“Природа и Охота” 1884.11
Перейдем лучше к дрофам. Дрофа населяет все степи Крымского полуострова, предпочитая вообще менее людные, весной придерживается целины, оставленной под сенокос или пашню, где и гнездится в соседстве с хлебными полями, в которые матка уводит свой выводок и держится с ним всё лето, сначала в яровых посевах, а когда их снимут, на перелогах, заросших редким, высоким, но негустым бурьяном. Самцы весной живут в одиночку, придерживаясь более возвышенных мест, с которых далеко видно во все стороны облюбованную самку, залегающую обыкновенно где-нибудь поблизости, и врага-охотника, от которого надо вовремя уйти. Они делаются в это время до того сторожки, что не подпускают далее с подъезда на штуцерный выстрел ближе 300—400 шагов. Летом, когда самки с молодыми переберутся в хлебные поля или бурьяны, дрофичи собираются в небольшие табуны, штук по 15—20 и околачиваются на открытых местах вблизи этих полей и бурьянов, залегая только в самое жаркое время дня. К осени стада дроф увеличиваются, доходя до 50—100 штук, и пасутся на снятых жнивах или озимых посевах, и только с наступлением зимы соединяются в огромные табуны, по нескольку сот штук, и кочуют уже по всей степи, подаваясь то южнее, то севернее, сообразно силе морозов и количеству выпадающего снега.
Сообразно этому образу жизни дроф производится и охота на них.
Весной, когда старый дрофич-усач, распустив хвост и раздув красивые перья, гордо красуется где-нибудь на пригорке, то и дело озираясь и поворачиваясь грудью к опасности, как я сказал уже выше, его весьма редко удаётся съехать и положить метким выстрелом из винтовки. О том же, чтобы убить из ружья дробью или полукартечью и думать нечего. Самки в эту пору гораздо смирнее и часто вылетают из-под морды лошади или около самых колёс охотничьих дрог. Но кто же воспользуется таким случаем, чтобы, убив тощую дрофу, готовую положить яйца, лишить себя будущего её выводка?
Поэтому весенней охоты на дроф и не существует. Охотники в это время, съезжая токующих стрепетов, только замечают места, где больше попадается, приготовляющихся к кладке яиц, дроф и, сторожащих их издали, дрофичей и мотает себе на ус, чтобы летом наведаться в соседние хлебные поля и тут поискать выводков, на которые без этого весьма трудно наткнуться, так как дрофы и гнездятся, и держатся потом с молодыми врассыпную, небольшими отдельными группами, не более 6—10 штук на одном поле. Летняя охота на дроф начинается с первых чисел июня месяца.
Это тяжёлая охота. Дни у нас в это время стоят безветренные, жаркие до духоты, поэтому на охоту приходится выезжать с вечера, чтобы подальше забраться в самую глубь степей и начать охоту с раннего утра, холодком.
Одному на такую охоту выезжать невесело. Едут обыкновенно человека по 3, по 4 вместе, с самоваром и чайником, с запасом дров или угля, и непременно с хорошим бочонком воды, которой в степи негде взять не только для себя, но даже и для собаки. Так как если и найдётся вблизи ночлега колодезь, то непременно с солоноватой водой, которой в нужде можно напоить только лошадей.
Переночевав под копной, напившись чаю и налив фляги, бочонок с водой зарывают в сено, чтобы сохранить её по возможности свежей. Охотники расходятся в разные стороны разыскивать дроф. Тут как и везде, руководством служит опыт и знание привычек дичи.
