“Природа и Охота” 1892.6
(Из воспоминаний о Кавказе).
Года два тому назад мне пришлось провести лето в одной из станиц Терской области. Расположенная в небольшой балке, посреди которой шумно бежит мелководный, но быстрый «Подкупов», Е—ская станица утопает в обширных фруктовых садах, из зеленой глади которых, местами только высоко поднимаются к небу гордые макушки пирамидальных тополей, —этих красавцев знойного юга.
Обыкновенно однообразная жизнь всех кавказских станиц, ко времени уборки хлебов, совершенно замирает, так как добрых две трети населения, забрав с собою все необходимое, покидает хаты и выезжает на скрипучих арбах в отдаленные поля, для уборки созревшей жатвы.
В это время года, жизнь заброшенного в станицу приезжего становится невыносимо тоскливой, и он легко может вдоль и поперек исколесить всю местность и не встретить на широких улицах никого, кроме чумазых ребят, да старцев, выходящих на заваленки вдохнуть полной грудью, после дневного пекла, прохладу летнего вечера.
Для меня, вынужденного прожить в Е—ской станице более двух месяцев, в упомянутое время единственным развлечением было бродить с моим этюдным ящиком и наносить на холст различные эскизы — слабую передачу богатых, ослепительных тонов окружавшей меня природы. Но экскурсии эти, к сожалению, были строго определены в своем районе, так как расстилавшаяся во все стороны степь, да притом ещё выжженная палящими лучами, не представляла никакого интереса и заставляла меня ограничиваться одними садами, разбросанными по берегам Подкумка.
Однажды, это было в средине июля, я забрался на один из берегов этой живописной речонки, расположился в тени орешника и стал наносить на холст наброски примитивной водяной мельницы. Жара стояла невыносимая, доходившая по крайней мере, градусов до 40°Ц, при полном отсутствии ветра. Вся природа замерла в томительной истоме; доносилось до меня только усиленное фырканье зашедшего на средину реки табуна лошадей, да лёгкий посвист где-то высоко, высоко парящей стаи ястребов, —неизбежного дополнения любого кавказского пейзажа.
Вдруг сильный плеск от чего-то грузно скатившегося в реку отвлёк моё внимания от рисунка; взглянув по направлению шума, я увидел в нескольких шагах от себя большого чёрного сеттера, с радостью погрузившегося чуть ли не по самые уши в мутную воду речонки. Одновременно, из-за ближайших кустов орешника показалась небольшая, тщедушная фигурка и самого владельца этого прекрасного животного. Если я с любопытством смотрел на подходившего, то последний с неменьшим удивлением остановился предо мною. Вылезшая между тем из воды собака подбежала к нам и, отряхиваясь, обдала нас обоих сотней брызг.
Незнакомец отогнал собаку, извинился, и затем усевшись на песок стал стаскивать свои, далеко не новые, штиблеты.
Мысль о возможности провести несколько часов на охоте, мелькнула у меня в голове, и я решился заговорить с ним.
— Вы, кажется, отправляетесь на охоту? —обратился я к нему.
Перепелов пострелять захотелось… а вы, «художествуете»? — ответил он, вставая и заглядывая в мой ящик.
— Да неужели теперь, в такую жару, хоть одну птицу можно поднять?
— У меня собака привычная, мы с ней каждый день в обед такой моцион совершаем. Далеко не ходим, а так, возле берега, по кусточкам побродим. Авось десяток-другой перепелов к ужину и принесём.
— Однако у вас надежды большие! Да разве можно в этой степи, да сухом бурьяне, перепелов найти?
— Вот именно в сушеной травке настоящий перепел и хоронится; теперь он к реке бежит, тут мы его и поднимем…—И он, добродушно улыбаясь, держа в руках сапоги свои, вошёл в реку и начал перебираться на другой берег.
— Послушайте! —крикнул я ему вслед, —подождите немного, возьмите и меня с собою.
Незнакомец остановился и недоверчиво окинул меня взором.
—.. „Вас?“—удивленно спросил он. —А как же художественность-то ваша, или также с собою возьмете? Тогда только я обратил внимание на увесистый ящик и не мог внутренне не сознаться, что предстоящая прогулка при такой ноше немыслима. Но в это время незнакомец сам пришёл мне на помощь.—Да вы занесите его, ну хотя в тот сарай, что рисовать изволите, да хламцом и прикройте, а назад возвращаться будете, так и захватите.
