“Природа и охота” 1898.6
Происхождение собаки. Вопрос о происхождении собаки далеко не представляется таким праздным вопросом, как он может казаться с первого взгляда. И действительно, только имея пред своими глазами первоначального родича нашей собаки, в его естественном, диком состоянии, имея возможность наблюдать и изучать его жизнь при естественных условиях, а затем сравнивать этого родича как с физиологической, так равно и с психической стороны с нашею собакою, уже одомашненною в течение целого ряда многих поколений, — можно с достоверпостью указать, какие именно изменения последовали в физической и психической организации собаки, вследствие её приручения и одомашнения, и чего можно ожидать от собаки при дальнейшем её развитии и воспитании в целях подчинения и приспособления её к предъявляемым ей человеком требованиям.
В настоящее время относительно происхождения нашей домашней собаки мнения исследователей этого вопроса представляются довольно разнообразными. Так, некоторые из них признают происхождение собаки от одного первоначального родича и этим родичем считают: волка (canis lupus), динго (с. dingo), комупа или дола (с. dukhunensis), буанзу (с. primaerus), каберу (с. simensis), шакала (c. aureus) и других.
С другой стороны, в виду чрезвычайного разнообразия пород наших домашних собак, многие из ученых исследователей предполагают у наших собак многих различных родичей. Дарвин в этом отношении высказывает то мнение, что так как нам часто неизвестен первообраз наших домашних животных вообще, то поэтому нельзя сказать с уверенностью, происходят ли все наши собаки от одного дикого родича, или же от нескольких видов; поэтому Дарвин, считая весь этот вопрос нерешённым, находит вероятным, судя по географическим и другим данным, что наша домашняя собака происходит от нескольких видов диких собак.
Так как вопрос о том, происходит ли наша домашняя собака от одного первоначального родича, или от нескольких видов дикой собаки, не входит в пределы настоящей статьи, то, не останавливаясь на высказанных по этому предмету различных мнениях, считаем необходимым установить, что если в дальнейшем изложении будет встречаться выражение: дикая собака, то оно должно относиться пе к отдельному какому-либо виду дикой собаки, признаваемому за первоначального родича нашей домашней собаки, но вообще к существующим видам диких собак, составляющих семейство псовых (canida) одного из семейств отряда хищных (carnivora), к которому отнесена и наша домашняя собака (canis familiaris), как особый вид.
Первобытный человек и собака. Наиболее точные указания относительно того, когда именно появилась собака в качестве спутника и помощника человека, нам дает геология.
Пласты земли, образование которых предшествовало нынешнему наносному слою и которые составляют твердую кору земного шара, разделяются на группы, соответствуя такому же количеству периодов физического развития земли. Эти пласты, по порядку времени их образования, подведены под следующие группы (эры), которые носят названия: архейской, палеозойской, мезозойской и кайнозойской; последняя группа распадается на системы (периоды): третичную, четвертичную и наше время. К четвертичной системе относят и бывший всемирный потоп, вследствие чего система эта также носит название дилювиальной системы.
Каждая из этих групп заключала в себе громадное количество времени, так как свойственные им поколения животных и растений радикально вымирали. Идею же о медленности, с которою изменялись органические создания на земле, можно составить себе смотря на современную фауну, которая остается неизменною в течение тысячелетий ея существования на земле.
По общему удостоверению геологов, во время, соответствующее архейской, палеозойской и мезозойской группам, не обнаружено никаких признаков существования человека на земле. Только некоторые геологи полагают, что следы присутствия человека на земле замечаются во время, относимое к третичной системе, в миоценовых и плиоценовых пластах.
Несомненно, однако, доказанным является существование человека во время, соответствующее четвертичной системе.
Сообразно с постепенным развитием человека и природы, его окружающей, историческая жизнь первобытного человека разделяется на: I. Каменный век, включающий в себе: 1) эпоху исчезнувших с лица земли животных, или эпоху пещерного медведя и мамонта; 2) эпоху современных перекочевавших животных, или эпоху северного оленя; и 3) эпоху современных прирученных животных, или эпоху полированного камня;—и II. Металлический век с подразделением на: 1) бронзовую эпоху и 2) железную эпоху.
На основании пещерных раскопок, произведенных в департаментах Оды и Гиер—Пондр и Сувипарг во Франции, в Бельгии, в пещерах Энгис и Энгигуль, а также в Орельякской пещере, является вполне доказанным, что человек существовал в эпоху пещерного медведя (ursus spaeleus). Наиболее рельефные пещерные раскопки, дающие возможность представить себе обстановку первобытной жизни человека, представляют остатки, добытые в Орельякской пещере, которая, по предположениям, являлась местом погребения человека четвертичного периода. При раскопках, произведенных в названной пещере, были найдены, кроме костей человека и пещерного медведя, также кости мамонта (elephas primigenius), сибирскаго носорога (rhinoceros tichorchinus), пещернаго тигра (felis spaelea), пещерной гиены (hyaena spaelea), гигантскаго оленя (cervus megacorus), зубра, оленя, лошади, осла, косули, кабана, лисицы, волка, дикой кошки, барсука и хорька.
Почти на всех костях, не подвергшихся действию огня, сохранились следы зубов плотоядного животного, а именно гиен, которые, вероятно, собирались доканчивать остатки погребальных пиршеств. Что следы зубов плотоядных животных происходили от гиен, подтверждается тем обстоятельством, что тут же были найдены копролиты гиен.
