“Природа и Охота” 1893.9
Н. Яблонский
«Былыя радости! забытыя печали!
«Зачем в душе моей вы снова прозвучали?
«И снова предо мной средь явственного сна
«Мелькнула дней моих погибшая весна»...
Это был чистый костромич; костромич от головы до самых пят!..
Более красивой собаки у нас не было во всей стае, со стоящей из 24 смычков. Подобных экземпляров мне никогда не доводилось более видеть ни в стаях знакомых мне охотников, ни даже на выставках впоследствии. Это было нечто идеальное; даже более того, —какая-то утопия костромской породы.
Генеалогия его предков не восходила далее матери, тоже довольно породистой костромской суки; но кто был его отец, дед, бабка — покрыто мраком неизвестности. Даже мать его была допущена в нашу на диво слаженную и спетую стаю против всех правил и убеждений.
Дело было так:
Проживал в наших местах некий Иван Петрович Сизый, более, впрочем, известный под именем «Махая», за привычку вставлять это слово в свою речь ни к селу, ни к городу. Да я думаю он и сам не знал что оно и означает, это мудрёное слово. Однажды я осмелился и спросил Сизого, —что значит «Махай?»
— Слово немецкое, и того, махай его, мудренее! — ответил Сизый, нисколько не смущаясь.
— Поедем, Махай, на межу дупелей глушить.
— Едем, махай тебя возьми; дело хорошее!
Вот этот-то самый Сизый, ездивши по каким-то своим делам в Курск и привёз моему отцу в подарок щенную костромскую суку «Песню».
— Где ты, Махай, взял её? — спросил отец, внимательно разглядывая подарок.
— Где? А на улице, махай её возьми!
— Как на улице?
— Да так. Значит, я уезжаю, а она, махай её возьми, бежит; ну, значит и того…
— Украл, значит?
— Зачем украл? Сука блудящая. Ты же не пустишь, махай тебя возьми, своих собак гулять по улицам?
Блудящая сука была водворена на нашу псарню и отдана под надзор доезжачего Максима.
От приплода никто не ожидал ничего путного, тем более, что сука была блудящая, по выражению Сизого, — и чёрт её знает с кем повязалась.
Через две недели «Песня» благополучно разрешилась семью щенками, из которых было целых пять сучёнок и только два кобелька.
— И видно, махай её побери, что блудящая! —глубокомысленно заметил Сизый, рассматривая приплод.
— Всех оставишь? — обратился он, немного спустя, к моему отцу.
— Этого только не доставало! Пару оставлю, да и то только поглядеть что из них выйдет.
— Так я тебе выберу! и Сизый, нагнувшись над ещё слепыми щенками, начал выбирать.
Выбирал же он их по своей особой примете, а именно: он брал двумя пальцами, более похожими на корявые сучья старого дуба, чем на пальцы, щенка за кожу у затылка приподымая его кверху, встряхивал; если щенок молча переносил подобное испытание, то считался хорошим, если же подымал писк, то такой забраковывался и обрекался на смерть.
Почему-то все пять сученок и один из кобельков молчали, что только Сизый с ними ни проделывал; последний же кобелек поднял невозможный писк, едва только толстые пальцы Сизаго дотронулись до его шкуры.
— Дрянь, махай его забери! презрительно проговорил Сизый, отбрасывая щенка в сторону.
— Ну и быть ему «Махаем!» изрёк отец.
К полному неудовольствию Сизого оба кобелька были оставлены, а сучонки погибли, не увидевши света. «Песня» ощенилась третьего января, а в мае месяце того же года, все мы были поражены следующим афронтом.
Как-то перед вечером, вся наша семья сидела на террасе за чаем. На террасу взошёл наш доезжачий Максим и вытянулся перед отцом.
— Что тебе? спросил его тот.
— Дозвольте, барин, разбудить вас завтрака зорьке?
— Зачем это тебе?
— Да извольте послушать, что «Песня» выделывает по утрам со своими щенками, оказия, да и только!
Из дальнейших вопросов выяснилось, что «Песня», как чадолюбивая мать, заботящаяся о воспитании своих сыновей, каждое утро на заре отправляется с псарного двора вместе с детьми в лес и наганивает их по молодым зайцам.
На другой день, рано утром, я, мой отец, Сизый и доезжачий были в лесу вместе с «Песней» и щенками. Действительно оказалась оказия!
Представьте только себе, что щенята с маменькой идут так, что и двухосенних собак за пояс заткнут. Но вот заяц найден и начинается потеха: заливается «по зрячему Песня», а за ней, не поспевая и путаясь в траве, плачут пятимесячные щенята…
Картина умилительная.
— Что, Махай, умеешь ты выбирать щенят? — обратился к Сизому мой отец.
— Суки ещё лучше бы вышли!