Последовать благому совету было для меня делом одной минуты, и спрятав мой ящик, я поспешно вернулся к поджидавшему меня охотнику, скинул сапоги, засучил брюки и храбро двинулся в брод, поминутно вскрикивая и ежась от боли, от впивавшихся в ноги краев камней, устилавших все дно «Подкумка». Пока я добрался до половины реки, мой спутник поспел уже выбраться на противоположный берег и надевал уже свои штиблеты, улыбаясь при виде того, как я балансировал, шатаясь из стороны в сторону под напором течения бурливой речки.
Наконец переправа окончилась и я, быстро одевшись, увидел моего нового знакомого в выжидательной позе.
— Позвольте рекомендоваться — ветеринарный фельдшер, Евграф Васильевич Бубнов. — Он с усердием потряс протянутую мною руку.
Я также отрекомендовался и спросил, далеко ли он собирается на охоту.
— Недалече, вдоль бережка речки пройдемся; ну, может быть, и бурьяна прихватить удастся.
Фельдшер говорил протяжно, словно обдумывая каждое слово. Затем он бережно снял ружьё, засыпал порох, запыжил его куском газетной бумаги, не менее бережно всыпав небольшой заряд дроби и, лихо закинув двухстволку за плечи, продолжал:
— Вы, с позволения узнать, желаете сами пострелять, или может быть только посмотреть хотите?
— Я, конечно, ответил, что не желаю лишить его удовольствия охоты и вполне буду доволен, если он разрешит мне сопутствовать ему в прогулке и посмотреть на охоту за перепелами, на которой мне никогда не приходилось бывать.
— «На перепелов не ходили»? — недоверчиво произнёс фельдшер, —да как же это возможно? — на Кавказе живете, и на перепелов не ходили?! Нет, я так бы не смог. По-моему, день не в день, коли зарядиков с десяток по перепелу не выпустить. Вот, пойдемте, сами увидите, какова охота……
И он, быстро повернувшись, зашагал по направлению расстилавшейся перед нами равнины.
Высокий, сухой и цепкий репейник, перепутавшись в одну сплошную желтую стену, совершенно скрывал от нас бежавшую впереди собаку. Фельдшер с первых же шагов углубился в самого себя и зорко следил, по качавшимся верхушкам травы, за нырявшей и вновь показывавшейся головою собаки.
— Но позвольте, благосклонный читатель, хотя бегло очертить вам наружность Евграфа Васильевича Бубнова. На первый взгляд ему смело можно было дать лет сорок. Смуглый, небольшого роста, с сильно вздернутым к верху носом, с вьющимися каштановыми волосами,
Евграф Васильевич, при первой же встрече, производил весьма для себя выгодное впечатление. В особенности бросались в глаза его длинные руки, которые он словно не знал куда девать, поминутно закладывая их то за борт сюртука, то в карманы своих брюк. На указательном пальце правой руки его был надет огромный серебряный перстень со вставленным в него каким-то неизвестной породы камнем, краями которого фельдшер очень охотно выбивал мелкую дробь на прикладе своей тульской двустволки. Одет был он в довольно истасканный сюртук, в горохового цвета, с усиленной штопкой на коленках, брюки, и в старенькие синего сукна штиблеты. На голове была белая форменная фуражка с огромной офицерской кокардой. В руках у Евграфа Васильевича была, как я уже упомянул старая тульская двустволка; через плечо большая сумка на вышитой шерстью ленте; дробовик и пороховница болтались на одном шнуре, побрякивая друг друга при каждом движении их владельца.
За одно уж позвольте представить вам и «Кунака», чёрного большого сеттера, уже успевшего разукраситься колючими шишками репейника, после пятиминутной ходьбы нашей.
Так шли мы с добрых полчаса по выжженной равнине, изредка останавливаясь, чтобы утереть градом катившийся с нас пот.
— Нет, так ничего не выйдет! решительно сказал фельдшер. — Надо спуститься поближе к «Подкумку». Больно уж припекает, дышать просто нечем.
Он свистнул и, подождав вернувшуюся собаку, круто повернул к берегу реки.
Скоро показались чахлые кустики и вместо пыльной земли под ногами зашуршала сухая трава.
— Вот тут скорее подымем… Экая, право, неудача! Вчера на этом самом месте целые выводки поднимались, а сегодня и одиночек не видно.
Бежавший впереди нас сеттер остановился, дал круг и уткнувшись носом в кустарник, замер на месте.
— Перепел! — проговорил фельдшер, и бегом пустился к собаке.
Впереди что-то сорвалось, зашумело, и собака, не выдержав стойки, исчезла за кустом. Шагах в пятидесяти от нас серая птичка вынырнула из травы и снова скрылась в бурьяне.
— Удрал, негодный! — запыхавшись проговорил фельдшер, опуская вскинутое было для прицела ружьё.