Выводки дроф по зорям пасутся на открытых местах, по полянам, прилегающим к хлебным полям. Приближаясь к последним по мере того, как восходящее солнце начинает пригревать, а как только оно подсушит росу, забираются в хлеба и залегают обыкновенно с краю, невдалеке от обмежков. На такие поляны по окраинам яровых посевов обыкновенно и направляешь свои поиски. Часто бывает, если вы сразу набрели на утреннее пастбище дроф, что собака прихватит по свежему следу и прямо поведёт вас к выводку в хлеб. Тут будьте осторожны, потому что не облежавшиеся дрофы не подпустят вплотную и снимутся разом всем выводком. Позднее же, ближе к полудню они лежат так крепко, что поднимаются буквально из-под ног, и после выстрела по одной, другие продолжают лежать, пока их не тронешь ногой, или не спугнёт собака. В это время дня разыскать их гораздо труднее, и указанием их близкого присутствия в таких случаях служат табунки дрофичей, остающихся на пашне позднее и околачивающихся около тех же хлебных полей. Они тоже в самый припёк залегают в хлеба, но не с краю, а ближе к середине загона, врассыпную, вблизи какой-нибудь лысинки или, заросшего сорными травами, посева. Лежат они не так крепко, как самки с молодыми, но всё-таки выдерживают стойку и подпускают охотника на самый близкий выстрел, даже мелкой дробью, номера же 5-го совершенно достаточно и на 50—60 шагов. Вообще, в это время дрофы не крепки к ружью, не то что зимой, когда они, перелиняв, покроются густым и твёрдым как броня, пером, тут в морозный день и полукартечь иногда обманет, скользнув по обмёрзшему оперенью, как по ледяной коре.
Весь июнь и часть июля месяца, до съёмки хлебов дрофы держатся выводками, обыкновенно штуки по 3 в каждом — матка и две молодых. Где нашли один выводок, там невдалеке ищите и другого, и третьего. Позднее, когда окончится жатва, дрофы перебираются в бурьян и тут к ним присоединяются и самцы, так что выводки уже попадаются в 4—5 штук, но сидят уже не так крепко и, после выстрела по одному выводку, обыкновенно подымается поодиночке и по два и другой соседний. В августе месяце они делаются ещё строже, а к концу лета уже собираются в небольшие табуны и подпускают на далёкий выстрел только с подъезда. Но летом специальной охоты этим способом не производится, так как удача, её более чем сомнительна и случается проездить целый день, не убив ни одной дрофы. Тут надо пустить в ход винтовку тому, кто хорошо умеет владеть ею, или отложить преследование дроф до настоящей дружной зимы, когда они соберутся в громадные табуны.
Это лучшее время для охоты нагоном. Человек 6 или 8 охотников на двух дрогах, линейках или таких экипажах, с которых легко спрыгивать на ходу, не останавливая лошадей, выезжают в открытую степь, где держатся дрофы и едут целиком или чтобы не морить заранее лошадей, которым предстоит и без того нелёгкая гоньба, какой-нибудь малоезженой доро́гой, пока не приметят дроф. Усмотреть их издали в это время не очень легко, так как силуэты птиц, даже в больших табунах, сливаются с побелевшею степью, покрытой отдельными кустами бурьянов, по цвету своему, совершенно сходными с рыжеватой окраской верхних перьев дрофы. Если охотники в двух экипажах, то заметив дроф, обкладывают их широким полукругом, разъезжаясь в противоположные стороны. Причём каждому экипажу приходится сделать четверть круга или более. По мере того как совершается объезд, охотники поочерёдно, на известном расстоянии друг от друга, сваливаются незаметно, с экипажа, с той его стороны, которая противоположна объезжаемому табуну. Причём стараются поставить между собой и дрофами какое-нибудь прикрытие, вроде куста, бурьяна, небольшого возвышения, камня и тому подобное. Когда все охотники залегли, дроги продолжают описывать с двух сторон дугу около табуна и, немного не доезжая друг до друга, круто поворачивают одни направо, другие — налево, прямо на дроф и едут в этом направлении, пока не подымут их. Спугнутый таким образом табун тяжело подымается на крылья, растягиваясь, если он очень велик, на 1/2 версты и более, и направляется прямо в противоположную сторону от загонщиков, если они подъехали к табуну против ветра. В этом случае дрофы натыкаются прямо на засаду и стрелять по ним приходится почти каждому. Если же дрофы согнаны по ветру, то они на лету делают полуоборот, чтобы стать к нему в более благоприятное положение и тем облегчить себе полёт, и при этом захватывают только то или другое крыло залёгших стрелков.
В тихую и ясную погоду дрофы летят над землёй на обыкновенный полукартечный выстрел, шагов на 60, на 70. В ветряную погоду, особенно поднятые против ветра, гораздо выше, а в туманные дни так низко, что налетевшая стая шумом своих могучих крыльев в состоянии озадачить всякого, не бывавшего на этой охоте… Кажется, так бы и выхватил из стаи целую пару. Но обыкновенно при таком низком пролёте и отпускаются самые великолепные пуделя. Раз, раз! выпустишь оба заряда… в промежутки между дрофами, причём ближайшие бросятся в стороны, а остальные летят и летят, чуть не задевая за шапку! Остаётся только ахать да похлопывать глазами. Премерзкое положение!..