В следующую затем эпоху северного оленя, пещерных медведя и гиены не встречается, а вслед за ними исчезают также пещерный тигр и сибирский носорог; на их место являются другие животные, большинство которых сохранилось до нашего времени, но и в эту эпоху не встречается никаких данных, по которым можно бы было заключить, что человек успел приручить какое-либо животное, а следовательно и собаку, так как ни в одном из человеческих поселений обеих эпох не было найдено костей, обглоданных этими животными.
Тем не менее в эти эпохи первобытный человек, хотя и при отсутствии прирученной собаки, должен был добывать себе средства к пропитанию, единственным доступным ему в то время способом, а именно охотою. Почти невозможно себе представить сколько хитрости, усилий и времени тратил человек того времени на добывание себе пищи. Предметы охоты первобытного человека составляли: северный олень, лошадь, буйвол, зубр, европейский олень, горный козел, альпийская коза, а из птиц — глухарь, тетерев, сова и др. Орудиями же охоты для первобытного человека служили изделия из дерева и необделанного камня. В конце четвертичной системы на земной поверхности произошел грозный переворот, вызванный потоками воды и носящий название всемирного потопа; всеобщее наводнение, которому приписывают образование делювия1, замыкает собою названную систему. С этого момента начинается современная геологическая система, характеризуемая почти совершенным постоянством рельефа земной коры и образованием торфяников. Этот период времени называется эпохою прирученных животных, или эпохою обделанного камня.
При пещерных раскопках, произведенных Гаригу и Фильель в найденных ими остатках, относимых к этой эпохе, были обнаружены, меледу костями других млекопитающих, также и кости собаки. Кроме того, в остатках, найденных при раскопках, произведенных профессором Рушем в 90 гг. в Таингѳнской пещере близ Шаффгаузена, были обнаружены несомненные признаки того, что люди в описываемую эпоху при своих охотах пользовались услугами так называемой «торфяной собаки».
По словам Ле-Хон и К. Фогта, собаки эти были небольшого роста, с круглым черепом и представляли собою нечто среднее между лягавою и гончею собакой. Впоследствии, в металлический век, появляются в одомашненном состоянии более крупные волчьи или борзыя собаки.
Таким образом, является вполне установленным, что в конце четвертичной системы, в эпоху обделанного камня, собака была уже приручена и одомашнена.
Впрочем, некоторые, основываясь главным образом па кухонных остатках, допускают, что собака была одомашнена в более раннюю эпоху.
Во многих местностях Датского побережья, в особенности же северной его части, изрытой узкими и глубокими заливами, известными под именем фиордов, попадаются громадные скопы раковин; по большей части эти скопы лежат не выше одного метра над уровнем моря, но на некоторых побережьях они подымаются иногда на значительную высоту; толщина этих возвышений простирается от полутора до трех метров, а ширина их от пятидесяти до семидесяти метров; в низменных местностях они образуют настоящие холмы, на которых, в иных местах, построены мельницы. Эти скопы, образовавшиеся из пищевых отбросов первобытных людей, живших на морском берегу, носят название кухонных остатков (kyockkenmoeddings), и образование их относится к периоду неотёсанного камня. В этих-то кухонных остатках и были найдены кости собаки, а равно и других млекопитающих животных с явными следами зубов собаки.
Вот в самом кратком очерке все данные, добытые геологией, относительно времени приручения и одомашнения собаки.
Па основании изложенного выше можно прийти к тому заключению, что первобытные люди, как населявшие материк, так равно и жившие на морских побережьях, находясь среди пещерных медведя, гиены и других подобных им животных, скорее сами служили предметом охоты, между тем как могли себе добывать необходимое для поддержания своего существования только путем охоты. Собака уже существовала в некоторых местностях древнего материка в эпоху необделанных камней, и она должна была быть первым из домашних животных, как наиболее разумное, склонное пристать к человеку и наиболее способное оказать ему существенную помощь в первом из его промыслов — в охоте. Некоторые археологи, как, например, профессор Стенструпп полагает, что в эпоху отесанных камней единственным одомашненным животным была собака. Хотя другие археологи и думают, что уже в весьма отдаленную эпоху были одомашнены коровы, овцы, козы и свиньи, а может-быть и лошади, но с большею достоверностью следует примкнуть к мнению Стенструппа, так как, лишь благодаря собаке, человек, снабженный оружием, которое он умел уже выделывать, мог защищаться от диких зверей, начать их истреблять, а впоследствии и покорить себе другие виды животных. Этого же мнения придерживается и д-р А. Чилим, который говорит, что, почти наверное, можно сказать, что собака была первым, по времени, другом человека, т. е. она была первым животным, которое ому удалось приручить и одомашнить.
Во всяком случае, является несомненным тот факт, что собака была одомашнена во времена далеко доисторические. В исторические же времена, как то видно из книги Бытия, в которой говорится, что Авель пас овец, собака является уже настолько сблизившейся с человеком, что исполняет обязанности не свойственные ее природе, а именно охранителя стад, так как, по мнению Момпсепа, разведение овец необходимо предполагает помощь собаки.
В Вендидаде, древнейшей и главнейшей части Зенд-Авесты, одного из древнейших человеческих сочинений, уже говорится, что «разумом собаки держится мир»; и по мнению Зороастра, в собаке соединено все животное благородство и совершенство.
Установив время приручения и одомашнения собаки, следует теперь выяснить, при каких условиях человек мог подчинить себе тот или другой вид животных, в том числе конечно и собаку.
Приручение и одомашнение. По теории Эспинаса, различаются три формы сообщества животных: паразитизм, когда одно животное существует на счет организма другого животного; комменсализм, нахлебничество, когда животное существует при другом за счет его запасов или отбросов, и наконец мутуализм, т. е. соединение животных вследствие тождества их потребностей, которое влечет за собою общность представлений и надежд.
