“Природа и Охота” 1891.10
В 1879 году, по условиям моей службы, мне пришлось жить в деревне, в Рязанской губернии. Я охотился с детства, и теперь, очутившись снова в деревне, отдавался своей страсти целыми днями и непрерывно.
Перезнакомившись с рязанскими охотниками, я вскоре достал себе щенка от прекрасных белых сеттеров и, пользуясь правом выбора, взял из помёта сучку странной окраски — чёрно-пегую. Щенка дали мне еще таким крошкой, что я вёз его по железной дороге в старой фуражке и должен был выкармливать на рожке, к великому соблазну деревенской хозяйки, у которой я снимал избу.
У меня был в то время старый шотландский сеттер, уже начинавший отказываться от охоты; старик любил свернуться на горячем песке перед избой и греть там свое старческое, измученное ревматизмами тело, под палящими лучами летнего солнца. Каро, так звали старика, был угрюмого нрава, отличался серьезностью, не любил развлечений, и строгость его жизни доходила до аскетизма. Был ли такой характер наследственным или сложился под влиянием условий его жизни — не знаю. Каро достался мне взрослым и в этом возрасте был уже очень стоек в своих привычках. Знакомства с людьми он не любил заводить; был даже груб в обращении с ними, отвечая самым неучтивым рычаньем на все попытки к сближению со стороны моих всегдашних гостей, товарищей по службе. Крестьян он даже кусал при случае. Других собак Каро тоже не терпел вблизи от себя, — награждал мелких шавок бесцеремоннейшими всклочками за одно приближение, а от рослых собак он сам уходил в избу, бросая на них взгляды полные ненависти. Он не любил даже когда его ласкали свои домашние, как бы избрав девизом: исполнение служебных обязанностей и никакой фамильярности.
Маленькая Гюзель, — так назвал я щенка, по свойственному её возрасту легкомыслию, не питала к заслуженному Каро никакого уважения, и по мере того, как росла, становилась все шаловливее, резвей и навязчивей. Она нашла, что свернувшийся на солнопёке или в комнате ветеран может служить для неё ни более ни менее как пуховиком и без всякой церемонии забиралась на его голову и спину, свертывалась там клубочком и преспокойно отдавалась грёзам своего детского сна. Когда же, выспавшись, ей хотелось играть, она хваталась за неимением игрушек своими острыми зубёнками за длинные уши Каро и теребила их, как хотела. И, странное дело! — сердитый ворчун и недотрога с примерным терпением переносил детские шалости резвушки, являя к ней полную терпимость. Должно быть правду говорят, что сердце одиноких стариков ищет привязанностей. По крайней мере, Каро, этот известный ворчун и нелюдимец, настолько привязался к щенку, что заметно сам искал его общества.
Надо сказать правду, Гюзель была действительно очаровательный щенок; такая чистенькая, смышленая, с выразительными чёрными весёлыми глазками, тоненькая, грациозная, просто загляденье; оттого я и назвал её Гюзель, что по-турецки значит «красотка».
В конце августа я должен был переехать в Тверь, этот мертвейший из наших губернских городов, где точно все вымерли после чумы или скрылись перед нашествием неприятеля.
Там к Гюзель присоединился присланный мне однолеток её, самец пойнтер; он происходил от знаменитых предков, был иностранец и должен был носить в крови высокие качества, прославившие его родичей.
Но не являя в детстве врожденных достоинств, молодой пойнтер напротив сразу проявил самые позорные наклонности. Трёх месяцев от роду он был уже искусным и опасным вором, умел самым незаметным образом пробираться во все чуланы дома, разнюхивать там наиболее вкусные лакомства и без зазрения совести слизнуть сливки, унести говядину, масло. Его испорченность доходила до того, что он крал даже вещи никуда негодные в его собачьем обиходе и крал их, по объяснению толстой кухарки домовладельца, Улиты, чтобы только запачкать и изорвать и тем досадить ей. По крайней мере последняя объясняла всегда состояние каждой из разорванных или грязных, не в угоду хозяйке, принадлежностей своего костюма проделками молодого пойнтера. За эти наклонности мы назвали его «Жуликом».
Впрочем, во всех других отношениях он был щенок хоть куда, а Гюзель, по возрасту еще нечувствительная к нравственным порокам товарищей, вошла с ним в большую дружбу.
В Твери я был в командировке на продолжительный срок, состоял там «при», и, как всякое „состояние при…» служба моя была необременительна и требовала только редких отлучек из квартиры. В чужом городе, где я был во всяком случае временно, я не заводил знакомств, кроме неизбежных, и сделался домоседом.