В октябре оба девятимесячные щенка уже гоняли в стае на славу, понятно, не при дальних отъезжих охотах.
Сильно жалел отец, что не оставил от Песни весь приплод, тем более что брат «Махая» — Будило погиб в первую-же осень от чумы.
На вторую же осень Махай, несмотря на свою молодость и малоопытность, сразу попал в число главных вожаков нашей стаи. Трудно было вообразить себе более резвую собаку; плохо приходилось зверю под его гоном: как бы на руках нёс он его всегда. Мне самому не один раз приходилось видеть, как Махай в одиночку сганивал лисиц и зайцев.
Варом варит, бывало, спетая стая; стон стонет по лесу; целый хаос диссонирующих, но в то же время чудно гармонических звуков льётся там; целая волна их несётся ко мне навстречу… Я, судорожно сжимая в руках ружьё, стою притаившись на верном лазу для красного. Что-то странное делается со мною: мне холод, но и жарко в одно и тоже время; так сильно бьётся и замирает моё сердце; глаза заволакивает каким-то туманом; так и ходит ружьё в руках…
А эта бурная, неудержимая волна все приближается и приближается ко мне, ревя всё грозней, всё озлобленней. Мне кажется, что сейчас она налетит и в миг смоет, охватит меня всего… Захлебываясь как бы от сильной боли, как зарезанный, рыдает Махай; плачет мать его, Песня; серебряными колокольчиками заливаются Докука, Золотарка и Флейта, а дальнейших звуков остальных голосов стаи не разобрать: плач не плач, рёв не рёв… Это что-то невыразимое, непонятное, но грозное, как ропот отдалённого морского прибоя, который, подгоняемый крепким ветром, стремительно катится к берегу, все смывая на своем пути… И всё это море звуков покрывает, заметно выделяясь, металлический баритон другого вожака стаи, Выплача…
Вот гон уже совсем близко, почти у ног… Ещё минута—и на полянку предо мной, надседаясь, выкатывает матерая лисица… Я ничего не вижу, кроме этой лисицы.,
Машинально подымается ружьё, нажимается спуск; лисица только ходу наддает после моего первого выстрела чуть не на двадцать шагов.
— Да что же это?.. что же это? Неужели промах? чуть не со слезами спрашиваю я себя.
Гремит второй мой выстрел. Лисица опрокидывается как-то на бок, но сию же минуту справляется и легкими прыжками, как бы не раненая, летит к уже близким, спасательным для неё кустам. Я бросаю ружье и как добрая борзая, мчусь за ней в одиночку. Но вот ломая кусты, что-то как буря, проносится мимо меня. Миг, один только миг —и Махай уже лежит, облизываясь на придушенной им лисице…
— Дошёл! дошёл! — ору я не своим голосом, обезумев от радости.
Проходит довольно времени, пока вся стая не вываливает на полянку и не окружает своего вожака, лежащего на лисице, и горе той собаке, которая осмелится приблизиться очень близко к Махаю: дорого ответит она за свою дерзость и долго будет визжать после встряски, которую задаст ей Махай.
Одним словом, из Махая, рожденного от блудящей собаки, говоря словами Сизого, гонец вышел на славу. Наш доезжачий и Сизый души в нем не чаяли. Были и у него недостатки, —да у кого же их нет? впрочем недостатки были такие, что иной, пожалуй, и за достоинства их сочтёт; про Сизого я уже не говорю тот так прямо влюблен был в своего тезку.
— Если ты, махай тебя возьми, да не поведёшь породы от Махая, то я тебя знать не хочу! — часто говорил он моему отцу.
Перечислили теперь недостатки Махая, которые Сизый считал величайшими достоинствами.
Стеснения своей свободы Махай не переваривал и если на него надевали смычек, то с ним делались чуть не конвульсии, почему он, единственная собака из всей нашей стаи, пользовался особой привилегией и всегда раз гуливал на свободе. Поедем ли мы в отъезжее поле чуть не за сотню верст, Махая ни за что не возьмешь на смычек и даже не усадишь в телегу; он спокойно бежит себе стороной дороги, не минуя ни одного предмета, почему-либо обратившего на себя его махайное внимание, и обнюхивая каждого встречного человека.
По проезжим дорогам у нас, в Малороссии, как известно, чуть не у каждого мостика сидят слепцы-нищие с чашками и просят милостыню у проезжих. Махай, бывало, ни одного не пропустит из них: обыкновенно, как-то сбоку, как-бы подкрадываясь, подберётся он к такому слепцу, прежде всего обревизует его чашку — нет-ли там чего съедобнаго, —в виде бублика, положенного добрым хуторянином, и если таковой окажется, то не преминет съесть его тут-же, около слепца; а затем лизнет его в лицо, как-бы в знак благодарности за вкусный бублик и преспокойно продолжает свою дорогу.