В это время, как я сказал уже, дрофа очень крепка к ружью и, если сразу не перебито крыло или не задета голова, сердце или лёгкие, даже тяжелораненая улетает очень далеко. Поэтому на этой охоте слабые заряды никуда не годятся. Необходимо заряжать гильзы усиленным зарядом крупного пороха с тугим пыжом и дробь употреблять 4-х или 5-ти нолевую. Выстрелы на встречу тоже, даже на недалёком расстоянии, не дают никаких результатов. Лучше всего стрелять в угон немного наискосок и при этом смотря по расстоянию брать немного вперёд, целя, примерно по шее или по голове, так как дрофы, при всей видимой тяжести своего полёта, летят ничуть не тише бекаса, так что после 1-го промаха в несущуюся над головой дрофу не всегда успеешь сделать второй выстрел.
Все эти условия делают стрельбу дроф из-под загона весьма нелёгкой, а в очень морозный день, когда даже очень крупная дробь точно отскакивает от обмёрзших, чрезвычайно упругих, кроющих перьев, даже очень трудной. Тут нужно и сильно бьющее надёжное ружьё, и очень верный прицел в убойное место, под крыло, например, иначе дрофа только облегчится на лету (выпустит помёт) и будет для вас пропащею, так как даже раненая обыкновенно далеко уносит заряд и падает вне круга вашего зрения. В такие злостные деньки, при морозе 10°, не редкость, что после 5-ти, 6-ти выстрелов ни одной дрофы не останется на месте.
Однажды, в начале зимы 1879 года, после целого дня охоты, где каждым из 5-ти лиц в ней участвовавших, сделано было не менее 7-—8 выстрелов, взято только 2 дрофы; но зато на другой день было подобрано пастухами 12 штук издохших дроф, которые и после попадались замёрзшими в разных концах степи, в 2 и 3 верстах от места охоты.
Насколько в это время дрофы крепки на рану, можно судить по одному случаю, с одним из моих знакомых — замечательным стрелком пулею, доктором Н. А. Ар…дт. Он выстрелил по дрофе влёт из двухствольного, малопульного, сзади заряжающегося штуцерка со стальными стволами, который бьёт чрезвычайно верно до 200 шагов, и, несмотря на то, что удар пули по птице был явственно слышен, она, повихнув немного на лету и не изменяя направления, скрылась из виду и была найдена в расстоянии целой версты мёртвой со сквозной раной в грудной кости.
Так, извольте тут рассчитывать на верный выстрел дробью, хотя бы самой крупной!
Охота загонами продолжается во всю зиму, сменяясь по временам охотой на перелёте, когда в степях усилятся морозы и дрофы потянут к югу, чтобы возвратиться опять при первой оттепели. Но это уж не правильная охота, и по многим причинам, о которых я упоминал выше, для истинного охотника вовсе не заманчивая, особенно в жестокие зимы, когда дрофы исхудают, с голоду сделаются смирными, следовательно, неинтересными для выстрела, и годными только на перья.
Стрепет ещё более дрофы любит совершенно безлюдные, нетронутые степи, избегая не только близости населения, но даже обработанных полей. Поэтому птица эта, так мирно уживавшаяся с прежними владельцами этих степей татарами, которые делали самые незначительные запашки, тщательно избегает заменивших их немцев, перепахивающих скупаемую ими ежегодно целину, чуть не сплошь.
Двенадцать лет тому назад можно было, выехав во время тока стрепетов за 5—6 вёрст от Симферополя, в 2—3 часа времени съехать и убить пары две красивых самцов, а теперь за этим надо углубиться в степи на 50—70 вёрст.
С этих дальних отъездов и начинается охота за стрепетами. Прилетают они в начале марта, и с прилёта недели три держатся небольшими табунками, в 10—15 штук. Позднее, когда покажется первая зелёная травка, самцы отделяются от самок и начинают понемногу токовать. Но время охоты за ними наступает только в конце апреля, когда трава подымется настолько, что может совершенно скрывать залёгшего стрепета. Лучшее время дня для этой охоты — тихое, безветренное, и не очень раннее утро, между 7—8 часами. Раньше этого стрепета хоть и токуют жарко, но не всегда дают себя съехать, а позднее к полудню токуют слабее и попадаются реже, затаиваясь в траве между остатками прошлогоднего бурьяна и ковыля. К вечеру, за час до захода солнца, токованье опять усиливается, но, за быстро наступающими сумерками, бывает непродолжительно.
