“Природа и Охота” 1893.9
Н. Яблонский
“Бордо”
«Любимое вино — «Шато-лафит, бордо., и т. д.
Давно это было, очень давно. Я был в то время то, что называется «кровь с молоком» Право, господа, мне стыдно даже рассказывать вам о том, что приключилось со мной в то время!
Ну, да уж была не была! Каяться, так каяться! Итак, слушайте!..
Влюбился я не на живот, а на смерть, и влюбился так, как только может влюбиться гимназист, хотя бы даже и великовозрастный.
Она была так дивно хороша; такими чудными, вполне пропорциональными формами наделила её природа; так воздушна, так легка, так грациозна была она!.. Посмотрели бы вы на её чудные, миниатюрные ножки, на её грудь, на её роскошные рыжеватые волосы!.. Честное слово они были мягче и шелковистее всякого самого дорогого шёлка!.. А глаза-то, глаза! Господи, Боже мой! Со дня моего рождения я не видывал таких глаз!.. Я затрудняюсь право, как вам даже и описать их; положим, — они были черные; ну, что же что черные? Определением одного только цвета глаз, право, ничего не скажешь!.. А впрочем, вот что! Видали ли вы когда-нибудь выражение глаз у подстреленного вальдшнепа?.. Конечно видели—и не раз даже! Ну, так вот такие точно глаза были и у моей красавицы…
До того страстно врезался я в неё, что даже ночей не спал; а если и засыпал на минуту, то она все грезилась мне; грезилось, что она тут, около меня, в моей комнате, что я ласкаю, нежу её шелковистые волосы, кормлю ее бисквитами и пирожными,—и я был счастлив, счастлив без конца…
— Ты здесь, со мной, милая? спрашиваю я, просыпаясь утром.
— «Все это сон, все это сон», — «Наступить день — исчезнет он! — ору я из Прекрасной Лелечки, натягивая на себя форменные брюки и прочие принадлежности моего гимназического костюма.
Она, моя страсть, была—Диана, кровная ирландская сука, принадлежавшая Григорию Яковлевичу Чижевскому, а я был в то время ещё юный охотник, влюбленный в нее до безумия.
У меня было тогда целых восемь очень дорогих ружей, два сеттера было английских, пять смычков собственных, отдельных от отцовской стаи, гончих; а патронташей, ягдташей, кинжалов, револьверов, рогов, арапников и прочих охотничьих принадлежностей — да же не перечесть… И все это, все отдал бы я Чижевскому за одну его Диану, только бы она принадлежала мне, только мог бы я с ружьём в руках ходить за ней по потному, росистому лугу и пощелкивать из под неё жирных дупелей!..
Что я ни делал, как ни подлезал к Григорию Яковлевичу, как ни умолял его уступить мне Диану, — он был неумолим; он сам был безумно влюблен в- неё; пуще глаза берег её от злых ворогов, в образе Моськи, Шкарябки, и прочих похитителей собак.
Всё, чего я только мог добиться от него —это обещания подарить мне лучшего щенка от Дианки, предоставивши мне самому выбор.
Боже! как волновался я, ожидая этого щенка и как ругал в то же время обожаемую мною Дианку за то, что она долга не щенится!..
Сомневаться в породистости щенков я никак по мог, потому что супругом у Дианы был Парис, не менее её самой известный всему городу ирландец.
Но вот однажды сижу я у себя в комнате и заткнувши для чего-то уши обеими руками, зубрю одну из-од Горация на память. Бог его знает, для чего нам, помимо перевода, еще задавали зубрить эти оды!
— Mecenas atavis, aedite repibus и т. д. — ору я во все горло. Вдруг мне приносят записку от Чижевскаго: «У Дианы пять щенков. Приезжайте выбирать себе любого!»
Гораций полетел под стол; я быстро вскочил на ноги, нахлобучил на себя фуражку, вылетел на улицу, вскочил на первого попавшегося извозчика и, как на пожар, помчался к Чижевскому.
