подводят её к птице или к выводку и отводят от них. А пусть себе смеются. Я и сам, признаться сказать, когда таким способом натаскивал бешеного пойнтера, боялся, что он потом будет диких куропаток считать за домашних кур и не будет их даже и разыскивать; но страхи мои оказались напрасными. Служивший мне, после этого пойнтера, сеттер почти год, и днём, и ночью проводил время в моём кабинете вместе с вальдшнепом, который, прячась днём за шкафом, вечером выходи́л на средину комнаты, взлетал столбом на прорезанных крыльях, потом путешествовал в другие комнаты, взбирался на окно, и с него вскакивал на спавшую на кресле собаку, которая позволяла ему сверлить в её густой псовине длинным носом и начинала только ворчать, когда он уже чересчур ей надоедал, или уходила в другое место. Я думал тогда, что мой сеттер, сжившись так с вальдшнепом, не будет его считать и за дичь. Ничуть не бывало: эта собака оказалась лучшею и удобнейшею, из всех у меня перебывавших, на охоте за очень редкими здесь вальдшнепами, и я взял из-под неё пару этой дорого́й дичи даже руками.
Такая натаска собаки, в поле, когда молодая дичь только что вышла из яйца, когда у охотника, даже самого кровожадного, не может явиться ни малейшего желания убить исхудавших стариков или положить в ягдташ взятую руками молодёжь, тоже ни на что негодную, по моему мнению, основанному на практике, заменит, да ещё как заменит всякую по немецкому способу комнатную дрессировку и рекомендуемую разными руководствами натаску. Довольно, если ваша собака в комнате знает «тубо» и «куш»; остальное же всё приложится в поле, только не поскучайте и не гонитесь сначала за дичью, а займитесь воспитанием и обучением вашей собаки прямо в лесу, где вы можете приучить ее ко всему, и в десять раз скорее и надёжнее, чем в комнате. Очень часто в комнате собака образцовая, а в лесу никуда не годится и приходится её учить всему снова. И наоборот. Эта истина всем охотникам — практикам давно известна.
23 Января 1886 г. Архангельск.
Дюк.
[1] Под сеттером не совсем чистой крови я разумею такого, родители которого хотя и сеттера, но разных пород.
[2] Должно быть Ваши омские куропатки, боящиеся замочить свои лапки, как вы говорите в вашей статье, помещённой в июльской книжке за 1885 г., имеют другие привычки; наши же, архангельские, очень любят такую жидель, которая только их, и то с грехом пополам, и держит и на которой всегда и везде видны их следы. Обыкновенно в таких только местах, пока не поспела ещё морошка, их и можно найти.