Тонкий слух и острое зрение особенно помогают в этой охоте, и лёгкие, послушные вожжам, нестомчивые кони, и знающий своё дело возница обеспечивают её успех. Если места прошлогодних токов вам известны и если они не перепаханы, то вы просто начинаете их объезд. В противном же случае, для отыскания новых мест едете в такие, где по изумрудной зелени, охватившей всю степь, разбросаны островками не сплошные прошлогодние, не вытравленные скотом и не скошенные бурьяны, полынь или ковыль. У окраин этих поредевших за зиму бурьянов и вблизи заброшенных полевых дорог больше всего околачиваются токующие стрепета. Вы едете целиной шагом и внимательно вслушиваетесь. Из поднебесья сыплется звучным дождём тысячеголосая песня жаворонков. Круго́м вас повсюду тоже звучат и звенят другие тысячи голосов проснувшейся степи. Мудрено в этом море звуков различить далёкое цырканье токующего стрепета, но опытное ухо его различает, точно угадывает. Вот раздалось это желанное цррр… Пауза. Вот оно, кажется, опять повторилось, но уже не там, а совсем в другом месте. Надо определить направление звука, а не умолкающие жаворонки так и сыплют свою дробь, а назойливые сверчки трещат с такой яростью, точно стараются перекричать и жаворонков, и друг друга, и всё живущее.
Наконец, вам удаётся уловить этот звук, и вы зорко вглядываетесь в ту часть степи, откуда он донёсся, и привычный глаз скоро отличает, едва заметную для всякого другого, чёрную точку. Она то скроется, то опять зачернеет на том же месте. Это стрепет, закидывая на спину свою раздувшуюся от прилива страсти бархатно-чёрную шею, выкрикивает свою несложную любовную песню. Торопиться нечего — он не улетит, о не теряйте его из виду и направляйтесь сначала прямо к нему, и когда подъедете шагов на 150 полной рысью, не укорачивая и не прибавляя ходу, начинайте объезд вкруг суживающеюся к центру спиралью, слева направо. По мере вашего приближения стрепет вас оглядывает, не переставая топтаться на месте и цыркать, затем умолкает и если трава вокруг тока довольно густа, то залегает тут же, а если ток уже крепко утоптан, то, пригнувшись к земле, перебегает немного далее и так плотно прилегает к земле, что, даже точно заметив место, вы никоим образом не можете его разглядеть. Если стрепет залёг сразу, то смело сокращайте круг, он не слетит, пока вы не остановитесь, хотя бы вы приблизились на 5 шагов. Но так близко подъезжать незачем, достаточно подъехать шагов на 25 и быстро выскочить из экипажа. Одновременно с вами вскакивает и стрепет, не взлетает, а именно вскакивает одним сильным толчком своих крепких пружинных ног, вскидываясь сразу, без заметного взмаха крыльев на высоту 2—3 сажен от земли и затем уже, с особенным коротким кудахтаньем и свистом крыльев, переворачиваясь с боку на бок, направляется в даль, но даль эта после выстрела даже не навскидку, а с некоторой потяжкой, оказывается, не далее 50 шагов,—так обманчив его полёт, кажущийся очень быстрым от чрезвычайно частых взмахов его круглых выпуклых крыльев. Но не всякий стрепет даёт себя объехать с первого раза.
Потому ли, что вы застали его не на настоящем току, или место этого тока очень открыто, или же потому, что он ещё не растоковался и не вошёл в настоящий азарт, он часто, при приближении охотничьих дрог или брички шагов на 60, пригнув шею к земле, начинает быстро бежать, мелькая своей серой спинкой между бурьянами, или же отлетит шагов 30—40 и опять побежит. Но не смущайтесь этим, не теряйте его из виду, а главное — не останавливайтесь ни на минуту, и продолжайте ехать стороной, пока он, добравшись до густой травы, не заляжет. Тогда, не изменяя аллюра, начинайте объезд тем же порядком. Часто такой сторожкий стрепет подпускает только по третьему разу. Но если он не дал себя съехать два, три раза кряду, то беритесь за винтовку или бросьте совсем и отправляйтесь искать другого, пока он не распугал и остальных соседних токовиков, которые, заметив близко пролетающего соперника, устремляются к нему, чтобы отогнать его подальше от собственного тока или от затаившейся вблизи самки.