Эта последняя группа явлений может устанавливаться только у высших видов, для которых доступны довольно сложные умственные процессы.
Крупные хищники никогда не живут вместе. Большинство же собак в диком состоянии живут обществами и соединяются в стаи, преимущественно те виды их, у которых половые отношения совершенно свободны, а именно, где пары сходятся на самое короткое время. Нужно заметить, что эти столь ясно проявляющеюся наклонности к общежитию сопровождаются у собак необыкновенною плодовитостью, так как некоторые самки приносят в одном помете от 4 до 10 и даже 15 щенят.
Для того, чтобы составить стаю в 50 — 60 индивидов, совершенно достаточно небольшого числа таких естественных групп, семейств, привыкших уже с раннего возраста к совместному действию под общим руководством матки.
Колсуны (с. primaerus), живущие в Декане, благодаря такому духу совместности и общности потребностей, одерживают верх над самыми крупными и сильными животными. Они перехватывают оленя и леопарда и тогда, когда одни из них нападают на кабана спереди, другие атакуют сбоку или сзади, они выдерживают битвы даже с медведем и тигром, — битвы, из которых некоторые бойцы выходят более или менее пострадавшими, но вся стая весьма часто остается победительницею.
В обществе колсунов никогда не бывает более 8-12 индивидов, так что за неимением точных сведений нельзя решить представляет ли оно семейство или стадо, но во всяком случае колсуны, по образу своей жизни, должны быть отнесены к общежительным животным.
Стаи бродячих собак в Египте более многочислены и тем не менее они проявляют известную сплоченность при защите их общих интересов, о чем можно заключить из происходящих между ними битв.
Одомашнить можно только тех животных, которые живут обществами и для воспитания настоящих домашних животных необходимо, чтобы люди сами уже переступили грубейшую первобытную форму своего существования.
Это положение, о возможности одомашнения только общественных животных, было доказываемо Ф. Кювье, Флурансом и Эспинасом, но с их взглядами и доводами не считает возможным согласиться — В. Меньѳ и приводит следующие соображения в опровержение их положений.
В. Менье говорит, что в измерении способности животных соединяться в общество существуют три степени: на низшей степени находятся уединённые породы: кошки, медведи, гиены; на второй — породы семейные: волки, косули; на высшей — породы общежительные: собаки, лошади, слоны. В. Менье не отрицает того положения, что общежительность не составляет материала для приручения, но он не допускает, чтобы этот материал находился в достаточном количестве лишь в общежительных породах и указывает на возможность перехода животного от одиночной жизни к общественной именно тогда, когда уединенное животное приходит в соприкосновение с семейною жизнью, продолжительная же семейная жизнь переходит в общежительность.
Рассматривая основания этого спора, прежде всего здесь является необходимым установить различие между приручением и одомашнением.
Под приручением следует понимать приведение животного человеком в такое состояние, когда животное, пе теряя свойственных ему, в его естественном состоянии, качеств, подчиняется в своих действиях воле человека, и действительно приручить можно всякое, даже уединенное животное.
Совсем другое подразумевается под понятием одомашнения; в чем оно заключается будет изложено ниже.
Укажем здесь только на то важное для рассматриваемого вопроса положение, что все животные, находящиеся в настоящее время в домашнем состоянии, принадлежат к животным общежительным и, как можно предполагать, приведены были в настоящее их состояние одомашненных при существовании их в естественном состоянии в форме общежития.
Одомашненное состояние животных есть само по себе высшая форма мутуализма, какая только возможна между различными видами, потому что оно предполагает подчинение. Подчинение же и организация представляются явлениями, сливающимися в одно понятие. При одомашнении животных является ассоциация, поддерживаемая добровольно той и другой стороной, что составляет элементарное условие всякой взаимности; но кроме того такое сообщество допускает над собою власть одного из членов сообщества, и эта власть, вполне признаваемая другими, позволяет главенствующему индивиду утилизировать сообщество в свою пользу.
Если выше было сказано, что одомашнение есть добровольное сообщество, то из этого нельзя вывести заключения, чтобы оно было таким при самом его возникновении.
Неизвестно, конечно, в точности каким именно способом теперешние домашние животные были приведены в это состояние первобытным человеком, но переход этот может быть восстановлен по сравнению со способами, употребляемыми и в настоящее время для приручения.
Некоторые виды животных приручены еще не вполне, — они наполовину приручены, наполовину дикие и власть человека над ними, постоянно ими оспариваемая, вынуждает человека и в наше время стремиться к покорению культивируемых им животных. Ничто не мешает предположить, что средства, употребляемые человеком для укрепления или возобновления своего господства над этими последними, мало отличаются от тех, которые служили некогда для установления этой власти. Мы видим, что в настоящее время, всякая попытка к приручению начинается с принуждения, с насилия, которое применяется или к взрослому дикому животному, или чаще, к детенышам. Человек, при помощи своей ловкости, ума и отваги, ухитряется связать далее слона, а раз этот великан находится в его власти, то человек подвергает его разного рода лишениям и насилию до тех пор, пока не заставит его себе повиноваться.
Настоящее одомашнение начинается ужѳ с момента разведения и вскормления прирученных животных, и тут человек, вместо насилия прибегает уже к другим средствам, так как одно насилие может вызвать лишь ненависть, тогда как от одомашненного животного требуется только подчинение, основанное на известном чувстве доверия.