Итак, это не мечта, а действительность: у меня родной сын обожаемой мною Дианы.
В тот же вечер у меня с Махаем, он же Сизый, — шёл бесконечный разговор о том, как назвать- щенка и как воспитать его таким образом, чтобы из него вышло нечто невозможное, идеальное в области дрессировки и натаски подружейных собак.
Авторитет Сизого, как охотника, в то время казался для меня непоколебимым.
— Как же назвать-то его? вопросил я Сизого.
— Как назвать?.. Гм!.. А вот как: назови его «Бордо», махай его побери!
— Почему же Бордо? Мне это имя что-то не особенно нравится.
— Млад ты ещё, махай тебя возьми, а потому ничего не понимаешь!.. Ишь ты, Бордо ему не нравится! Да, пойми ты только, махай тебя заешь, что кричать-то это имя больно сподручно… Бордо! Бордо!, а во вторых, бордо-это винцо есть такое хорошенькое, кисленькое и для вкуса оченно даже приятное, махай его забери!
На том и порешили, что быть щенку «Бордо».
— Ну, а в выучку его вьюноша, никому не отдавай, как только Шкарябке. Уж больно он хорошо собак всяким штукам учит, махай его сешь! почтительно наставлял меня Сизый.
И с этим я согласился.
Итак, на шестом месяце своей щенячьей жизни, Бордо поступил в науку к Шкарябке на полном пансионе.
Прежде чем продолжать мой рассказ о Бордо, я должен сказать несколько слов о его учителе. Шкарябке, так как известно, что привычки и даже отчасти характер учителя зачастую переходят к ученику.
А что я могу сказать о Шкарябке? Шкарябка да и все! Как-то уж одним словом: «Шкарябка» — всё определяется.
Это был местный промышленник и знаменитый на весь уезд дрессировщик и натаскиватель легавых собак. У него, понятно, было и собственное имя, данное ему при крещении, и фамилия, унаследованная от отца; но право, я думаю, что он сам давно уже забыл и то. и другое. По крайней мере я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь назвал его другим именем; даже крестьяне той деревни, где он с семьей основал свое постоянное местопребывание, называли его не иначе как Шкарябкой. Трудно представить себе более жалкое, более беспомощно-ужасное положение, как положение семьи Шкарябки; безногая-калека жена и шесть человек детей, из которых старшему было тогда не более 12 лет. И голод, и холод, и всевозможные болезни, — все приходилось выносить им; а тут ещё ко всему этому побои пьяного мужа и отца зачастую чуть не до полусмерти.
Ужасный человек был Шкарябка: трезвый мухи не обидит, а пьяный так и лезет на всех. Его самого довольно часто били до невозможного, и все нипочем; живуч был, как кошка. Да он и походил на это хищное животное; что-то такое кошачье, хищное, было в выражении его изсера-зеленых глаз, так что каждого, кто видел его в первый раз, невольно неприятно поражало это сильное сходство с кошкой.
Ниже среднего роста, сильно сутуловатый, на тоненьких, кривых ногах, с миниатюрным, по корпусу, лицом, которое все изрыто следами оспы, Шкарябка всех поражал своею выносливостью. Право лошадь не способна пройти столько, сколько выхаживал он! Пойдёт на пример он на охоту из дома на Мжу за дупелями, т. е. прошагает до места охоты не менее двадцати верст, там исходит охотой верст 30—40 и оттуда отправится навьюченный набитой дичью в город за 36 верст; это ему нипочем ..