В тихую и тёплую погоду эта охота бывает очень удачна, стрелять приходится почти каждого, и притом почти наверняка не далее 40—50 шагов, и так как птица эта очень чувствительна к ране, то дробь для правого ствола № 7, а для левого № 5, совершенно достаточна, и не одна пара красивых петухов попадает в вашу бричку.
Зато в холодный и ветряный день вы порядком изморите лошадей прежде, чем убьёте 2—3-х стрепетов, и заряжать ружьё уже следует №№ 5 и 3-м, так как близко съехать даёт себя разве какой-нибудь неопытный юнец, и стрелять приходится шагов на 60, на 70, быстро вскакивая с брички, как только он перестал токовать. В это время пулею стрелять неудобно, благодаря тому же досадному ветру.
Стрепетиные тока продолжаются весь апрель и начало мая месяца, постепенно ослабевая к половине этого месяца, когда самки уже садятся на яйца, но несутся они и во всё время тока, так как, охотясь в это время за самцами, тут же случается наткнуться на гнездо с одним или двумя вовсе не насиженными, а иногда тёплыми, только что снесёнными яйцами. Полная же кладка состоит из 5—7 яиц, хотя выводки редко достигают числа более 3—4 молодых, при одной старке. Вероятно, не все яйца удачно высиживаются, или вылупившиеся молодые погибают от непогоды. С окончанием тока самцы делаются сторожкими и не подпускают ни на стойку, ни на выстрел, и затем куда-то исчезают, забиваясь, вероятно, в густые бурьяны или хлеба для замены своего щегольского весеннего костюма более скромным летним пером. В этом наряде они точно стыдятся показаться на глаза своим бывшим супругам, потому что во всё лето держатся особняком от самок, или в одиночку, или к концу лета небольшими группами в 3—4 штуки, и только к осени соединяются в общие стада с самками и молодыми. Летняя охота на стрепетов начинается, также как и на дроф, в первой половине июля месяца и во многом сходна с последнею. Держатся они также в бурьянах, но более низкорослых и мелких, вблизи яровых хлебов, особенно овса и льна, отдельными выводками в недалёком друг от друга соседстве. Где наткнулся на один выводок, там по соседству ищи и другого, и третьего, но стойку выдерживают ещё лучше дроф, так что, наткнувшись на старку, которая всегда подымается первой, с плохой собакой не разыщешь молодых вовсе и не сгонишь, сколько бы ни топтался на месте вокруг и около.
С хорошей же собакой выводок обыкновенно перебирается весь до единого.
Ноги тут требуются тоже хорошие, так как разыскивать выводки нелегко, а, перебив найденные, надо отправляться далее и далее, и так колесить под жгучими лучами июльского солнца весь день, чтобы, заехав вёрст за 50 от всякого жилья, не вернуться домой с какими-нибудь 5—6 стрепетками. Лицо тоже не должно бояться загара, а голова – солнечного удара, так как жар иногда доходит до 30—40 градусов и при этом ни малейшего ветерка, а в горле сухо и во фляжке пусто, и негде приткнуться, чтобы часок, другой отдохнуть в тени. Иногда, следуя примеру, страдающей не менее вас от этого пекла, собаки, направишься к копне, но перпендикулярные лучи солнца дают от неё ровно настолько тени, чтобы спрятать под ней, как страус, одну лишь голову, выставив остальную свою персону на самый припёк.
Выпадают, конечно, и хорошие прохладные дни, но в Крыму в июле месяце такие деньки – великая редкость и если дожидаться их, то придётся, пожалуй, прозевать и стрепетов, и дроф, как один мой знакомый, который всё лето справлялся с барометром, пока и дрофы, и стрепета не сбились в стада и не сделались недоступными охоте с легавой.