Таким образом, после покорения животного является новая задача, а именно необходимость примирения его с собою; с этою целью человек пользуется весьма сильной наследственной склонностью, которая встречается, в свободном состоянии у всех одомашненных животных, а именно инстинктом добровольного подчинения более умным и сильным индивидам. За исключением кошки, которая является скорее нахлебником, чем слугою человека, все остальные животные, как то: собаки, бараны, козы, быки, лошади—живут в более или менее обширных организованных стадах, подчиненным одному главарю.
Встречая в своем новом господине несравненно высшее превосходство чем то, которое заставляло их подчиняться одному из своей среды, они без труда оказывают ему свое повиновение. Но как только человек приобрел нравственную власть над некоторыми из них, он естественно делается главою стада, занимая таким образом место прежнего главаря, за которым оно следовало и которому оно подчинялось.
Бюффон утверждает, что человек, приручая и одомашнивая животных, изменяет их естественное состояние.
Ф. Кювье однако не соглашается с этим положением и говорит, что так как животное видит в человеке главу своего стада, то он для домашних животных является только членом их общества, и все искусство человека заключается в том, чтобы заставить принять себя в товарищи, потому что, как только он сделается их товарищем, то вскоре становится их главою, вследствие своего умственного превосходства над животными. Следовательно, человек не изменяет естественного состояния животных, как говорит Бюффон, но напротив того он пользуется этим естественным состоянием.
Другими словами, человек нашел животных общежительными и делает их домашними. Все домашние животные, за исключением кошки, – животные общежительные.
При этом, однако нужно заметить, что не все общежительные животные являются одомашненными, а только известные виды какого либо рода, например, из рода собак одомашнены некоторые особенно одаренные виды и потому, как бы предназначенные самою природою войти в ближайшее сообщество с человеком. Но из этого однако не следует, чтобы для человека не представлялось возможности одомашнить и другие еще неодомашненные пока роды и виды животных.
Человек обладает немногими средствами для того, чтобы действовать на животных; эти средства голод, принужденное бодрствование и т. п.; этими средствами человек возбуждает потребности животного для того, чтобы удовлетворить их. Там, где начинаются со стороны человека видимые и ощущаемые животным благодеяния, там начинается, в сущности, и власть человека; при этом человек не ограничивается удовлетворением естественных потребностей, напротив того он возбуждает новые. Кормя животных лакомою пищей, человек возбуждает в них удовольствие и, вследствие того, новую потребность; наконец создает еще более новую, еще более искусственную потребность — ласки, которая сильнее всего действует на все виды рода собак, преимущественно же на особей женского пола. Наконец покорность домашних животных человеку основывается на длинном ряде поколений, которые прошли со времени их одомашнения.
Выше уже было сказано, что человек сумел взять на себя управление обществом животных, обществом, существовавшим рядом с его собственным, благодаря тому что вошел в него сам в качестве главы и руководителя этого общества. Но к этому нужно прибавить, что в сознании подчиняющегося животного является преувеличенное понятие о превосходстве над ним человека; наглядным доказательством этому может служить та масса предосторожностей, которая принимается дикими животными и птицами для избежания встречи с человеком; кроме того животные хорошо также понимают и силу оружия человека; чтобы убедиться в этом, достаточно пройтись с ружьем в руках по лугам и полям; то же самое ружье совершенно. иначе действует на собаку, которая очень хорошо понимает последствия прогулки её с хозяином, у которого в руках она видит то же ружье.
Каждая из сторон, вступающих между собою в новое сообщество, сознательно или бессознательно, несомненно выигрывает от такого соединения. Точно такое же явление замечается и в отношении домашних животных. Конечно, животные при их одомашнении теряют некоторые из присущих им в диком состоянии качеств, но зато несомненно приобретают новые, сообразно той цели, для которой человек признал их нужным одомашнить. Ни быки, ни бараны, ни другие подобные им животные, никогда не могли бы достичь той степени физического благосостояния и развития, если бы они не сделались домашними животными. Бесспорно также, что эти животные потеряли несколько в умственном отношении, но не нужно забывать, что и цель одомашнения их не заключалась в развитии и усовершенствовании их умственных способностей. Совершенно другое явление замечается относительно собак, которые, по одомашнении их становятся, путем наследственности, умнее и развитее из поколения в поколения, за исключением собак, разводимых на Полинезийских островах и в Китае для употребления их в пищу, которые отличаются необыкновенною тупостью.
Таким образом собака, при её одомашнении, стала несколько в иные условия сравнительно с другими домашними животными, и умственные её способности не только не принизились сравнительно с тем состоянием, в котором они находились до её приручения, но значительно возвысились и усовершенствовались, хотя собаки и утратили некоторые качества, которые замечаются у собак, находящихся в диком состоянии.
Причины такого умственного усовершенствования домашней собаки заключаются в том, что хотя она и не живет в обществе своей породы, но все-таки она живет в обществе, по устройству своему гораздо более сложном; сердце её не сузилось, по скорее расширилось и хотя предметы её привязанности изменились, но она всегда находила па кого обратить эту привязанность; обязанности собаки в отношении своей среды заменились обязанностями к существам, стоящим гораздо выше её; развитие её способностей не подстрекается крайностью и нуждою, а обстановкою той среды, в которой она родится и живет; собака, в некотором роде, может уподобиться человеку, занимающемуся научными исследованиями, избавленному при этом от необходимости приискания себе средств существования.
Выяснив условия приручения и одомашнения животных вообще, следовало бы перейти к воспитанию собаки, сообразно её умственным способностям, но для более точного и ясного изложения этого предмета необходимо остановиться на рассмотрении тех психических и умственных качеств собаки, при наличности которых возможно её дальнейшее развитие и от свойств которых зависят, как приемы, так равно и предел их усовершенствования.