— Хитер, бестия! уж чего ближе собака подвела… кажись, руками взять было можно… вот он из опаски низом и летит. Пробежит шагов с сотню, а затем, поднявшись малость низом, и подтянет… Ну, да, мы его с Кунаком найдем!
Он быстро зашагал по направлению полета птицы.
Не успел я сделать и десяти шагов, как чуть ли не из-под самых ног моих сорвался новый перепел, не разобравшись с испугу, бросился в сторону Евграфа Васильевича, круто свернул перед самым дулом ружья и исчез в том же самом бурьяне, где и первый.
— «Каков?!» — повернувшись ко мне, жалобным тоном произнес фельдшер. — «Каков негодяй!» и злобно сплюнув он пошел к намеченному месту.
Бежавший впереди Кунак снова остановился, дал круг, обошёл бурьян и, высоко держа голову, повёл прямо на нос.
Я стоял за фельдшером и невольно задавал себе вопрос: какое принять направление, чтобы не оказаться на линии полета птицы?
— «Заходите скорее за бурьян, к собаке» — закричал фельдшер, — а не то и этот уйдет, как первый. Я поторопился исполнить его приказание, и мы очутились друг против друга, а между нами в бурьяне мёртвой стойкой замерла собака.
— Вперед! — скомандовал Бубнов. — Вперед, Кунак! — И сам подвигался навстречу собаки.
Опять знакомый шорох в траве, хлопанье крыльев и пара перепелов, вынырнув из-за спины фельдшера, пулей пролетели в различные стороны.
Бубнов присел, потом вскочил и в полуоборот, без прицела, дал дуплет по ближайшему.
Пух и перья взвились в воздухе и перепел наоткось пошел книзу. Мы оба бросились по направлению за упавшей птицей.
– „Шерш, шерш Кунак, — твердил фельдшер, раздвигая колючую траву, — шерш скорее…… Вот и перья—подымая перышко, торжественно показал он.
— Тут не ищите, — заметил я, — я видел, как птица пошла на отлёт, —шагах в десяти не менее искать надо.
Собака шныряла между нами, обнюхивала землю, удалялась к указываемому мною месту, но затем снова возвращалась и наконец, недоумевая, остановилась, глядя в глаза своему хозяину.
— Уйдет! —жалостливо повторил фельдшер, —сдохнет, а схоронится!., дарма заряд выпустил!..
Добрую четверть часа провозились мы над этим местом, но перепела так и не нашли.
— Ну его! махнул наконец Бубнов рукой, — с досадой принялся заряжать ружье и отозвав собаку двинулся дальше.
Вдруг, совершенно для меня неожиданно, собака пошла сначала рысцой, потом бегом, и скоро скрылась за склоном берега.
— Никак Кунак зайца поднял? обратился я к фельдшеру.
— Какой заяц? — усмехаясь ответил он, — реку зачуяла, вот и отправилась; напьется, полежит в воде и вернется. Она у меня ученая; а без воды далеко с ней не уйдешь, —живо «шпоры чистить станет».
— Не отдохнуть ли маленько? покурим, посидим, да и тронемся.
Мы уселись на землю. Бубнов, достав из мешка папиросницу, закурил окурок сигары.
— А давно вы, Евграф Васильевич, в этой станице живете? —задал вопрос я, возвращая ему предложенные мне папиросы.
— Да не больше году будет. Не по нутру мне местность эта… все огрубелость какая… ни одной интеллигентности не встретишь… да и дичи совсем малость. Разве вот только перепел, а акромя него ничего не встретишь. Куропатки, положим, есть, да далеко ходить за ними.
— К чему же вы перебрались сюда, коли не по нутру вам местность эта? Проситесь у начальства, переведут обратно… ведь вы говорили, кажется, что около Владикавказа где-то служили?
— Служить-то, служил, —-медленно, словно нехотя, произнес Евграф, лёг, растянулся во весь рост, и стал пускать кольца дыма. —Одиннадцать лет, сударь мой, на месте прожил, а на двенадцатый сюда угодить умудрился. Оно, положим, есть и своей вины малость, а только больше интрига людская роль играет.
— Что ж, из зависти, что-ли.?