Сколько раз и отец мой, и другие, знавшие Шкрябку помещики, помогали ему и деньгами, и всевозможными другими способами, но все это было ему не в- прок. Он кутил так, что хоть бы иному столичному саврасу без узды, так и то в пору. Как-то отец, оставшись доволен его натаской двух наших собак, подарил ему лошадь с телегой и 25 рублей деньгами. Шкарябка прямо с нашего двора на новой лошади от правился в город и в ту же ночь прокутил не только что лошадь, телегу и деньги, но даже совой казакин с шапкой. Он как-то не мог пить так, как пьёт большинство нашего простого люда; слишком уж душа была у него на распашку! Если ему попадали три, четыре рюмки, то он, имея деньги, непременно отправлялся в лучшую гостиницу, требовал себе уже не водки, а вина, нанимал музыкантов и окружал себя чуть не десятком сильфид. Эти-то сильфиды и губили его главным образом: не было села, не было деревни в уезде, где бы у него не было какой-либо кумы, или просто доброй приятельницы, мимо которой уж он не пройдёт ни в каком случае.
Вот к этому-то субъекту и попал в науку мой Бордо, на которого, судя по производителям, я возлагал такие радужные надежды.
Ну, и действительно натаскал его Шкарябка на славу несмотря на то, что я никогда не видел более глупой собаки, чем Бордо. Даже не глуп он был, нет; а просто, как есть люди — идиоты, так и Бордо был со бака-идиот.
— Да это полоумок какой-то, махай его задери! —говорил про него Сизый.
Ходил Бордо, как по нотам: поиск широкий, правильный, на кругах, почти всегда на легком галопе; чутье верхнее, длинное; стойка мёртвая и отозвать его от неё ничего не стоило. Только свиснешь бывало легонько, — он сейчас же отходит от птицы и с глубоким вздохом, как бы сожалея о отнятом удовольствии, укладывается у ног. Неутомим он был, как и его учитель; все собаки бывало притомятся и начнут чистить шпоры, а он все носится впереди, с такой же энергией, как и в начале охоты.
Кажется, чего бы лучше? Можно бы быть вполне до вольным такой полевой собакой; но иногда на него прямо как бы находило что-то; он именно с ума сходил на время и тогда выделывал самые непозволительные вещи. Ходишь, положим, с ним по чистому потному лугу; самый вывал дупелей; стойка следует за стойкой, выстрел за выстрелом; ягдташ все тяжелей и тяжелей делается; ходит Бордо так, что кажется, вот тут сейчас бы на болоте расцеловал его грязную, слюнявую морду… Видишь впереди местечко ещё лучше, чем уже пройденное: и травка там какая-то особенная, ярче, зеленее, и низкорослые лозочки растут там в изобилии, и узенькие, тихо журчащие ручейки перерезывают луг во все стороны… Самое дупелиное место; наверное там их еще больше!.. Ну и заворачиваешь в это, такое красивое. для глаз охотника местечко. Бордо вперёд несётся. Вот приостановился он на минуту, как бы замялся на одном месте, колеблясь куда идти, в какую повернуть сторону; и направо, и налево, и прямо так соблазнительно пахнет дупелями; чувствуется и ему, что они здесь, близко,—вот тут впереди, сейчас… Минута нерешительности — и Бордо уже тянет; как по ниточке ведёт он вперед, едва переступая с ноги на ногу; вся его рослая фигура вытянулась, как-то длинней стала; припадает он к земле, почти на брюхе ползёт по ней; ещё, ещё не много, несколько шагов только, и вот сейчас он остановится, замрёт на крепкой стойке… А с самим-то и не разберешь что делается! Как-то в одно и тоже время и сладко, и жутко чего-то тебе… Да всякому охотнику известно, что с ним делается, когда его любимая собака тянет к дичи!