Инстинкт и разум. При рассмотрении физической организации человека и высших животных, обыкновенно признают, что между ними существует только второстепенная разница, далеко не такая, какая представляется нам между млекопитающими и птицами, меледу птицами и пресмыкающимися, или между позвоночными и беспозвоночными.
Спорный и трудный вопрос возникает собственно в определении и различии инстинкта, чувства, разума и рассудка. Одни видят в этом отношении меледу человеком и животными лишь количественную, но не качественную разницу; другие же приходят к совершенно иным взглядам и, признавая, что хотя человек по организации своей и сходен с животными, тем не менее способности его не только выше способностей животного, но далее совершенно отличной природы и сущности, и что целая пропасть отделяет человека от животных.
Паскаль смотрит на человека как на переходное существо от ангела к животному, следовательно он не признает человека вовсе за животное.
Ксавье-де-Местр находит, что человек состоит из двух различных существ: одного управляющего, и другого управляемого; первое, представляя собою начало мыслящее и сознательное, есть душа; второе, хотя и одарено жизнью и чувствительностью, но лишено инициативы и сознательности, и оно-то и есть истинное животное.
Что же касается до натуралистов, то сущность всех их теорий о природе человека и месте, занимаемом им среди других существ, подходит под схоластическое определение что «человек есть разумное животное».
Линней не делал различия между человеком и человекообразными обезьянами; он соединил их в одну группу под общим названием homo; человек, по Линнею, составляет только отдельный вид, который назван homo sapiens, т.-е. человек разумный, мыслящий, т.-е. рассуждающий.
После Линнея зоологи нашли нужным создать для человека особый род, потом семейство и наконец отряд, характерная особенность которого заключалась в присутствии двух передних рук, и названного, в отличие от четырехруких, двуруким.
Наконец, некоторые натуралисты выделили человека из среды всех других животных и сделали его представителем особого человеческого царства, как они его и назвали, и которое у них стояло в таком же отношении к царству животному, в каком это последнее находилось к растительному, а растительное к царству минералов.
Манжен находит, что, говоря зоологически, человек отличается от больших обезьян и анатомическими и физиологическими особенностями; в психическом отношении человек отличается от всех других животных умственными способностями, и из них некоторые присущи только ему одному, а остальные только развиты в нем совершеннее; но есть и такие способности, которые в человеке находятся лишь в зачаточном состоянии, тогда как у животных они являются вполне совершенными. На эти последние мало обращали внимания, но для того, чтобы быть вполне справедливым, их пе следует упускать из виду.
Вполне невежественные люди, дикари и варвары, а также и дети, почти не отличают себя от животных. Видя жизнь животных, их деятельность и проявление их ощущений, простые и наивные умы выводят, хотя элементарное, но справедливое заключение, что животные почти такие же существа, как и они сами. Им непонятно, каким образом у этих существ, лишенных разговорного языка, действия носят такой лее характер определенности и однообразия, как и у них, этих людей; молчание животных, толкуемое людьми, стоящими на указанной выше степени умственного развития, различным образом, производить впечатление на их воображение. Вследствие этого дикарь смотрит на животное то как на посланника, или воплощение самого божества, то как на мыслящее существо, одаренное душою, тождественною с человеческою. Отсюда является столь распространенное обоготворение животных, этот же взгляд послужил основанием догмату переселения душ, (учение Брамы), а также вере в бессмертие души животных: арабы надеются найти в раю своего любимого коня; краснокожие индейцы Америки мечтают производить блестящие охоты в лугах Великого Духа, а самоеды, разрезая убитое ими животное, клянутся, что лишили его жизни не они, а люди другого племени, на которых и должен пасть гнев убитого животнаго.
Древние философы и натуралисты, уже освободившиеся от подобных взглядов, тем не менее смотрели на животных как на равных, до некоторой степени, человеку.
Так Аристотель говорит, что у животных заметны следы душевных движений, которые у человека проявляются в более резкой форме, и что в животных замечается нечто, напоминающее собою осмысленную предосторожность человека.
В XVI же столетии Монтель (род. 1533, ум. 1592 г.) со своей стороны считает суждение о животных, как о существах глупых и низших, проявлением гордости, самонадеянности и наглости человека. Способности животных он находит если не равными и сходными с человеческими, то по крайней мере равноценными, а в некоторых случаях даже совершеннее наших.
Но как современные Монтелю, так и последующие затем мыслители не разделяли такого взгляда на умственные способности животных; эти взгляды хотя и представляются весьма различными по исходной их точке, тем не менее весьма поучительны и драгоценны для определения свойства и качества умственных способностей животных.
При ближайшем рассмотрении различных взглядов на умственныя способности животных следует, как то полагает Эспинас, иметь в виду, что какой бы ни был исследуемый род мышления, он может сделаться для нас понятным лишь в том только случае, если мы найдем для него аналогию в нашем собственном уме. Это необходимое условие животной психологии, которое следует принять за conditio sine qua non2 при обсуждении настоящего вопроса. Что-нибудь одно из двух: или животное сознание недоступно для нашего ума, или оно может познаваться нами только в отправлениях, свойственных нашему собственному мозгу. В сфере сознания более, чем в области каких-либо других предметов исследования, мы не имеем никаких средств знать то, что не входит, хотя частью, в нас самих. Другими словами, в данном случае знание и сознание одно и то же.
