“Природа и охота” 1898.6
Манпсен различает, как и Флуранс, две группы инстинктов у животных: инстинкты промысловые или ремесленные и инстинкты чувств пли нравственные. К первым из них относятся способности передвижения, устройства жилищ и. т. п. К инстинктам же чувств или нравственности относятся привязанность, любовь самки к детям, общительность, робость или храбрость, свирепость или кротость; но кроме того и Манпсен находит, что к этим двум группам следует прибавить еще третью, а именно — инстинкт предугадывания; этим только инстинктом возможно объяснить те действия животных, которые не подходят под определение остальных двух инстинктов — разума, памяти, или каких-либо других нам известных способностей.
Это шестое чувство, орган которого ускользает от наблюдения анатомов, открывает нередко животным скрытые и грозящие им опасности, они угадывают при его посредстве великие изменения или волнения природы; при переселении оно проводит их чрез огромные пространства, приближает и соединяет полы. Это как бы второе зрение, присущее почти всем видам, но не у всех видов проявляется оно в одинаковой степени; в особенности оно сильно у собак, которых склонность, характер, способности и физическая организация так разнообразны, что почти каждый индивидуум представляет собою отдельный вид: так например, собаки сразу распознают людей расположенных и враждебных к ним, узнают присутствие и приближение хозяина и т. п.
Надо заметить, что и животное, скрытое в нас, по теории Ксавьѳ де-Местра, не совсем лишено этого дарования: например, предчувствие несчастия при видимой счастливой обстановке, способность заставить себя проснуться в известный час и т. п.
Переходя затем к оценке умственных способностей животных, Манпсен находит, что наиболее смышленым животным недостает сознания, соображения и воображения, и если эти способности существуют у них в действительности, то в очень незначительной степени, так как до сих пор не удавалось проверить их существование путем наблюдения. Животное мыслит, понимает, запоминает и судит; сознает свои поступки и предвидит их последствия, но не размышляет; его мысль не идет дальше его поступков, нужд, ощущений и чувств; его мысли не комбинируются и не переходят в новые; ему недостает, словом, того, что метафизики называют чистым разумом. Последствием этого недостатка является тесный, непреодолимый круг, в котором замкнута его мысль и границы которого не дают возможности усовершенствования. Некоторым животным, одаренным очень развитыми способностями, может быть и удалось бы переступить границы этого круга, если б они обладали необходимым орудием для обмена идей — даром слова.
Без сомнения, у животных есть свой природный язык, который им дается сразу, но он столь же ограничен, как и их способности, и даже, вероятнее, много несовершеннее их. Трудно решить, зависит ли несовершенство языка животных от их способностей, или способности задерживаются недостаточностью языка. Духовная жизнь животных. Начиная с самой ранней эпохи человек сознает себя венцом творения, и это его право. Но вместе с тем он нередко пытался присвоить себе исключительную привилегию на сознательную психическую жизнь, — такое самомнение однако представляется ошибочным; опыт и многочисленные наблюдения указывают, что даже на заре органической жизни, па низших ступенях развития, встречаются многие явления, имеющие близкое сходство с психическою деятельностью человека, и что животные, по общему правилу, обладают всеми задатками тех способностей, высшее сочетание которых принято называть anima divina humana1. Так говорит Гартунг в своем этюде «Эстетика в мире животных».
Эспинас, обсуждая духовные свойства животных, высказывает следующие соображения.
В каждом акте молено рассматривать две стороны—материальную и формальную, предмет акта и его действия с одной стороны и характер вызывающей его причины — с другой.
При рассмотрении этой последней стороны оказывается, что характер деятельности животного, по общепринятому мнению, со стоит в её самопроизвольности или безотчетности. Мотивы его решения смутно различаются сознанием животного, и это происходит вследствие того, что ему недостает двух вещей: во-первых, представления конечной цели, к которой клонятся его действия, и во-вторых, достаточно общих мотивов, могущих направлять его волю.
Но спрашивается, необходимо ли ясное представление всех возможных результатов акта, до самых отдаленных его последствий для того, чтобы сообщить решениям действующего субъекта нравственный характер? В этом можно сомневаться, потому что последствия эти, продолжаясь и умножаясь до бесконечности, ни в каком случае не могут быть предугаданы далее известного времени и расстояния и притом в достаточно тесных границах, даже если бы стали рассматривать с этой точки зрения действия величайших политических гениев человечества.
Для большинства обыкновенных людей, и в особенности для некультурных, предвидимая цель есть цель непосредственная. Тем не менее, однако, их действия оказываются несомненно полезными для той группы, в которой они вращаются, как составные части. Природа с необыкновенною ловкостью (в сущности, это есть одно из самых обыкновенных явлений естественного подбора) направляет на развитие общества инстинкты, приобретенные, по-видимому, беспричинно совсем для других целей, так что в его руках одним из факторов самых высоко гармонических комбинаций является эгоизм. Действия не эгоистические, но внушённые напротив влечением и привязанностью, тем более не нуждаются в представлениях относительно своей общественной цели и полезности для того, чтобы за ними можно было признать характер общественных услуг, добрых намерений,— одним словом явлений нравственности. Таким именно образом действий, первобытные люди, под влиянием социальной силы стремлений, имели возможность укрепить семью и существование племени. Таким же почти образом и в цивилизованных обществах есть много добрых граждан, которые не сознают, что их поступки составляют один из элементов социального порядка: ими ежеминутно, шаг за шагом, руководят инстинкты симпатий, чувства кротости и подчинения.