Понятно, слепец-нищий за съеденный Махаем бублик получал всегда двугривенный и оставался более чем доволен.
— Любопытная собака, махай его забери! — замечал по этому поводу Сизый, усмехаясь себе в усы.
В эту же вторую осень, у Махая с лисицей приключился такой инцидент, что он после него не рисковал приближаться к лисице ближе чем на двадцать шагов. Странно, что после этого, волков, даже матёрых, Махай нисколько не боялся и первый лез в драку, когда сажали волка; к лисице же, даже убитой, никогда не рисковал приблизиться, а поджавши хвост, отходил от неё возможно подальше и ложился на землю, ни на минуту не отводя от неё глаз, как бы боясь, что она вот-вот вскочит и бросится на него.
Я один только знал настоящую причину этой непонятной робости Махая перед лисицей, и когда все стали замечать эту робость, то и объяснил её.
Вот что случилось с Махаем.
Мы с нашей охотой брали ольховые острова, цепью тянущиеся по широкому лугу, вблизи обширного соснового бора. Я стоял на перемычке между двумя островами. Влево от меня, по ольхам, не смолкая, шёл гон вот уже более часу. Все стреляли и стреляли очень много; только мне не везло, и я еще даже хвоста лисьего не видел. Но вот на меня вынеслась шумовая лисица и кинулась по чистому лугу к бору. Раздался мой выстрел, и лисица покатилась с перебитым задом. Уйти она не могла, а потому я, не называя собак, начал заряжать разряженный ствол бывшего у меня, тогда еще шомпольного ружья. Как вдруг, около меня, наткнувшись на свежий след только что убитой мною лисицы, погнал Махай. Минута, и он уже около неё… Вот тут-то и случился казус, благодаря которому Махай стал так сильно бояться лисиц. Едва он кинулся на неё, как она, по вернувшись с быстротой змеи, впилась Махаю в верхнюю губу, да так и замерла на ней… Много труда мне стоило добить лисицу и освободить Махаеву прокушенную насквозь губу. И погибла с тех пор в цвете лет Махаева злобность по лисицам… уж больно напугала должно быть лиса его!..
Только один друг и был у Махая из всей много численной прислуги нашего дома, а именно—доезжачий Максим; остальные же все были его враги, и враги кровные. Положим, Махай сам был виноват в том, что вся дворня его ненавидела: большого вора, большого пакостника и пакостника даже без всякой цели, трудно было и представить себе среди собачьего рода. Стоило только повару на минуту отвернуться от плиты, или задуматься о черноглазой горничной Катре, как уж Махай через раскрытое окно похищал жарившуюся курицу, или что- либо другое съедобное, и несмотря на целый град летевших ему вдогонку полен, удирал со своей добычей в близлежащие кусты, где с аппетитом и закусывал, вовсе не думая о том, что воровство есть преступление, предусмотренное законом, за которое ему рано или поздно придется нести наказание.
Стоило только нашей старой экономке отправиться в погреб, как тут-же, едва переступая с ноги на ногу, крадётся за нею Махай, и, как только она, войдя в погреб, забыла затворить за собой дверь, можно было держать какое угодно пари, что Махай не преминет воспользоваться оплошностью старухи и стащит что только возможно из съестного.
— Чтоб тебя разорвало, проклятая —ругается старуха в след улепётывающему с добычей Махаю.
Махай знал, что на вора всегда припасена дубинка, которая бьёт иногда и очень даже больно; а потому, удравши в кусты с похищенным и скушавши его там в укромном местечке, никогда не торопился обратно домой, помня из личных опытов, что нехорошо попадаться на глаза человеку, которому ты только что устроил какую-нибудь неприятность; лучше переждать маленько, а когда все успокоится, тогда и вернуться потихоньку домой, не рискуя, что повар, или кто-либо другой, спустит его махаиную шкуру.
Часто, возвращаясь летом с легавой собакой с охоты, я натыкался среди леса на Махая, лежащего вверх своим насыщенным брюхом где-либо под тенистым кустиком.
— Махаище! ты что здесь, подлец, делаешь? Пойдем домой! —обращался я к нему с речью.
Но он только повизгивал от радости при такой приятной для него встрече, да хвостом повиливал, скаля зубы и даже не думая подниматься со своего насиженного места.
Это так и значило, что в доме Махаем устроено какое-нибудь новое похищение, либо пакость какая, и он спасает свою шкуру, пока не пройдет гнев обиженных им.
Пакостник, как я уже упомянул, он был страшный.
Боже сохрани, бывало, если ему как-нибудь удастся чрез открытую дверь на террасе проникнуть в дом: непременно что-либо разобьет или повалит. Без этого ему никак не обойтись.