По мнению Эспинаса, психологи, в своих исследованиях относительно наших умственных процессов, впадают в одно странное заблуждение. Со времен Аристотеля, анализировавшего разум, они признают силлогизм за единственный тип совокупления наших идей, или постройки заключений и выводов, не подозревая по-видимому, чтобы это построение могло принимать какой либо другой облик. Однако уже с XVII столетия этот схоластический предрассудок начинает подвергаться сомнениям. По мнению Декарта истина получается только путем длинного ряда весьма простых и крайне несложных рассуждений, которые, следуя друг за другом, выходят из одного общего начала.
Паскаль, напротив, полагал, что люди несравненно легче убеждаются сами и убеждают других без помощи длинных рядов рассуждений, причем он допускает возможность моментального образования каждого из наших заключений.
Спенсер ясно видел, что силлогизм, с его точными, многочисленными предложениями, по большей части употребляется только для проверки сделанного вывода, что этот вывод уже заключается в самом открытии среднего термина и что наконец наш ум почти всегда выпускает общее положение, которое кажется узлом всего силлогизма и даже переходит прямо от общего к частному.
Ребенок, лишенный общих идей, однако же умеет комбинировать свои движения сообразно обстоятельствам, поддерживать равновесие, брать и принимать пищу и т. п. На каждое воздействие внешнего мира он всегда отвечает непосредственно, рядом соответственных движений, не прибегая к размышлениям, к которым он еще неспособен.
Предпослав эти общие соображения о свойствах человеческого ума при исследовании психической деятельности других существ, перейдем теперь к изложению взглядов представителей различных направлений в отношении проявления умственной жизни животных и законов, которым они подчиняются.
Выше был приведен взгляд Монтеля на умственные способности животных. Следующий по времени за ним философ Декарт (Картезиус 1596—1650 гг.) развивал совершенно самостоятельную теорию по этому вопросу.
Декарт доказывал, что животные действуют бессознательно, что они одарены не только менее совершенным разумом, но и вовсе лишены его, что они подчинены природе, которая проявляет свое действие в их органах и отождествляет животных с машинами; при этом Декарт не лишает животных жизни и признает в них чувства, насколько они зависят от органов тела.
Декарт, устанавливая автоматизм животных, приводит в подтверждение своего взгляда два основания: первое, что животные не могут употреблять слов и других знаков, которые мы употребляем для выражения наших мыслей, и второе, что хотя животные и делают многое так же хорошо, как люди, и может быть лучше их, но есть действия, которых у животных не замечается и следа и по отсутствию их можно убедиться, что животные действуют не по сознанию, а только вследствие известного устройства своих органов. Нет людей, настолько тупых и глупых, не исключая даже сумасшедших, которые не были бы способны расположить несколько слов в таком порядке, чтобы составить речь для выражения своих мыслей; напротив того, нет ни одного животного, как бы ни было оно совершению и какими бы прекрасными способностями ни было наделено природою, которое могло бы сделать что-нибудь подобное. Это-то и доказывает, что у животного не только разума менее чем у человека, но что его и вовсе не имеется. Также весьма замечательно, что хотя многие животные больше людей проявляют искусство в некоторых своих действиях, но те же самые животные не показывают его вовсе во многих других действиях, так что все, что они делают лучше людей, пе есть еще доказательство присутствия у них ума, потому что в таком случае они должны бы были иметь разума более, чем у людей, и делать все лучше, чем делают люди; действует же на самом деле в животных природа, сообразно устройству их органов: так, напр. часы составлены только из колес и пружин, а между тем могут считать минуты и измерять время вернее, чем человек со всем его разумом.
Последователи Декарта, чистые картезианцы, идут далее своего учителя и видят в животных лишь совершенные машины, которые только по-видимому, только как будто, обладают волею, разумом, чувствительностью и жизнью.
Бюффон (1707—1788 гг.), подобно Декарту, допускает у животных жизнь и чувство; кроме того он придает животным сознание своего настоящего существования, но отвергает у них мысль, способность рассуждать, память, или сознание прошедшего существования и способность сравнивать впечатления или образовывать понятия. При этом Бюффон утверждает, что те животные, которые ближе стоят к человеку и по наружному виду и по организации, всегда будут стоять выше других по внутренним своим качествам.
Реомюр (1683—1780) и Кондильяк (1715—1780 гг.) сильно ратовали против теорий автоматизма и в конец разбили эту доктрину абсолютной глупости животных; Реомюр допускал ум даже у насекомых, а говоря о пчелах упоминает об их предусмотрительности, привязанности и проч.
После Реомюра многие естествоиспытатели вдались еще в большую крайность: по их мнению, насекомые своею смышленостью, превосходят всех других животных.
Подобные недоразумения происходили, главным образом, вследствие того, что в этих учениях постоянно смешивались понятия об инстинкте и о уме: вопрос этот впервые был выяснен в половине прошлого столетия проф. Гамбургской академии Реймарусом, указавшим, что причину всех действий, не следующих у животных за опытом и проявляющихся у всех одинаково тотчас после рождения, должно искать во врожденном естественном инстинкте, стоящем вне целей, соображений и усовершенствований.
К этому не излишне присовокупить мнение Ж. Кювье, утверждающего, что инстинкт и смышленость исключают друг друга, так как самое резкое проявление первого заметно обыкновенно сильнее всего у животных низших классов, следовательно у наименее смышленых.
Шарль Жорж Леруа (1723—1789 гг.) находит, что анатомические описания, внешние признаки, отличающие роды, разнообразие природных наклонностей составляют конечно очень важные предметы естественной истории животных, но когда все это уже известно, то все-таки остается не мало дела для философа. После того как натуралист уже тщательно рассмотрел строение как внутренних, так и внешних органов животных и определил их деятельность и назначение, он, по мнению Леруа, должен покинуть свой кабинет и углубиться в леса, чтобы следить за образом действий этих чувствующих существ, изучать развитие и проявление их способностей, и чувствовать, и стараться увидеть, каким образом, посредством повторенного действия ощущения и памяти, инстинкт животных возвышается до ума.