То же самое представляют собою и высшие животные. Нет никакого сомнения, что они не имеют понятия о конечной причине их самоотверженных действий, а именно о самосохранении общества, вида или группы, и тем не менее они стремятся к этому результату, побуждаемые к тому чувствами, которые оказываются верными, потому что приводят к цели, тогда как противоположные чувства, по отношению к этой же цели, являются вредными и разрушительными.
Человечество имеет обыкновение ценить непосредственную, так сказать самопроизвольную, добродетель выше, чем добродетель обдуманную, и действительно, нельзя не заметить, что неудержимый порыв, влекущий доброго человека па помощь своему ближнему, имеет даже большую прочность, чем разбирающее и колеблющееся размышление. Поэтому представляется не вполне основательным отказывать тому или другому действию в известной степени нравственных свойств па том только основании, что оно обязано своим происхождением скорее импульсу чувства и побуждению слепой симпатии, чем отдаленному предвидению его последствий.
Если обратиться к свойству общественно-нравственных понятий животного, то, конечно, никоим образом нельзя приписывать ему какие-либо абстрактные мотивы или общие принципы действий.
С отдаленных времен человек воспитывается на понятии о добре для добра, как господствующем мотиве его действий, и противополагает в своем сознании отчетливо этот мотив, понимаемый в самом общем его смысле, известному числу других общих принципов, расположенных в строгой системе, и если громадные массы человечества еще остаются па этот счет в состоянии относительной бессознательности, то наиболее просвещённые его части восприняли эти самые принципы, как руководство для своих действий в повседневной практике.
Ребенок совсем не анализирует своих побуждений и не умеет их отвлекать одни от других с тем, чтобы возвести их в принципы; по, становясь взрослым и пользуясь наследством, которое ему оставили предыдущие поколения, выработавшие веками нравственные идеи, он, наконец, создает себе стройный нравственный мир.
Не то видим мы у животных, хотя бы и высших, и даже домашних. Никакое животное не переступает и никогда не переступит той границы, которая отделяет его самопроизвольное, несознательное действие, от действия как бы методического, управляемого отвлеченными принципами и которую человек перепрыгивает в один скачок. Отсюда, однако нельзя заключить, что животное стоит ниже нравственности; если один только человек способен воспринимать в абстрактной форме принципы своих действий, то это еще пе делает из него единственное нравственное существо; и методический ум и изощренная мысль играют в нравственности далеко не такую преобладающую роль, как это обыкновенно думают. Даже в наиболее высоких представителях человечества нравственный прогресс совершается преимущественно под влиянием чувства: оно-то именно, с его более или менее слепыми, укоренившимися в расе стремлениями, которые до поры до времени дремлют в глубине сознания, оно-то и пробуждает их в известные моменты, которые определяются умом лишь относительно своевременности; самые же действия, вызываемые в человеке с неудержимым могуществом, нисколько не обязаны своим происхождением рассудку. Общество прогрессирует, благодаря развитию в нем симпатических чувств, и если интерес в том или другом случае не говорит достаточно громко, необходимо, чтобы в него вмешивалось сожаление, великодушие, любовь; таким путем, постоянно, шаг за шагом, подвигается вперед человеческая солидарность. Разум может пролагать пути, но он не дает побуждений, импульса; всякое доброе стремление в своем корне самопроизвольно. Самая идея права, т. е. идея правосудия и равенства, которая составляет прямое собственное дело нравственности, и та привела бы к одним только безысходным столкновениям, если только предположить, что оно могло родиться без посредства чувства и исходящих из него влечений симпатии. Итак, нужно признать, что первые мерцающие лучи нравственности могут проявиться па уровне, лежащем значительно ниже той границы, о которой только что говорено, и притом прежде, чем анализ выставит для нравственной деятельности общие принципы. Принцип действия есть мотив отчетливо сознаваемый и возведенный в закон или общее правило.
Животные, даже самые высшие, не представляют ничего подобного, и весьма вероятно, что причину каждого из их решений следует считать в побуждении, чувствовании.
Самые столкновения, происходящие в сознании животного между различными побуждениями, не более как зародыш обсуждения, потому что, не обратив эти разнообразные побуждения в абстрактные идеи или принципы, животное скорее представляет театр их борьбы, чем избирателя или третейского судью. Ум животного лишь едва уясняет ему различные возможные способы действия в каждом данном случае; еще менее оно умеет относить каждый из таких способов к соответствующим категориям.
Рассмотревши в подробности акты нравственности животного и изложив предположения о наиболее вероятной их причине, оказывается, что их можно свести к одному общему принципу, причем обнаружится, до какой степени животное приближается к тому, что обыкновенно называется нравственным началом, конечно не у Конта или Франклина, но у ребенка или дикаря.
Вообще следует различать три рода побуждений: физиологическую потребность, создающую половой союз у низших существ и связующую как детей с родителями, так в некоторых случаях, чрез кормление грудью, и родителей с детьми; затем симпатию, основанную на удовольствии от взаимного представления, и, наконец, выгоды, проистекающие из совместной жизни и общественных отношений. Однако было бы совершенно произвольно признавать то или другое из этих побуждений за исключительный источник актов нравственности в зоологическом мире.
Каждый из них способствует зарождению начала моральной жизни пропорционально различным степеням органического развития данных видов.