К концу июля стрепета делаются менее смирными. Молодые из-под стойки подымаются охотнее и один вслед за другим, так что после двух выстрелов не всегда дают время переменить стреляные гильзы, а в начале августа, если день не особенно жаркий, взлетают вслед за маткой или вместе с нею всем выводком и не допускают уже так близко на стойку. Эта относительная строгость их, кроме возраста птицы, объясняется ещё тем, что к этому времени все яровые хлеба уже сняты, степи выкошены, стрепету остаётся уже меньше прикрытий, и издали видно приближающегося охотника и собаку. Всё же охоту можно ещё продолжать с успехом весь август месяц, но здешние охотники обыкновенно заканчивают её концом июля, так как в это время уже выровнялись куропатки, за которыми и ездить ближе, и охотиться не так утомительно и пострелять приходится больше.
Осенью стрепета собираются сначала в небольшие табунки, штук по 20—30, а позже перед отлётом, в огромные сотенные стада и делаются так строги, что ни подойти, ни подъехать к ним нельзя.
Не даются они также и с нагону, так как спугнутые не летят над землёй как дрофы, а сразу поднимаются вверх и улетают за тридевять земель… Определить время отлёта стрепета весьма трудно, так как оно находится в зависимости не только от ранней или поздней зимы, но и от обилия корма и состояния растительности степей. После сухого и малоурожайного на хлеба и травы лета, когда вся степь оголена и последние остатки тощей растительности выбиты рогатым скотом и овцами, стрепета исчезают ранее или заметно уменьшаются в количестве, перекочёвывая, вероятно, в места более обильные кормом. В урожайные же годы, когда значительная часть степей остаётся не выкошенной, они держатся до сильных заморозков или до выпадения сплошного снега.
Эти условия, мне кажется, влияют на валовой отлёт не только стрепетов, но и всякой степной птицы. Минувший 1883 год, замечательно сухой с лета и неурожайный как на хлеба, так в особенности на травы, которые ещё с весны были выжжены солнцем так, что во многих местах пришлось выкосить вгладь даже бурьяны и сорные травы, служит тому подтверждением.
Журавли, в благоприятные годы, отлетающие отсюда только в конце октября, в этом году уже в половине августа бесконечными вереницами потянули на юг ржанки, кочевавшие огромными стадами в осень 1882 года, по всем Крымским степям до половины октября, попадались в эту осень, около того же времени, только изредка, небольшими табунками.
Стрепета, которых во всё лето и в начале осени было необыкновенно много, в конце октября попадались только как редкость станичками десятка в два не более, хотя эти отсталые станички встречались ещё и в ноябре (4-го, 5-го числа) в Евпаторийском и в Перекопском уездах, которые мне пришлось проехать вдоль и поперёк вначале этого месяца.
Следовательно, не одни снега и морозы угоняют от нас птицу к югу, а главнейшим образом условия более или менее обильного корма и растительности.
Вот мы и у пристани, так как стрепетами заканчивается немногочисленный персонал крымской дичи. В заключение скажу пару слов о приручении дроф и стрепетов.
Старший сын мой, добывая себе средства для поездки в одно из высших учебных заведений, провёл часть весны и лета 83 г. на кондициях в одной из глухих степных деревень Евпаторийского уезда. Между делом, по природной склонности своей к охоте и естествознанию, он занялся выкормкой птиц и зверей. И когда в начале июля месяца я посетил его, чтобы вместе поохотиться, то застал у него на воспитании разных сирот диких и домашних.
Тут в одной и той же загородке, сажени 3 в квадрате, жило два ягнёнка, оставшихся без матки, 7 молодых журавлей, множество скворцов и пара дроф, а в комнате, под кроватью приютился его любимый стрепет. Когда он входил с кормом в загородку, то всё население её окружало его с таким блеяньем, стонами и писком, что трудно было разобраться и удовлетворить аппетиту каждого отдельного члена этой разнопёрой и разношёрстной семьи. Журавли были назойливее всех, дрофы скромнее… Но расскажу всё по порядку о дрофах и стрепете. Дрофенят ему принесли рабочие 15 мая, а стрепетенка немного позже. Птенцы были ростом с небольшого стрепетенка и первое время, дней 5—6, их пришлось кормить из рук, насильно впихивая в горло размоченную в молоке булку. Это проделывалось раз 5—6 в день. К концу недели они начали брать пищу из рук и уже, кроме булки, охотно ели хлебных жучков, коников и саранчу, у которой предварительно обрывались ноги и с жадностью сырое мясо. Зерном они пренебрегали не только в этом возрасте, но и много позже, когда совершенно выросли.