Ф. Кюве (1770—1838 гг.), допуская у животных ум, искал пределов его у разных родов, — пределов, отделяющих инстинкт от ума и ум человека от ума животных.
Первым результатом наблюдений Ф. Кювье является определение степени ума у различных разрядов млекопитающих.
В низшей степени ум является у грызунов, он более развит у отрыгающих жвачку, еще более у толстокожих, во главе которых должны быть поставлены лошадь и слон, еще более у хищных, во главе которых должна быть поставлена собака, и наконец у четырехруких. Этот факт существования степеней ума у млекопитающих, выводимый из прямого наблюдения, подтверждается и анатомией, которая показывает, что часть мозга, составляющая по преимуществу седалище ума у животных, развивается более и более в указанной выше последовательности.
Самая полная противоположность разделяет инстинкт от ума: в инстинкте все слепо, необходимо и неизменно, в уме все подлежит выбору, условию и изменяемости; в инстинкте все врожденно, ничто в нем не зависит от произвола, — в уме все является последствием опыта и обучения: собака повинуется только потому, что ее этому научили; в уме все свободно: собака повинуется потому, что она этого хочет; наконец в инстинкте все частно: бобр свое искусство в постройках может применить только к постройкам; в уме все общее: та же гибкость внимания, употребляемая собакою при повиновении, может быть ею приложена и ко всякому другому случаю.
Что касается до различия между умом человека и умом животных, то животные своими чувствами получают впечатления подобные тем, которые получает и человек; животные, как и человек, сохраняют следы этих впечатлений, и они образуют, как у тех, так и у других, разнообразные сочетания; животные совокупляют их, находят между ними отношения и выводят суждение, следовательно обладают умом. Но весь ум животных этим и ограничивается, так как ум этот не созерцав, не видит и не знает самого себя. В животных нет способности размышлять, этой высочайшей способности человеческого ума— наблюдать над самим собою и изучать ум. Указанная способность размышления, определенная таким образом, составляет границу между умом человека и умом животных.
Эспинас, рассматривая способы мышления человека, признает, что практике везде предшествовала теория, или, другими словами, деятельность повсеместно применялась к обстоятельствам, не прибегая к помощи отвлеченной мысли. Есть выводы, которые составляются без общих понятий, есть ряд заключений, ускользающих от сознательного разума, по крайней мере в простых случаях, и не сложных, коротких комбинациях. Процесс этот не исключает даже достаточно далёкого предвидения; для того, чтобы предвидеть, далее достаточно далеко, нет необходимости руководствоваться какими-либо общими правилами.
По общему признанию, говорит Эспинас, промежуточным звеном между слепым механизмом и сознательным мышлением является инстинкт. Итак, нужно признать, что человек обладает бессознательным, или, если молено так выразиться, подсознательным мышлением, способным применять наши действия к обстоятельствам далее иногда довольно сложным и отдаленным. Это именно тот род мышления, который в большинстве случаев мы считаем себя вправе приписывать животному.
Эспинас находит несоответственным решать вопрос об инстинкте, принимая его без всяких дальнейших объяснений лишь за меньшую степень ума. В самом деле, когда говорится о человеческом уме, то всегда имеется в виду сознательное мышление или разум, но в этом определении переплетаются между собою два противоречивые понятия, потому что меньшая степень разума всегда предполагает присущее ему полное сознание; меледу тем деятельность низшего животного именно и характеризуется отсутствием этого последнего. В сущности, это значило бы сказать, что низшее животное рассуждает, когда оно очевидно совсем не причастно этому умственному процессу. Кроме того, это дало бы основание поддерживать существенное различие меледу способом мышления животных и человека. Но если, напротив, будет признано, что человеку также свойствен специфический род умственной деятельности, который отличается от сознательного мышления, и который может быть принят за меньшую степень понимания, но в то же время, в виду значительного расстояния, отделяющего его от разума, и низшую форму, то затруднение будет устранено и воображаемое существенное различие меледу способом мышления животных и человека потеряет всякое основание для его поддержки. Для того, чтобы признать этот род мышления даже за низшим животным, не представляется никаких препятствий, потому что если человек и обладает высоко развитым мозгом, то это развитие проявляется у него в функциях сознательного размышления и выражения, без которых менее энергичная и разнообразная жизнь остается еще вполне возможной в своих главных проявлениях.
Короче сказать, человечество совершало свои стадии развития в индивиде и расе, т.-е. изобретало и совершенствовало свои первобытные искусства, не проявляя разума в его точной, аналитической форме; почему же животное не могло бы следовать в течение всего своего развития по тому лее пути.
Перти, обсуждая вопрос об умственных способностях животных, начинает с того положения, что всякая способность и в людях сначала действует ограниченно, сосредоточиваясь в особенном акте безотчётного стремления, и только впоследствии становится безграничною; ограниченность и безграничность и составляют собственно различие между тем, что называют инстинктом и разумом. Все способности инстинктивны, т. е. зависят от внутренних и особенных побуждений.
И материалисты не признают различия между инстинктом и разумом и не приписывают особых свойств первому; например, Бюхнер, отрицающий инстинкт, как непосредственное и непреодолимое естественное побуждение, утверждает, что животные мыслят, научаются, познают и рассуждают точно так же, как и люди, но только количественно в гораздо меньшей степени.