Так, симпатия не только не исключает отношений, вытекающих из необходимости, но благодаря этим последним, вследствие половых сношений, начинает еще укрепляться в видах, способных к более или менее отчетливым и прочным представлениям. Та же симпатия украшает благородными атрибутами семейство животных и служит основою сообщества или, даже вернее, создает его. Но симпатия не исключает и вмешательства интереса, скрепляющего связи, которые один интерес, без сомнения, не мог бы связать. Опыт, обнаруживший выгоды, порождаемые общественною жизнью, должен был, в самом деле, оказаться её неизбежным последствием, и если далее оба эти явления, — что весьма возможно, — совершались одновременно, то и в этом случае представление полезности есть представление слишком отвлеченное, и поэтому едва ли способное оказывать прочное влияние на деятельность таких непосредственных существ, как животные; необходимо присоединить к сознанию полезности еще симпатию — чувство более глубокое — и импульсивную силу, действующую гораздо конкретнее и следовательно постояннее, в особенности там, где еще невозможна работа мысли. Ассоциации, построенные на господствующей основе интереса, могут быть названы случайными, потому что они никогда не составляются из индивидов одного и того же вида, как, например, отношения муравьев к тлям и все вообще явления мутуализма определяются ничем иным как интересом. Но можно заметить, что эти ассоциации всего чаще бывают временными, частными, неполными, и что там, где симпатия невозможна, — там, где она не является самоотверженной подругой строгого утилитарного расчёта, — сотрудничество превращается в эксплуатацию и наиболее сильный постоянно кончает тем, что подчиняет себе слабого, злоупотребляя при этом своею властью.
Так совершалось, даже у человека, приручение животных, слишком далеко отстоящих от него, чтобы он мог быть связан с ними чувством симпатии. Не следует забывать, что мутуализм представляется нам как форма сотрудничества, следующая непосредственно за смягченными формами жизненной конкурренции — безвредным паразитизмом и комменсализмом. В сущности же всякая связь, к которой симпатия не примешивает своей теплоты, есть скрытый антагонизм.
Не уменьшая нисколько роли других факторов, нельзя в то же время отказать симпатии в первом месте между агентами общественности и благотворного её действия у животных. Правда, симпатия приятна, но отсюда не следует, чтобы она была выгодна; конечно, она полезна, без неё не могло бы существовать никакое общество и не было бы обеспечена ни одна из тех многочисленных и важных выгод, которые социальная жизнь приносит его членам; по это не мешает животным, способным к симпатии, часто практиковать ее совершенно независимо от какого бы то ни было расчёта личной выгоды, так как самые важнейшие из актов, вызываемых симпатией, выгодны не для того, кто их совершает, а для того, кто составляет их объект, и что они нередко сопровождаются для первого из них затратою усилий, страданием или опасностью.
Поэтому можно, кажется, признать, что если не во всех актах общественных животных, то по крайней мере в некоторых проявлениях самоотверженности высших позвоночных животных, симпатия действует для самой себя и возвышается до того, что обыкновенно называют самоотречением.
Итак, чувство обязательства, управляющее деятельностью животных, направленной к созиданию общества, в своей существенной форме выражается симпатией или бескорыстными, в некоторой степени сознательными, хотя не анализированными побуждениями, причем эти последние, заявляя о своих требованиях тоном власти, но не доводя ее до принуждения, оставляют животному слабую долю независимости его действий.
Если принять приведенное выше положение, то трудно будет подыскать более подходящее слово для определения таких действий, чем нравственная деятельность, по крайней мере до тех пор, пока не будет доказано, что для неё не существует никаких степеней, и что она встречается везде, где ее можно наблюдать только такой, какой она является в сознании новейшего философа, или же её вовсе не существует.
Вообще все животные, даже хищные, живущие по большей части совершенно уединенно, любят встречать свой образ и подобие в собратьях одного с ними вида, но только не в брачное время, и чтобы они не посягали на присвоенный ими район охоты.
Сфера познавательной способности и чувства у животных, говорит Перти, гораздо ограниченнее, чем у человека, но в этой сфере нельзя отрицать у животных свободного выбора. Животное может обдумать, рассудить и тогда решиться действовать известным образом, что легко наблюдать над домашними животными.
Собаки и другие подобные им животные могут также из любви подавлять чувственные влечения. Факты приводят к тому выводу, что и у животных не чуждо чувство справедливости, что и в них есть следы совести. Вундт, правда, думает, что животные не сознают своего дурного поступка, а сознают только сопровождающее его наказание, но Перти не считает возможным согласиться вполне с этим мнением, особенно потому, что некоторые животные, а именно обезьяны, собаки и лошади, если они превозмогли себя, остались верными и вели себя хорошо, обнаруживают признаки довольства, следовательно чувствуют свою правоту, следовательно должны чувствовать и свою вину.
Изложив общие основания и причины вызывающих различные проявления психической жизни животных, не лишним также будет указать и на существующие у животных вообще, а у собак в особенности, отдельные группы нравственных понятий.
Кроме приведенных выше чувств семейственности и общественности, у животных существует также и понятие как о личной, так и общественной собственности. Доказательства этому, в особенности в отношении собак, искать не долго. Известно, что всякое животное силою охраняет свои пищевые запасы от нападения других животных; собаки же, живущие обществами, точно также сообща отражают всякое покушение, направленное на нарушение их прав на местность, охоту в пределах которой они считают принадлежащей исключительно тому обществу, членами которого они себя считают. Точно также и домашние собаки, хорошо отличая вещи своего хозяина от предметов, пе принадлежащих ему, энергично и самоотверженно защищают права собственности своего друга и господина.
Животные не чужды также и эстетических чувств, а собаки в состоянии даже узнавать изображения свои и других животных в рисунках и различать отражения в зеркалах. Что же касается до понятия о красоте, то не нужно забывать, что художественная оценка явления зависит вполне от воспринимающего субъекта; следует помнить изречение Вольтера, что для лягушки идеалом красоты будет лягушка же.