Для дроф в загородке, о которой я говорил, был сделан небольшой навесик, под который они и уходили, как только наедались до отвала. К воде они были тоже очень жадны, вопреки существующему между охотниками убеждению, что дрофы воды не пьют. Как только ставился в их загородку тазик с водой, все его обитатели окружали его толпой, причём дрофы, так же как и журавли, для того чтобы напиться, становились на колени и в таком положении пили как куры, закидывая для каждого глотка голову назад.
Стрепетенок жил в комнате и в две недели до того привязался к моему сыну, что узнавал его голос между другими, шёл на свист и преследовал его буквально по пятам по всему дому. Посторонних лиц он не пугался, но не шёл на их зов из своего угла. Ел он преимущественно животную пищу и особенно любил глотать крупных коников живьём, выхватывая их из рук, прежде чем успевали оборвать им ноги, а месяцем позднее, когда ему поднесли живую ящерицу средней величины, он сначала стал ее рассматривать, а потом быстро выхватил её из рук и убежал с нею, заглотав её на ходу, точно боялся, что у него отнимут этот лакомый кусочек.
Выезжая из деревни, я взял стрепета с собою и привёз его благополучно в Симферополь за 75 вёрст за пазухой охотничьей блузы, а дроф оставил до августа месяца у сына в деревне. Стрепетенка я поселил в небольшом, огороженном каменною стеною, садике, сажень 5 в квадрате, где стояли цветы в вазонах и в грунте, и кормил его мясом, хлебом и насекомыми. Утром он разгуливал по этому садику, пощипывая травку, листья герани и других мягколистных растений, но рассыпанных нарочно зёрен ячменя, проса и пшеницы не клевал. Часам к 7-ми, проголодавшись, он начинал издавать тихие, жалобные звуки и, заслышав мой зов в отворенное окно, сейчас же подбегал к нему с радостным квоканьем, вроде куриного, и жадно глотал бросаемых ему мух, жучков и саранчу, но всему он предпочитал сырое мясо. Людей не особенно дичился, но охотнее шёл к тем, кто его чаще кормил. Собак же и кошек боялся ужасно и, завидев их издали, с сердитым квоканьем спасался, в поставленный для прикрытия его на случай дождя, ящик и, забившись в тёмный его уголок, долго оттуда не выходи́л. Деятельную жизнь он проявлял утром часов до 10 и с 5-ти часов вечера, а в остальное время дня лежал где-нибудь в тени, под кустиком, поворачиваясь иногда набок. В садике этом он прожил с месяц, пока там не появились из соседнего погреба крысы, которые стали пугать и преследовать его по ночам. Заметив это и опасаясь, чтобы эти дерзкие грызуны не покончили с ним, я стал на ночь брать его в комнату, где и сажал его в большую 1/з аршинную жестянку без крышки, на дно которой положил песку и настлал сена, а днём, чтобы вознаградить его за это заключение, оставлял его на обширном пустом заднем дворе, заросшем небольшой травой. Туда же 15-го августа присоединились к нему и дрофы. Жили они мирно, друг друга не обижали из-за пищи, которую им давали вместе, но держались врозь. Дрофы, парою, расхаживали по всему двору, а стрепет, особняком, держался у каменной его ограды, прогуливаясь вдоль растущих там сорных трав, в которых он прятался для отдыха, удаляясь от неё только тогда, когда его звали есть. Это обстоятельство я приписываю тому, что в этот двор часто заходила моя легавая собака и её щенки, которых он страшно боялся. Страх был, как показали последствия, ненапрасный. Щенки стали подрастать, одного из них я отдал приятелю, а другого стал понемногу приучать к поноске, а в августе месяце заставил его несколько раз пода́ть убитую куропатку, вознаграждая его за это каждый раз кусочком хлеба. Увы, мой ученик оказался слишком понятливым!