Животные и человек совершают многие действия сначала с сознательною волею, но потом, вследствие частого повторения, бессознательно и невольно; действия эти сохраняют однако величайшее сходство с разумными и произвольными, потому что представляют бессознательное повторение их, возможное вследствие приспособления к тому известных нервов и мускулов.
Флуранс, рассматривая вопрос о способах мышления животных, разбирает некоторые из приведенных выше учений по этому предмету.
Так, по мнению Флуранса, Бюффон смешивает инстинкт животных с их умом; в эту же ошибку впадала большая часть писателей после Декарта, между тем как различие этих двух понятий должно быть первым шагом при правильной постановке суждений об умственных способностях животных.
Бюффон, отнимая у животных способность рассуждать, со своей точки зрения был прав, так как под размышлением он понимает то действие, по которому люди возвышаются до общих понятий, необходимых для постижения отвлеченных предметов. Бюффон, высказывая это как философ, как натуралист, высказывает следующее: «горячий, гневный, даже лютый и кровожадный нрав дикой собаки делает ее страшною для всех животных; в домашней же собаке он заменяется чувствами самыми кроткими, удовольствием, привязанности и желанием нравиться; она подползает и кладет к ногам своего господина свою храбрость, свою силу, свои способности; она ждет его приказания, чтобы употребить их в дело; она вопрошает его, умоляет его, понимают волю его, выражаемую знаками; не имея, как человек, света мысли, она имеет весь жар чувства и больше его обладает верностью, постоянством в своей привязанности; в ней нет никакого честолюбия, никакого желания мщения, никакой боязни, кроме опасения не угодить; она вся — усердие, пылкость и послушание; она более чувствительна к воспоминанию благодеяний, нежели обид; ее не останавливает суровое обращение; она переносит его, забывает и помнит только для того, чтобы больше привязаться».
По поводу этой выдержки Флуранс говорит, что даже и тут Бюффон отказывает собаке в свете мысли.
Но каким образом, спрашивает Флуранс, без некоторой мысли, т.-е. без некоторого разума, собака может вопрошать своего господина, умолять его, понимать знаки его воли, каким образом может она понимать без разума, особенно же, каким образом может она, не имея памяти, помнить благодеяния, забывать худое обращение? Точно также у собак не может быть отнято всякое размышление; собака, которая держит в пасти добычу и противится настоящему желанию пожрать ее, делает это не только потому, что помнит получаемое наказание, но потому что предвидит, что новая ошибка будет иметь последствием новое наказание; она противится своему желанию, потому что помнит и предвидит, а если есть предусмотреннее, то нет ли в этом и некоторого размышления?
Наконец Бюффон отказывает животным даже в способности сравнивать впечатления; однако ж собака, будучи поставлена между воспоминанием о прошедшем наказании и возбуждением настоящего удовольствия, колеблется, рассуждает, сомневается и решается на известный поступок только после долгой борьбы, следовательно, эта собака конечно сравнивает.
Таким образом Бюффон, отрицая у животных только ум, доходит до отрицания инстинкта.
Ж. Леруа также, по мнению Флуранса, смешивает инстинкт с умом; он везде старается найти источник особенных инстинктов животных, в каком-нибудь общем свойстве их обыкновенных способностей: так, искусство кролика устраивать нору — от слабости; общительность травоядных, инстинкт запасать корм — от прежде испытанного голода; но кроме этого смешения известного числа явлений инстинкта с явлениями собственно ума, взгляды Леруа имеют чрезвычайно важное значение, так как они выясняют постепенное развитие ума животных; так Леруа указывает, что ощущение и память достаточны для объяснения большей части действий животных, что опытность направляет их суждение, внимание и привычка размышлять — расширяет их ум.
Флуронс вполне присоединяется к мнению Ф. Кювье относительно границы, разделяющей умственные способности человека от таких же способностей животного, и прибавляет от себя, что мысль, которая сама себя созерцает, разум, который себя видит и изучает, знание, которое себя знает, очевидно составляют род определенных, резких явлений, недосягаемых ни для какого животнаго. В этом заключается, если можно так выразиться, мир чисто-духовный, принадлежащий только человеку.
Одним словом, животные чувствуют, знают, мыслят, но одному только человеку, из всех живых существ, дана возможность чувствовать, что он чувствует, знать, что он знает, мыслить, что он мыслит.
Трудно видеть, говорит Лейбниц, где начинается чувствительность и разум. Есть чрезвычайное различие между некоторыми людьми и некоторыми животными; по если мы захотим сравнивать разум и способности некоторых людей с разумом и способностями некоторых животных, то окажется так мало различия, что не легко будет считать разум этих людей чище и обширнее разума животных.
Но тот же Лейбниц соглашается с Локком, утверждавшим, что люди не могут отрицать, чтобы в животных не было разума в известной степени и чтобы они способны рассуждать и чувствовать, но рассуждают они только о частных представлениях соответственно тому, как они даются им чувствами.
В конце концов, Флуранс приходит к тому заключению, что животные не могут иметь отвлеченных понятий не имея же этих понятий, они лишены возможности создать членораздельную речь, — самое отвлеченное создание человеческого духа.
Таким образом, Флуранс кроме инстинкта, признает за животными способность чувствовать, воспринимать впечатления памяти, способность сравнивать, рассуждать и некоторый разум, но отрицает у них способность составлять отвлечённые понятия.
Картина Джеймса Гарни джуниор
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”
- Делювий (делювиальные отложения, делювиальный шлейф; от лат. deluo — «смываю») — скопление рыхлых продуктов выветривания горных пород у подножия и у нижних частей возвышенностей. ↩︎
- Conditio sine qua non переводится с латыни как «условие, без которого нет», то есть непременное (обязательное) условие. ↩︎