Собаки, отличаясь необычайною тонкостью слуха, не остаются равнодушными также и к музыке; некоторые из них совершенно не выносят её, другие же слушают ее с видимым удовольствием, и наконец встречаются такие, которые воем своим отмечают каждую фальшивую ноту музыкального исполнителя.
Наконец д-р Чилим указывает на то, что у чистокровных легавых гладкошерстых существует одна особенность, о которой почему-то совсем не распространяются в охотничьей литературе. Страсть к охоте у этих собак носит какой-то особенный, облагороженный, поистине спортсменский характер. Легаш любит охоту не из кровожадности, не потому только что ему доставляет удовольствие задавить птицу или зайца, — он любит ее как спорт. В их отношениях к охоте и дичи обнаруживается все благородство их страсти и какая-то особая интеллигентность. Хороший легаш чрезвычайно любовно относится к дичи; он ищет и берет её только затем, чтоб удовлетворить свою охотничью страсть. Лишь только птица поймана, у него пропадают к ней всякие враждебные инстинкты, — остается какая-то особая, чисто охотничья любовь. Известны случаи, говорит д-р Чилим, когда легавая собака, поймав после очень продолжительной погони подстреленного зайца, начинала искать у него блох, не обнаруживая ни малейшей попытки задавить его.
В заключение нельзя не привести мнения А. Брема относительно нравственных качеств домашней собаки.
Различные виды домашних собак отличаются друг от друга в умственном отношении по крайней мере столько же, сколько и в физическом, Необыкновенная, ничем непобедимая верность и привязанность к своему хозяину, безусловная покорность, бдительность, кротость, мягкость обращения, услужливость и приветливый нрав — вот вообще самые резкие черты их характера. Но ни одна собака не соединяет их в себе в одинаковой степени, — то выступает сильнее одно из этих качеств, то другое.
Многосторонние качества ставят собаку на высокую степень между животными, а преданность человека делает ее необходимым спутником последнего. Она вся принадлежит своему хозяину и из любви к нему нередко жертвует собою. Послушание, с которым она исполняет все приказания хозяина, готовность делать самые неприятные ей вещи и идти даже на явную опасность, — словом постоянное стремление всегда и везде служить и быть полезной Другому, — конечно, составляет честь и славу собаки. Ее упрекают часто в подобострастии и льстивости, но ведь не нужно забывать, что унижается она таким образом только перед своим хозяином и благодетелем: покорная и заискивающая с ним, она немедленно оскаливает зубы пред чужими и относительно их всегда сумеет держать себя с достоинством.
При близких сношениях с собакою можно очень легко заметить, как изменчиво выражение её лица. В этой подвижности физиономии высказывается высокое умственное развитие, и, конечно, никто не станет спорить, что у всякой собаки есть своя особенная физиономия, и что двух собачьих лиц нельзя смешать точно также, как и человеческих.
Ф. Кювье же говорит: собаки — самое замечательное, совершеннейшее и полезнейшее из всех приобретений, какие только сделал человек; весь этот вид животных стал его собственностью и каждое отдельное животное этого вида вполне принадлежит своему хозяину — человеку, соображается с его привычками, знает и защищает его имущество и не изменяет ему в преданности до самой смерти. Притом не надо забывать, что так поступает собака не из-за нужды или боязни, а от чистой любви и привязанности. Быстрота и развитое обоняние сделали из собаки сильного помощника человека, быть может она даже необходима для существования человеческого общества.
Рассмотрев умственные и нравственные способности животных приведем теперь соображения о том, как следует обращаться с этим материалом и чего можно достигнуть при надлежащем его развитии.
Воспитание животных. Пиркен указывает на то, что у животных органы чувств распределяются по своему развитию в иной последовательности, чем у человека; у млекопитающих важнейшим является орган обоняния, за ним следуют органы вкуса, зрения, слуха и осязания; у птиц этот порядок изменяется: на первом месте стоит орган зрения, затем органы слуха, осязания, вкуса и обоняния.
Перти, находя, что животные в отношении развития чувства являются сравнительно с человеком менее щедро одаренными и односторонними, указывает на собаку как на животное, постигающее окружающий ее мир по преимуществу с помощью органа обоняния, чутьем, вследствие чего она получает самые недостаточные понятия о внешней форме и цвете предметов.
С этим мнением однако нельзя согласиться на том основании, что у собаки нос (щипец) заменяет собою органы, в которых обыкновенно сосредоточено чувство осязания; при внимательном наблюдении за щепками легко заметить, что они всякий новый для них предмет не только обнюхивают, но и переворачивают его во все стороны носом, если предмет подвижен; если же предмет неподвижен, то тычет в него носом по всем очертаниям его, причем весьма часто толкает его лапами, как бы желая его сдвинуть.