Я уже приготовился: ружье приподнято и цепко держат его мои руки: то и дело торопясь, сдвигаешь назад мешающий ягдташ, фуражку поправляешь…
Вдруг вся фигура, вся поза Бордо моментально из меняются; он быстро, как-то на одних задних ногах, поворачивается назад, срывается с места, бросает и дупелей, и стойку, и меня, своего хозяина и, как лучшая скаковая лошадь, как-бы подгоняемый чем-то таким для него страшным, ужасным, с громким визгом несется назад по лугу, не разбирая никаких препятствий; речка попалась ему по пути его быстрого бега, — он и реку переплывет…
Сначала я сам почти сума сходил от досады и надседаясь звал его, думая, что ему, Бог весть от чего, пришла фантазия погнаться за взлетевшей птицей. (Он никогда не гонял); но впоследствии я привык к подобным афронтам: хладнокровно садился на кочку и ждал его возвращения.
Случалось, что Бордо, приходя в подобное состояние, уносился от меня более чем за версту и совершенно скрывался из глаз, так что приходилось ждать его по крайней мере полчаса, если не больше, пока он не ворочался ко мне медленною рысью; затем он продолжал искать, как ни в чем не бывало, даже не помня, как мне кажется, того, что с ним приключилось только-что. Какая-то усталость замечалась в нём после этих припадков, глаза тускнели, во всех движениях появлялась так несвойственная ему вялость; чутье же у него не уменьшалось от этого нисколько и охотиться с ним после этого сколько угодно. Замечательно, что при таких случаях с болота домой он никогда не уходил, а всегда возвращался ко мне обратно; когда же приходилось охотиться с ним в лесу за вальдшнепами, то как только на него нападало подобное чертобесие, он непременно убегал домой и лишал меня дальнейшей охоты.
Не мог он еще равнодушно видеть на болоте какого-либо другого человека, будь то охотник или просто крестьянин, убирающий сено; Бордо обязательно отправляется к нему с визгом, несмотря на все мои призывные крики, и не добегая до него шагов десяти, возвращается обратно. Сколько я ни старался отучить его от этой привычки—ничего не мог сделать.
Пропадал он у меня постоянно, несчётное число раз; крали ли его, сам ли он уходил путешествовать — не знаю; но только всегда через два-три дня возвращался обратно, исхудавши до невозможности. Мне кажется, что просто он сам уходил, чувствуя приступы своих припадков.
— Сбудь его куда-нибудь, —советывал мне Сизый, — а то сбесится еще, горя наделаешь, махай его забери! Но я ни за что не хотел расставаться с Бордо: я любил в нем его мать, красавицу Диану.
Трудно было отыскать более добрую, ласковую и добродушную до глупости собаку. Ребенок мог выделывать с Бордо все что угодно. И любил же он действительно детей до обожания; стоило только ребёнку, чей бы он ни был, показаться в нашем дворе, как Бордо уже был около него, и повиливая пером, и заигрывая, и ласкаясь, не отходил от него ни на шаг. Я сам видел, как шестилетний сынишка нашей коровницы таскал его за хвост по двору: пищит Бордо, больно ему, а все-таки не огрызнется, даже вырваться не пытается. Маленькая моя сестрёнка так даже всегда каталась на его широкой спине, и надо было только видеть с каким наслаждением Бордо исполнял обязанности верховой лошади, как бережно вез свою наездницу!
Ел он непомерно; смело можно было накормить два смычка голодных гончих одним его обедом. И куда только помещалось все это в него! Напрется, например, Бордо кислого молока с гречневой кашей до непозволительности; кажется, самый лакомый кусочек не поместится больше в его широкой утробе; едва движется он; брюхо распёрло, что твоя бочка… А тут, как нарочно, слышен голос доезжачего, сзывающего к корму гончих; Бордо настораживает уши и вдруг, со всех ног, бросается на этот призывный голос. Неужели он есть будет? Задаешь себе невольно вопрос и идешь из любопытства на псарный двор. Куда тебе! Бордо, только что наевшись лакомого, вкусного для него блюда, уписывает пустую овсянку так, что за ушами пищит; как будто и не ел он дня три…
— Вот прорва-то, махай его задави! —изрекает Сизый. Одним словом, есть он мог когда угодно и сколько угодно.