Раз в конце этого месяца, как только дети выпустили стрепета из места его ночлега во дворе, Наян (так звали моего щенка) полетел за ним следом, и через мгновение с торжествующим видом принёс его мне в комнату полуживым. Досталось же ему за эту понятливость, но стрепета я не оживил! Вскоре, однако, чтобы не прерывать наблюдений над этой интересной птицей, я достал другой экземпляр, взятый в день открытия охоты, 29-го июня, одним моим знакомым, из-под стойки собаки, следовательно, более взрослый, чем мой, воспитывавшийся у его кучера на конюшне. Он был выкормлен тем же способом, как и мой, сначала насильно, но уже не булкой, а прямо мясом, и был ещё более ручным у своего воспитателя. Шёл на кличку «Петька», ел из рук, ходил за ним как тень, взлетал даже к нему на кровать, чтобы погреться, когда ему было холодно. С переездом ко мне он первые дни дичился и только пообжившись, стал опять ручным и избрал себе в любимицы нашу кухарку, которая его кормила. Сначала я его поселил во дворе, но он так же боялся собак, как и первый, и сам перебрался на жительство в дровяной сарай, откуда выходи́л только на зов детей или женщины, за ним ходившей. Вскоре однако мой неугомонный Наян открыл и его убежище и стал его беспокоить, так что я вынужден был переселить его в кухню. Тут он жил в обществе огромного кота, который относился к нему с полным уважением и которого он в свою очередь не боялся, и двухмесячного легавого щенка, которого он тоже не боялся и когда тот надоедал ему своими играми, бесцеремонно поклёвывал его, норовя попасть прямо в голову. Так, он он прожил у меня до конца декабря, совершенно бодрый и здоровый, даже начал набирать тела и жил бы, вероятно, до сих пор, как живёт одна из дроф, если бы тот же злосчастный Наян не проделал с ним той же штуки, как и с его предшественником. Дрофич же подавился острой костью, заглотав ее так глубоко, что её нельзя было извлечь, не повредив пищевода, даже при помощи опытного, но наивного ветеринара-немца, который, провозившись с бедной птицей с добрых полчаса, объяснил мне, что «мошно делай операций и костка финимайт», но что «трофе фсё рафно будит здыхай». Я предпочёл предоставить бедняге умереть естественной смертью. Пока мы с ветеринаром осматривали дрофича, стараясь осторожно вывести кость из пищевода, дрофа-самка кружилась около пациента, жалобно воя, и как только его освободили, подошла к нему, стала гладить клювом его шею, оправлять на нём перья, причём издавала особенно нежные, ноющие звуки и во все последующие 3—4 дня его жизни, которая поддерживалась только тем, что ему, по нескольку раз в сутки вливали в постоянно раскрытый клюв воды, была к нему особенно нежна. Не менее этой трогательной привязанности друг к другу, меня поразила также замечательная память дроф и способность утилизировать, так сказать, опыты жизни. Был такой случай. Дрофы разгуливали на совершенной свободе в двух дворах моей квартиры и соседнем с ними садике, иногда выходи́ли на улицу, так что их приходилось подолгу разыскивать. В одну из таких экскурсий их изловили добрые люди и продержали с неделю на привязи. После многих хлопот и розысков дрофы были освобождены из плена, но в самом жалком виде: исхудалые, с измятыми и ощипанными перьями, с ободранными от привязи ногами. После этого случая, оставаясь по-прежнему на свободе и в тех же совершенно условиях, они не только не пытались выходи́ть со двора, но избегали приближаться к воротам, даже при попытках моих подогнать их к выходу на улицу, а оставшаяся в живых самка и теперь боится ворот как огня, хотя и поджидает ежедневно, стоя в почтительном от них расстоянии, кухарку, возвращающуюся с рынка, чтобы скорее получить свою утреннюю порцию мяса.
С наступлением весны эта бедная вдовица стала особенно оживлённа: то по целым часам, распустив хвост веером или сложив вдвое и подняв вверх по куриному, расхаживает она по двору. То распустит крылья, подастся всем корпусом вперёд, и красиво изогнув шею, топчется на месте и вертится из стороны в сторону, точно охорашиваясь перед зеркалом. Чрезвычайно жаль, что описанная выше катастрофа с самцом помешала мне наблюсти поведение этих интересных птиц в паре, в течение круглого года, в особенности весной. Это, может быть, дало бы возможность, прийти к какому-нибудь, хотя гадательному заключению о том, способны ли дрофы размножаться в неволе. В том же, что они, равно как и стрепета, могут сделаться совершенно ручными, я положительно не сомневаюсь.
Лев Золотов
Июнь. 1884 г. г. Симферополь.
Картина Чумакова-Орлеанского “Охота”
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. “Поддержать”