Вообще животные достигают телесной и душевной зрелости сравнительно ранее, чем человек; соответственно быстрому своему телесному развитию, они весьма рано приобретают также и все свои душевные качества, частью потому, что полное развитие нервной системы и органов, чувств наступает у них скорее, чем у человека. В полной зависимости от этого мир впечатлений рано является уже замкнутым для них и степень возможного усовершенствования весьма ограничена. Большая часть представлений у животных относится к настоящему, и число воспоминаний, понятий, добытых из прошлого, всегда очень незначительно. Животное может быть уподоблено ребенку или совершенно необразованному человеку, так как он легко подчиняется чувственным побуждениям и интересам, но по удовлетворении их погружается снова в свойственное ему равнодушие, и ни побуждение, ни самое удовлетворение его не способны вызвать какого-либо размышления и тем способствовать к высшему развитию духовного начала. Представления у животных являются только отражением принятых впечатлений и составляют, в своей совокупности, также как и у человека, внутренний, духовный мир, различный, смотря по свойствам животного и по среде, в которой оно вращается, но во всяком случае бедный и ограниченный в сравнении с миром представлений человека; животное вносит только небольшую долю внешнего мира в свой внутренний мир, человек же усваивает себе в некотором роде всю вселенную.
Датский ученый Смит указал на тот факт, что чем выше или ближе к человеку стоит животное, тем развитее его ум, и вообще, можно сказать, что проявление ума ослабевает по мере удаления организмов от человека, и только одна собака в состоянии понимать выражение человеческого лица.
Животные способны к совершенствованию в силу опыта и имеют, следовательно, память и воспоминания: так, например, когда в какой-нибудь местности устраивается железная дорога, то в первое время погибает всегда большее число собак под колесами вагонов, чем впоследствии, когда станет для них понятною разница в движении между локомотивом и обыкновенною повозкою.
Уже Бюффон заметил, что домашние животные приобретают познания, которых лишены животные дикие, и затем удалось наблюдать также, что такие познания и вообще приобретённые способности могут быть передаваемы в потомство. Породы собак, которые дрессируются для охоты за дичью, делают стойку и подают поноску, с ранней молодости, без всякой дрессировки, щенята хороших и известных охотничьих собак имеют всегда значительные преимущества и легче и лучше выучиваются, чем другие собаки.
Животные в известной степени способны к обучению, усовершенствованию и дрессировке. Уже у диких животных родители обучают детенышей, показывая им как прыгать, плавать, и побуждают их к таким движениям, ободряя их. Гончие собаки не всему выучиваются у человека, по многому и сами по себе.
Чтобы приучить животное к известным действиям, необходима с его стороны некоторая доля ума и готовности. Животные, у которых более развит орган слуха, сами более способны к развитию; все животные, у которых обучение и дрессировка дали преимущественно хорошие результаты, имеют особенно тонкий слух; при обучении животных, разумным и кротким обращением можно сделать больше, чем гневом и строгостью. При дрессировке животных надо уединяться и очень много говорить с ними: ласки человека производят на животное волшебное действие, ослабляют их силу и волю.
Брем находит, что внешние чувства собак превосходны; слух едва уступает кошачьему, а обоняние развито в замечательной степени; зрение лучше кошачьего, потому что ночью собаки в этом отношении не уступают кошкам, а днем положительно превосходят их. Еще превосходнее умственные способности собак. Низко стоящие виды вообще выказывают большую хитрость и коварство, отчасти в ущерб мужества, которым высшие виды, по большей части, обладают в высокой степени; по высшие виды собак, а именно те, которые имеют дело с человеком, доказывают ежедневно, что их умственные способности могут достигать большого развития, чем у какого-либо другого животного. Эта разумность самым тесным образом связывает собак с человеком и ставит их выше всех других животных, потому что всегда надо принимать в соображение, что собака — хищное животное, привыкшее властвовать над другими, и несмотря на это, она добровольно подчиняет свой рассудок высшему рассудку человека. При развитии умственных способностей собак воспитание делает более, чем обыкновенно думают. Только хороший человек может хорошо воспитать собаку; только мужчина способен развить в ней разумные и прочные качества; женщина—никуда негодная воспитательница, из их комнатных собачек всегда выходят избалованные, изнеженные, своенравные и нередко даже злобные творения. Собаки становятся верным отражением своего хозяина: чем ласковее, добрее и внимательнее с ней обходятся, чем лучше и чище содержат, чем более и разумнее с нею занимаются, — тем умнее и лучше становится она сама. Собака применяется ко всем обстоятельствам и во всех случаях отдается человеку всей душой.
Если сопоставить мнение Перти относительно того, что только животные с сильно развитым слухом наиболее способны к высшему развитию, с приведенными словами Брема относительно собак, то мнение Перти может быть принято лишь в том случае, если относить его только к животным общественным, среди которых собака отличается наиболее сильным органом слуха. Если же положение Перти применить ко всем животным вообще, то оно явится противоречащим фактом, так как у кошек наиболее развитый орган слуха, даже по сравнению с собаками, между тем из этой породы животных никто не только не одомашнен человеком, по даже не приручен, за исключением кошки, которая живет с человеком на началах нахлебничества.
Обыкновенную спутницу охотника, легавую собаку (canis аvicularis) Дицель считает умнейшим из встречающихся у нас животных. Только в том случае, когда хозяин собаки обладает всеми необходимыми качествами, достигает животное необыкновенного послушания, самообладания, искусства и ума. Самообладание собаки должно выражаться в том, чтобы без приказания не преследовать, например, зайца, к чему однако так сильно побуждает ее природа. Легавая собаки могли бы, думает Дитцель, заменить все другие породы собак, если б они вымерли.
В. Менье, выходя из того положения, что путем искусственного скрещивания можно создать новые виды животных, как например, были выведены дургамский бык, овцы-мошон и т. п., говорит, что как можно изменять внешность животных, так же точно можно изменять их нравственный характер; посредством тех же приемов можно действовать на характер и сделать наследственным и зависящим от телосложения то, что было первоначально личным и случайным.