Любил он всевозможные фрукты и пожирал их в огромном количестве; по самым любимым, самым лакомым для него кусочком был — арбуз, который он съедал с особым наслаждением вместе с кожей.
— Да это травоядное животное какое-то… Корова какая-то! поражался Сизый.
Страсть к поноске развита была у него до невозможного, до непозволительного безобразия. Только дай ему нести что-либо — и он счастлив: глаза его сияют от удовольствия, рожа такая глупая, блаженная.
Каждое утро он аккуратнейшим образом караулил выход кухарки за дровами, отправлялся вслед за нею в дровяной сарай и таскал на кухню полено за поле ном; так что в последствии кухарка бывало и дров не носила: делает себе что-нибудь, а уж Бордо хоть все дрова ей от сарая перетаскает в кухню.
Много горя и неприятностей причиняла мне эта страсть Бордо к поноске. Если приходилось мне для сокращения пути перейди через деревню, то я всегда лучше делал пять и больше верст крюку, чем рисковал показаться с Бордо в деревне. Он до того искусно ловил кур, уток и всякую иную живность, что просто уму непостижимо. Не успеешь, бывало, оглянуться, глядь, — а Бордо, повиливая хвостиком, уже тащит задавленную им курицу, или что-либо другое. Раз даже принес молоденького поросенка, несмотря на громкие протесты чадолюбивой матери—свиньи. Мне думается, что в этом виноват не кто-либо другой, как его учитель — Шкарябка. Просто-напросто, он приучил его воровать деревенскую живность для своего стола. Дичь же он никогда не давил, а подавал бережно, едва касаясь, за крылышко.
В комнаты я его никак не мог приучить входить; зиму и лето, какая бы ни была погода, он проводил на дворе. Он даже боялся почему-то комнаты и если я хотел насильно втащить его туда, то поднимал невозможный визг.
Охоту Бордо любил страшно, и как только, бывало, увидит меня с ружьем, то тотчас же начинает выделывать такие неуклюжие прыжки и эволюции, что всякий невольно берется за живот от смеху. Но самым излюбленным видом охоты для него были утиные выводки. Быть может главная причина этого излюбленного им вида спорта кроется в его первоначальном охотничьем воспитании под руководством Шкарябки; но лишь только Бордо находил в каком-нибудь болоте выводок уток, не было никакой возможности вызвать его оттуда, пока болото совершенно не очищалось от выводка.
Плавал он мастерски: казалось просто невероятным, что он мог подряд несколько часов пробыть в таком болоте, гонясь за утками, где стать на ноги и отдохнуть ему не было никакой возможности по причине глубины. Я сам видел несколько раз, как подстреленная утка ныряла перед носом добирающегося к ней Бордо; тогда он, нисколько не смущаясь этим обстоятельством, если позволяла глубина воды, преспокойно окунал в неё свою голову и зачастую вытаскивал оттуда утку, притаившуюся где-либо под кочкой. Как он делал это и не захлёбывался — я не берусь объяснить. И чутьё же было у него за этой любимой им дичью — просто на удивление! Подбежит он, бывало, к болоту, поведёт в воздухе носом и если вернётся обратно, то хоть не ходи: все равно там нет ни одной утки!..
Прожил у меня Бордо пять лет и на шестой прямо с охоты, в час одного из своих обычных припадков, исчез бесследно. Погиб ли он где. попался ли в руки какого-либо охотника—Бог весть!
Жалко мне было его, очень жалко; но чуть ли не больше моего жалела о нем моя маленькая сестренка,
— Будо! Будо! звала она всякую попадавшуюся ей на глаза собаку.
Зато Сизый торжествовал:
— Слава тебе, Господи! Хоть по двору теперь ходить не страшно; а то идешь и боишься: того и гляди, что сбесится, да за ногу цапнет, махай его побери!..
Художник Леонард Персиваль Россо
Предыдущая часть. Последующая часть.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”