Даже своего приятеля тезку раз тоже обидел он кровно. Забрался каким-то образом он к нему в комнату, повалил и перебил чуть не все его чубуки; даже самый табак Жукова, столь неприятный для собачьего обоняния, рассыпал по всей комнате и затем, как-бы совершивши какой-либо подвиг, ушел и преспокойно разлегся себе среди двора.
— Любопытная собака, махай её забери: и до моих трубок с табаком ей дело! — жаловался нам Сизый.
В этом же году Махай был повязан с довольно ладной костромской-же сукой, Спевкой, которая и ощенилась преблагополучно девятью щенками, вылитыми портретами своего папеньки. От этой-то Спевки, а затем от её потомства и пошли наши знаменитые на всю губернию гонцы по красному. У всех у них была кровь Махая, но ни одна из собак не вышла так идеально породиста, как сам производитель.
Только две осени и поработал Махай в нашей стае; а летом, на третьем году, погиб преждевременной и позорной смертью, опять-таки благодаря своей страсти к воровству.
Странное происшествие случилось в это лето у нас- во дворе: в запертом погребе начали пошаливать домовые. Как ни пойдет туда старуха-экономка, так и подымет громкий вой со всевозможными причитываниями: сметана оказывается съеденной, кувшины с молоком все поопрокинуты, побиты… просто в погребе погром какой-то, как после нашествия Батыя. Дворня на том и порешила, что домовой шалит, —больше некому! Домовым же, как впоследствии оказалось, был не кто иной, как все тот же Махай. Он умудрился сзади погреба прорыть себе ход внутрь его и преспокойно хозяйничал там по ночам в полное свое удовольствие.
Однажды у нас были гости, и поздно ночью экономке понадобилось сходить за чем-то в погреб. Боясь все того же домового, она пригласила себе в провожатые нашего дюжего кучера Герасима, да ещё мальчишку, его сына.
Шествие к погребу открылось торжественное: впереди шёл Герасим с ключами, за ним его сын с фонарём, и уже сзади всех, отставая все дальше и дальше, старуха-экономка.
Вот Герасим приблизился к погребу и храбро вложил в замок ключ; фонарь дрогнул и чуть не погас в руке мальчишки; экономка застыла в приличной дистанции от погреба, так и готовая каждую минуту сорваться с места и с криком испуга броситься к дому.
Погреб стоял в стороне от дома, саженях в пятидесяти, около довольно большого пруда.
Звякнул отпертый замок, растворилась дверь погреба и дружный крик вырвался из трёх грудей перепуганной прислуги. Герасим все-таки оказался храбрее всех и только крестился да шептал: «с нами крестная сила». Экономка же и мальчик, бросивший фонарь, улепётывали что есть силы к дому.
Из тёмной двери погреба вылетело какое-то чудище, с непомерно большой головой и пометавшись во все стороны по двору, с ревом бросилось в пруд. Не сколько всплесков, взбулькиваний, вой какой-то, —и снова, всё стихло, все успокоилось на зеркальной воде пруда.
В дворе же кагал поднялся невыразимый: все, что было живого в доме, повыскочило во двор; Сизый даже ружьё захватил на всякий случай. Искали, искали и никакого домового нигде не нашли.
На утро же все выяснилось: труп Махая был замечен в пруду, причем на голове его, насунутый до самой шеи, покоился кувшин из под молока.
Дело было, надо думать, так:
Махай, по обыкновению обманутый темнотой ночи и считая себя в полной безопасности, хозяйничал в погребе, пробравшись туда вырытым им ходом; закусивши, по всей вероятности, обстоятельно, он возжаждал; чем же лучше, как не молоком, утолить ему свою жажду?.. Вот он и принялся за молоко; но в это время послышались голоса идущих к погребу людей; замок звякнул… Перетрусил бедный Махай: ну что, как за станут? И бежать надо, и холодненького молочка уж больно охота попить… Эх! успею еще! подумалось должно ему, и он с жадностью начал лакать молоко, засовывая все глубже и глубже в кувшин свою физиономию. Дверь погреба отворилась; а тут, как нарочно, Махаева голова застряла в проклятом кувшине… Совсем ошалел Махай: бросился с перепугу сам не зная куда и зачем; темно ему—зги не видно; метнулся он в одну сторону, в другую, и угодил прямо на глубокое место пруда, где и погиб преждевременно.
Никто не был так огорчен смертью Махая, как Сизый.
— Утроба твоя ненасытная, махай тебя задави! Кормили тебя мало, что ли? Плакался он над раздутым трупом утопленника.
— Был Махай, махай его задери, и не будет у тебя никогда больше другого Махая! — часто впоследствии говаривал он отцу, чуть не со слезами в голосе. Угадал Сизый: другой подобной собаки и по выставкам теперь не встретишь!
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”
Hey people!!!!!
Good mood and good luck to everyone!!!!!