Хорошая собака походит на родителей, говорит пословица, но разумеется, что собака, походящая на своих родителей и идущая по их следам, удовлетворяет человека лишь тогда, когда она действует согласию его правилам и его пользе. В этой пословице не подразумевается дикая собака, собака предоставленная собственному произволу; хорошая охотничья собака не бросается на дичь, а останавливается при виде её, она ждет прибытия хозяина. Такая собака не производится натурою, и она бы не делала ничего подобного, не будь человека для ознакомления её с этим. Человек в состоянии поправить, соответственно своей воле, инстинкты собачьей породы, распоряжаться ими по своему усмотрению, изменять их применение и может создать в собаках другую натуру. Собака, когда с нею говорят, слушает, стараясь понять, и поэтому наполняет свою голову словами и именами; она вместе с тем употребляет все усилия, чтобы в свою очередь передать свои мысли тому, кто научил ее мыслить и понимать; наконец ум собаки постоянно занят, он упражняется, а вследствие того и утончается; при окончании обучения собаки настает однако время, когда учитель может сказать ученику: не «ты теперь знаешь столько же, сколько знает твой учитель», а «вот все, к чему я счел тебя способным», и вряд ли кто подумает перешагнуть этот предел.
Независимо от того, что воспитание собак не полно и коротко, оно, притом будучи чисто единичное, имеет тот недостаток, говорит Менье, что пропадает вместе с субъектом, к которому применено. Слабые мозговые влияния, которые при случайном скрещивании передаются потомству, не могут иметь большого значения. Наконец бездействие, в котором мы оставляем собаку, окончательно объясняет нам ничтожество полученного результата. Вследствие бездействия ум тяжелеет, искажается нравственность, скука поглощает умственную энергию; чем животное умнее, тем более бездействие производит на пего разрушительное влияние и уничтожает большую часть пользы, приносимой ему обществом человека. Животное, изъятое из общего закона труда, тем самым становится в анормальные условия, вредящие ему тем более, чем оно принадлежит к высшему разряду. У субъекта, как собака, вред этот равно как нравственный, так и физиологический; на что она обратит свою жизненную энергию, употребляемую субъектами её дикой породы? И действительно, она часто употребляет ее во зло. Разумеется, в хорошо понятом интересе собаки, лучше бы было, если б она работала известную часть дня, но что делать охотничьей собаке все время, когда охота воспрещается? Скука действует на домашнюю собаку сильнее, чем настоящая болезнь.
Некий Ришар изобрел механизм, приводимый в движение собакою2, и собака Ришара добросовестно исполняла свою роль, нисколько не тяготясь ею; она с радостью приходила занять свое место двигателя, занималась своим делом с увлечением, не чуждым самолюбия, и не оставляла его иначе, как по приказанию хозяина.
Вряд ли машина Ришара может внести какую-либо развивающую в умственную жизнь собаки струю. Этот механизм устроен па принципе топчака, а следовательно собака принуждается только к движению, результатов же своего труда она пе видит, а если видит, то не понимает, а потому и работа такого рода вряд ли может ей доставить удовольствие. Гораздо более полезною и плодотворною в психическом и физическом отношениях может быть прогулка хозяина с собакою, хотя бы даже и в городе.
Бюффон различает два рода воспитания, результаты которых весьма различны, и только одно воспитание личное применимо к животным; оно свойственно также и человеку, с тою разницею, что у человека оно гораздо продолжительнее, чем у животных; через несколько недель молодое животное выучивается всему, что знает мать; на это у ребенка требуются целые годы, потому что при своем рождении он гораздо менее развит; так как время для воспитания животного очень коротко, то поэтому и результаты получаются ничтожные. В виду того, что животные получают только личное воспитание и они не в состоянии передать детям того, что оне получили от своих родителей, ни одно из них не обладает способностью усовершенствования породы. Бюффон доказывает, что человек обладает в двенадцать раз большим количеством времени на первое воспитание, «не считая последующего», прибавляет он. Последующее же воспитание — это школа. А это воспитание, или же соответствующее ему, добавляет Менье, никто не мешает применить и к животным. Сколько времени оно должно продолжаться и что должно входить в круг его действия, это вопросы, на которые не в состоянии ответить настоящая практика; тем не менее практикою доказано, что в животном возможно развить множество мыслей и понятий, выходящих из круга необходимого для них воспитания. Такое воспитание уже применяется в особенности у животных, пребывающих постоянно в обществе человека. Впрочем, необходимо заметить, что школьное воспитание под управлением человека передается от животного другому не знаками и словами, но поколениями, благодаря подбору.
Кажется, говорит Бюффон, что главное действие, производимое воспитанием, состоит менее в обогащении ума, или же в установлении процесса мышления, чем в установлении материальных органов и в приспособлении их к мыслящему началу. Это частный случай применения формулы: «функция родит орган». Следовательно, надо учредить такое воспитание, результаты которого, поощряемые всемогущим действием подбора, применимого только к животным, могут быть чрезвычайно быстры. Что же касается границ такого воспитания, то лишь опыты веков будут в состоянии определить его пределы.
Манпсен полагает, что, согласуясь с одной стороны со взглядом физиологов, утверждающих, что отправление образует орган, а с другой стороны с мнением других, полагающих наоборот, что орган рождает отправления, следует принять среднее решение, по которому орган, если и не рождает отправление, то тем не менее способствует его совершенствованию; способность в свою очередь в такой лее зависимости от отправления, в какой орган находится к отправлению; они развиваются при взаимодействии одного па другой.