— Была тут и зависть, и разные другие штуки. Дело было так поставлено, что и переводом доволен остался. Надо вам сказать, сударь вы мой, что с самого малолетства страсть к ружью от отца унаследовал. Сперва из самострела гвоздем стрелял, потом из рогатки воробьев, да поросят подстреливал, а после смерти отца завладел ружьем и по сейчас с ним не расставался, и день мне не в день, если заряда из него не выпущу. Вот таким-то образом дело и шло, пока старое начальство жило: отца помнили, ну, и мне поблажку давали. Бывало, сам окружной врач, когда в станицу наедет, сейчас за мною пошлёт, гостем примет и разные вопросы задавать начнет: много ли дичи встречаю, начался ли вывод дупелиный, не видать ли свинок гулящих — и все на этот манер. Затем, коли время найдется, пошлёт за почтовыми, возьмет меня, и покатит в степь; поохотится, отдохнет, да сказавши спасибо, и уедет. —Да, славное было время! И так жили это мы припеваючи… Как вдруг, прошлую осень, старик мой возьми, да и скапуться…. Назначили нового, молодого. Приехал это он к нам, и меня к себе потребовал, да на первом приеме и огорошил: «Слыхивал, мол, щучий сын, что ты, вместо фельдшерского дела, неделями на охоте проводишь. Смотри, чтоб этого у меня впред не было, а накрою — не взыщи!“… Сказал, дверью хлопнул и вышел.
—Ну, думаю, дело дрянь, теперь и ружьецо повыше на стену повесить придётся.
Недели две я берегся: ходил либо на ночь, либо на зорьке, и к службе всегда домой трафил. Только наезжает это ко мне однажды товарищ, такой же страстный охотник, как и я. Ну, конечно, разговорились мы с ним о старом, всякие охоты и приключения вспоминали, и к настоящему времени подошли. —«А что, —говорит он—кабы завтра стариной тряхнуть, да за дупелями прогуляться?“ —Сказано, сделано. Собрались мы, это и пошли, да зашли верст за десять, в богатейшие места, где постоянно вывод всякой болотной дичи бывает. Только к полдню ёкнуло — это у меня сердечко: а ну, как сам то прикатит — вот пойдет потеха! Настреляли мы вдоволь, да скорее к дому. До села ещё верста добрая оставалась, как заметил я в поле хозяйского сына: —руками машет, знать издали узнал нас. Тут уж никакого сомнения не осталось. —Как добрался я до дому, скинул старое платье, приоделся, и скорей на улицу, да у самого крыльца «окружного» и повстречал, в то время как он в тарантасе на большой тракт заворачивал. Увидал это он меня, соскочил на землю, сжал свои кулачищи, да и ну о землю ногами топать. «Да как это ты, негодяй, приказа моего ослушался? опять на охоту шляться выдумал? Люди кругом меры от чумы принимают, в тарантасах целые дни проводят, а ты за перепелами прогуливаться желаешь!..—Ну, да вот, увидим, как я с тобой расправлюсь. Подожди, голубчик, я тебе покажу настоящую школу… живо понимать станешь.» А изо-рта у самого пена так и брыжжет. Сел он в тарантас, кулаком погрозил, и уехал….
Так и думал я, что места лишусь, да, спасибо, помогли добрые люди, отца знавшие, —умилостивили на этот раз его, негодного. На службе то оставили, да в глушь загнали, да и содержания рублей на десять урезали. Вот она, охота, вещь какая!
Евграф, поднявшись, стал продувать капсюли своей двустволки.
— Ну, а здесь, безопаснее для вас служба, начальство ведь другое? —поспешил я задать вопрос фельдшеру.
— Другой-то, другой, да за то не лучше первого; к тому же, старому сродни приходится. На ваканцию здешнюю своего человека посадить старался, ну, а мой перевод все дело испортил. Теперича их обоих дня через три увидите; чума по соседству проявилась, вот они карантины ставить и приедут. Каждый вечер ожидаю… Все эти дни дома сидел, а сегодня, для спокойствия, и побежал пострелять малость…. Скоро к домам поворачивать надо.
— Так не лучше ли нам, отдохнувши, прямо домой воротиться? —предложил я фельдшеру.
— Нет, теперь, в зной, никто не приедет, —а вот часикам к пяти, для опаски, беспременно надо домой вернуться.
В это время из-за кустов показался «Кунак», весь облепленный колючими шишками репейника.
Мы поднялись. Евграф переменил пистоны и мы снова тронулись в дорогу.
— А что, вёрст с десять, отошли мы от станицы? —полюбопытствовал я.
— Вёрст десяти нету, а восемь—наверняка отмахали. Да теперь далеко не пойдем. —Вон у тех стогнов присядем, да и в обратный путь.
И он дулом ружья показал на целый ряд выстроенных на холмике стогов сена.
Шагов через двести Кунак снова сделал стойку. Фельдшер осторожно подошел к собаке, сделав мне знак остаться позади, выдержал вылетевшего перепела шагов на сорок, и удалым выстрелом положил его на землю на совершенно открытом месте. Через минуту красивая птичка была уже в руках Евграфа, который, бережно подвернув ей голову под крылья, с достоинством опустил её в свой объемистый ягдташ.