По вопросу о том, понимают ли животные явственную человеческую речь, на основании ряда наблюдений, следует допустить такое понимание, в особенности у собак: так, например, установлено, что собаки, привыкшие к речи на одном каком-либо языке, легко переучиваются понимать желания хозяина, высказываемые на другом языке.
Но может ли сама собака усвоить себе человеческую речь, то в этом отношении одно время проявилось какое-то непонятное увлечение.
Профессор Ружу говорит о легавой собаке, трех лет от роду, принадлежавшей Антону Бартома, проживавшему в Шамальер, близ Клермон Феррона, умевшей произносить очень отчетливо слова: «моя мама». Необыкновенная смышленость этой собаки внушила её хозяину мысль выучить ее говорить. Впрочем, в крике животного не слышалось никакого звука, напоминающего человеческий голос. Слова „моя мама“ было заучено совершенно случайно; надо было употребить много ума, усидчивости и времени, пока животное выучилось произносить его отчетливо, первоначально же собака издавала звук похожей на «магу» или «мау».
В книге Бингляя, Animal Biography, рассказывается о собаке, виденной Лейбницем, который и делал о нейй доклад в Академии. Собака эта родилась в Зейце и между прочими словами она произносила: чай, кофе, шоколад, и т. п., но только не по своей инициативе, а лишь повторяя их; маленький сын хозяина этой собаки, заметив, что некоторые звуки, издаваемые собакою, похожи на человеческие, вздумал выучить ее говорить, и это обучение началось когда собаке было уже три года.
В L’amie clos sciences 1885 г. приведен разсказ из Gentleman’s Magasine, в котором говорится о показывавшейся в Стокгольме собаке, произносившей отчетливо несколько слов и даже целая фразы по-французски и по-шведски.
Ружу говорит, что сделанные им наблюдения способности звукоподражания человеческой речи у птиц и отсутствия этой способности у животных, самых близких к человеку, довели его уже давно до постановки в своих курсах следующих положений: 1) обезьяны, собаки и кошки, и многие другие животные, обладают достаточным количеством ума для того, чтобы произносить некоторые фразы, но они этого не могут по причинам, не зависящим от их интеллигенции; 2) нет никакого сомнения, что посредством подбора, чрез несколько поколений, можно достичь того, что животные будут в состоянии составить несколько весьма простых фраз и придавать им определенное значение.
Что же касается до языка, свойственного каждому отдельному виду животных для выражений знаками или звуками своих ощущений, то он несомненно существует, и Дюпон дю Немур (1739—1817) составил перевод песни соловья и словарь ворон. Тем не менее, однако не следует забывать, что крики животных могут возбудить в других представления, но они сами не являются результатом представлений и обобщения, а потому их нельзя и приравнивать к человеческой речи.
Относительно способности животных к счету, говорит д-р Е. Будде: если вспомнить, что наиболее развития австралийские племена едва умеют считать до пяти, и что даже в языке их нет слова, выражающего число пять, то станет очевидным, что в этом отношении нельзя ожидать от животных слишком многого. Однако из этого еще менее следует, чтобы способность счисления у животных должна быть еще ограниченнее; ведь и вне человеческого рода природа наделяет отдельных индивидуумов и целые классы животных некоторыми специальными особенностями, и потому очень возможно, что способностью к счислению некоторые животные одарены гораздо сильнее диких народов, стоящих вообще много выше их во всех других отношениях. У животных детеныши учатся от старших и возможно, что передача познаний, не формулированных словами, не так ограничена у них, как у человека. На сколько развита способность счисления у животных, возможно выяснить только строгими опытами, что представляет большие затруднения, потому что самые умные животные обладают такими свойствами, которые иногда заставляют сомневаться в справедливости сделанных заключений.
Вот пример из наблюдений физика Гюйггенса над собакою. Заставив свою собаку сесть, он держал перед ней кусок пирога; в такой обстановке собака решала довольно сложные арифметические задачи и далее исполняла извлечение из квадратных корней, безошибочно лая всегда именно столько раз, сколько требовалось по ответу задачи. Если клали перед собакою куски бумаги с обозначенными на ней точками от одной до десяти, то она тоже безошибочно лаем читала число очков указанной бумажки. Гюйггенс говорит, что он умышленно не подавал собаке никаких знаков, но думает, что собака замечала по выражению лица хозяина, когда пролает нужное число раз. В этом конечно и заключается весь фокус; но из этого примера ясно видно, насколько легко смешать простую наблюдательность умного животного с другими специальными свойствами. Нередко кажется, что опытные собаки и лошади умеют различать дни. У Будде была маленькая умная собака, которую по воскресеньям он брал с собою на утреннюю прогулку; обыкновенно собака отличалась сонливостью и спала еще долго после того, как он вставал, и по утрам неохотно принимала пищу. Совсем другое бывало по воскресеньям: оживленно собака вскакивала на его постель, живо съедала свою пищу и весело прыгала в ожидании прогулки. Собака прекрасно распознавала воскресное утро и отличала его от других; в этом по могло быть сомнения и вероятно тут имело место настоящее счисление, так как по воскресеньям Будде вставал в тот же час, как и по будням, и надевал то же будничное платье.
В заключение следует привести, один рассказываемый А. Туссенель, эпизод. Одна очень рассудительная особа, в присутствии которой Туссенель однажды выражал сожаление о том, что природа, давшая человеку в друзья охотничью собаку, не позаботилась уравнять времени их существования, чтобы по окончании их общей карьеры можно было заключить обоих друзей в одну могилу,— возразила ему, что если бы собака могла жить подобно человеку лет восемьдесят и употреблять для развития своего рассудка столько же времени, сколько и мы, то вероятно не мы собак, а собаки водили бы нас на своре…— Это весьма вероятно, прибавляет Туссенель.
Доктор же А. Чилим приводит слова покойного профессора М. Богданова, сказавшего: «собака вывела человека в люди», с чем нельзя не согласиться, прибавим от себя.
Общие выводы. Изложив различные взгляды, иногда противоречивые на умственные и нравственные способности, а также и условия их развития у различных животных, постараемся сделать теперь, вкратце, общие из них выводы применительно лишь к одним собакам.
Не останавливаясь на разрешении вопроса о том, произошла ли наша домашняя собака от одного вида, или от нескольких видов сообразно времени и месту её приручения, укажем лишь на то, что признаки существования одомашненной собаки были найдены несомненно в период обделанного камня, а по мнению некоторых, собака была приручена значительно ранее, как то можно судить по кухонным остаткам. Таким образом следует допустить, что собака является первым животным, подчинившимся власти человека.
Первоначальное приручение собаки, если судить на основании подобных же случаев, совершающихся и в наши дни, конечно было совершено путем насилия и принуждения, если только не допустить предположения о возможности какого-либо иного рода сближения первобытного человека с дикою собакой, в виду общности их жизненных потребностей и условий существования, так как и собака и человек в первобытные времена, будучи наименее сильными, вынуждены были добывать средства жизни путем охоты за животными, гораздо более одаренными, с физической стороны, в том или другом отношении, сравнительно с названными охотниками по природе и по необходимости.
Дальнейшее одомашнение собаки производилось, конечно, уже при других условиях. Собака принадлежит к животным общественным, и потому человек первоначально должен был вступить в общество их, как член, и затем запять место главаря их; при этом человек для установления и поддержания своей власти, кроме насилия, должен был применить и другие средства, а именно: вызывая у собаки известные потребности, давал ей понять, а затем и доказывал, что удовлетворение этих потребностей вполне зависело от пего; мало того, человек, создавая новые потребности и даже в виде как бы награды, вызвал у собаки потребность ласки и этими-то приемами поддерживал и постепенно усиливал свою власть над собакою, которая усиливалась, переходя от одного поколения к другому.
Собака, обратившись в домашнее животное, потеряла некоторые из своих свойств, присущих её диким сородичам, по за то приобрела многое, чего у неё не было в её прежнем состоянии; хотя собака лишилась при этом общества себе подобных, в смысле общежития, но она за то вступила в другое общество, хотя и в качестве подчинённого члена, в общество человека.
Собака по своим умственным и нравственным качествам принадлежит к животным, наиболее богато одаренным в этом отношении. Мы не будем здесь делать строгого разграничения между инстинктом и умом собаки, так как оно не может иметь существенного значении в рассматриваемом нами вопросе, тем более, что при воспитании некоторые инстинкты собаки утрачиваются, а некоторые сознательные действия, путем привычки и приспособлений соответственных органов, переходят в бессознательные поступки. Для нас является ценным лишь то, что, за исключением Декарта и его последователей, все приведенные выше нами философы и натуралисты, в большей или меньшей степени, признавали в собаке способности наблюдения, памяти, сравнения, предвидения; при наличности же этих способностей следует логически допустить, что собака вполне обладает теми свойствами, которые необходимы для выводов из наблюдаемых явлений; по, обладая всеми указанными выше способностями, собака лишена способности производить отвлеченные выводы и выводы изъ одного ряда явлений переносить на другой, наблюдаемый ею ряд явлений, а именно способность отвлечённого мышления; будучи же лишена этой способности, собака не в состоянии создать членораздельной речи.
Точно также собака, обладая многими нравственными качествами, не в состоянии возвыситься до общего принципа для руководства своей деятельности в этой области.
Воспитание собаки, при умелом с нею обращении, весьма не трудно, так как собака, при её уме и желании к тому, весьма легко воспринимает и усваивает все, не выходящие из пределов её физических и нравственных свойств, предъявляемые к ней требования. К несчастию, благодаря непродолжительности жизни собаки, время для ея воспитания представляется слишком ограниченным.
Объем сведений, передаваемых родителями своим детенышам, не велик, так что все знания, приобретаемые собакою, даются ей путем, если так можно выразиться, научного образования, воспитывающим ее, сообразно своим целям и намерениям, человеком. Но какого бы рода и объема ни были приобретённые отдельно собакою знания, они пропадают вместе с наступлением её смерти. Собаки, будучи лишены способности членораздельной речи, лишены возможности передавать сумму накопленных предшествовавшими поколениями знаний своему потомству. Некоторым подспорьем в этом отношении может служить искусственный подбор производителей.
При умелом скрещивании, если и нельзя надеяться на передачу приобретенных родителями знаний их потомству, то во всяком случае почти наверное можно допустить, что от хорошо развитых в умственном и нравственном отношении родителей появляются детеныши с наиболее острыми и восприимчивыми способностями к усвоению себе всего того, чему человек найдет нужным научить их.
Таким образом, в виду того, что развитие умственных, нравственных и физических свойств собаки всецело находится в руках человека, и что с одной стороны человечество не остановилось еще в своем развитии, а с другой стороны, что собаки, при правильном их воспитании и при наследственной передаче известных свойств, будут становиться все более и более восприимчивыми к преподаваемому им, молено почти с полною вероятностью сказать, что пределы развития умственных и нравственных свойств собаки можно будет указать лишь тогда, когда будет определен предел развития самого человека.
Н. Поляков.
Художник Уильям Джордж Ричардсон.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”