С этого момента счастье нам улыбнулось. Вылетавшие перепела почти все переселились в сумку Евграфа, который от избытка радости начал выкидывать различные «коленца», стреляя дуплетами в разные стороны разлетавшихся птиц.
Между тем станицы стало уж невидно; исчезла уже и зеленая лента садов, скрылась колокольня и местами только из-за холма торчали, на подобие кустов, одни макушки старых тополей.
— А не пора ли нам и в дорогу? спросил я фельдшера.
— Сейчас, сейчас вернемся; дайте только вот до стогов дойти, обойдем просяное поле, — и к дому.
До заветных стогов оставалось не более версты; нас отделяло от них всего несколько полос, засеянных овсом и подсолнухами.
Не поспели мы, однако, пройти и половины, как Кунак забегал, потянул, и стал в стойку.
— Сильно хлопанье и слившийся с ним дуплет Евграфа оглушили меня. Черные силуэты каких-то довольно больших птиц вытянулись в линию и пошли быстро удаляться по направлению к стогам. Одна из птиц, после выстрела остановившаяся в воздухе, беспомощно замахала крыльями и собрав, казалось, все свои силы, перелетела кустарник и скрылась с наших глаз; другая — камнем свалилась в овес.
— «Куропатки», — произнес Евграф, бросился к своей добыче и, уложив ее в ягдташ, торжествующим вышел к кустам.
— Евграф Васильевич, куда вы? ведь куропатка наверно за «Подкумок» перелетела, домой пора. — пытался я послать ему вслед свои увещания.
— Я сейчас вернусь, вы идите себе к стогам, а я в минуточку…
И он, не слушая, бегом пустился догонять свою собаку.
Я один дотащился до стогов, внизу которых нашлось надерганное из них сено, и я с наслаждением растянулся в прохладе, любуясь открывавшимся отсюда видом на русло «Подкумка».
Вдали, близ берега виднелась белая фуражка Евграфа, пытавшегося в брод перейти довольно глубокое в этом месте русло. Усталость, однако, взяла свое и от приятной неги я незаметно перешел к дремоте.
Дальний выстрел фельдшера, намеревавшегося взять своего подранка, дал мне знать о его скором возвращении, и я, беспечно надвинув на глаза шапку, предался приятному забытью.
Очнулся я уже поздно. Огненный шар солнца был близок к закату; над рекой поднялся легкий синий туман; свежий ветерок пахнул мне в лицо; я оглянулся, отыскивая глазами Евграфа, но его не было.
Пора домой, решил я, и предполагая, что разыгравшаяся страсть угнала фельдшера Бог знает в какую сторону отыскивать подбитых и недобитых куропаток, один пустился в обратный путь. Для большей верности направления я спустился к самому берегу «Подкумка».
В вечеру только, когда в окошках хат уже засветились огоньки, подходил я к Е—ской станице.
Евграфа на другой день мне не пришлось увидеть.
Проходя мимо почтовой станции дня два спустя, я узнал Кунака, а затем увидал и Евграфа, восседавшим на козлах почтовой колымаги, окруженного ра личными пожитками, из которых особенно выделялась завернутая в тряпье его тульская двустволка.
— Узнав меня, он усиленно закивал головою и знаками начал подзывать к себе.
Я подошел, намереваясь пожурить за выкинутый надо мною фортель, и даже придал надлежащее, строгое выражение своему лицу, но в это время ямщик подобрал вожжи и тройка с трудом сдвинула почтовую колымагу.
— Прощайте! крикнул фельдшер, снимая фуражку, — не поминайте лихом!
— Куда это?
— «По казенной надобности», —поднимаясь на козлах и поворачиваясь в мою сторону, ответил Евграф, и усиленно замахал фуражкой.
На другой день я случайно узнал подробности его отъезда. В день нашей встречи, к вечеру, в станицу прикатил «окружный» врач, и в добавок, не один, а со старым знакомым Бубнова, молодым врачом, ещё за прежние грехи точившим зубы на страстного стрелка. Подождав чуть ли не до самой ночи, и узнав, что фельдшер по старой приварке закатился на охоту, начальство сочло за лучшее вовсе не стеснять охотничьего пыла своего подчиненного, совершенно вычеркнув его славную фамилию из служебных списков.
Евграф Васильевич Бубнов отбыл «по казенной надобности» из Е—ской станицы, чтобы никогда более в неё не возвращаться.
Сергей Лебеда.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”