Эти условия дали мне редкую в жизни городского охотника возможность воспитать самому щенят.
Сначала по необходимости, а потом с предвзятой мыслью, я запер обоих щенят в пустую комнату моей квартиры, откуда их выпускали на двор не дольше, как на несколько минут. Цель уединить щенят состояла в том, чтобы дать им немного одичать и сделаться более робкими. И эта цель была вполне достигнута, так что, когда в ноябре я выпустил их в жилые комнаты, оба были достаточно робкими, чтобы не делать затруднений при первых уроках.
Кто из охотников не знает, как легко над кормом щенята узнают употребительнейшие термины «тубо»—«назад» и так далее. Кто не знает, как они легко, вследствие склонности к игре, приучаются приносить брошенную вещь или просто указанную.
Ум породистых собак поразителен и общепризнан, и щенята выучиваются так скоро понимать необходимейшие слова человеческой речи, что приходится более удивляться легкости обучения, чем встречать затруднения.
В январе мои щенята не только знали и в совершенстве подчинялись всем употребительнейшим словам обычной собачьей команды, но уже умели проделывать и кое-какие замысловатые вещи. Так, по команде «садись на стул» — оба взбирались бывало сперва на стулья, указанные рукой, а впоследствии — только взглядом, и приучились сидеть там, пока не отпустишь. Сидя где угодно, они умели держать в зубах, или на носу, как вещи, так и пищу, до приказа бросить или сесть; умели прыгать в обруч, через стулья, один через другого. За провинности я ставил их на задние лапы в угол и приучил даже становиться туда по команде и стоять даже и в случае, если я сам уходил в другие комнаты.
Я никогда не кормил их от своего стола и они привыкли оставаться равнодушными к нашему обеду или завтраку, и были во время обеда не более заметными, чем в другое время. Подачки от стола я считаю деморализующим влиянием на собак, и лакомства в виде кусочка булки, мяса или сахара, я давал щенятам только во время уроков, за успехи.
Жулик был особенно способен к чрезвычайным гимнастическим упражнениям, выучился становиться на передние лапы, упираясь одной задней в стул или стену, умел по приказу поднимать лапу, как на стойке и даже сразу одну переднюю и одну заднюю, закладывая при этом поднятую переднюю лапу за голову, что приводило в особый восторг общество моего домовладельца, часто собиравшееся у меня.
Гюзель, более живая, любила движение и отличалась прыганьем через Жулика, сквозь обруч, который держал в зубах Жулик, через стулья и т. д.
Конечно, обучение этим фокусам не имело прямой охотничьей цели, по вся суть была в том, что этим достигалось с одной стороны образцовое послушание, с другой стороны умственное развитие, догадливость, сообразительность. Обучение фокусам шло шутя: собаки очень интересовались своим курсом, часто упражнялись сами, очевидно ради развлечения. Ум собаки, как и человеческий, требует упражнений для развития, и перевес образованного в том и состоит, что научившись отдельным знаниям, он научается и всем приёмам обсуждения, становится способным находить меры во всех случаях жизни, узнает связь причин и следствий.
Теперь уже никто не спорит, что собака умеет также размышлять во многих случаях жизни, как и сам человек. Всмотритесь в то, что делает каждый подрастающий щенок. Вот он схватил вашу туфлю или любую забытую вами вещь и мечется с нею по комнатам, то подбрасывая, то перевертывая ее на все лады; у него, как у ребенка, работает воображение, и он конечно что-нибудь да представляет себе в этой игре по его собачьему уму осмысленное и забавное. То он крадётся к туфле, как к живому зверю, то становится над нею на стойке. Заинтересуйте его чем-нибудь другим, укажите ему игру, и он также охотно, по собственному побуждению, будет проделывать указанные вами фокусы, прибавляя к ним множество нововведений.
Я обыкновенно возился с собаками после обеда. Когда же в обычное время я занимался чем-нибудь другим, собаки начинали сами проделывать выученное. Но игра должно быть казалась им менее занимательной без меня, и они бежали звать меня. Сядешь иногда, нарочно в это обычное время, с газетой в руках в другой комнате и принимаешься читать. В зале слышны прыжки, да нет-нет прибежит которая-нибудь из собак посмотреть, что я делаю. Наконец являются вместе. Жулик становится в трудную позу, Гюзель прыгает через него. Если я не отрываюсь от газеты, собаки начинают повизгивать, точно говорят: что же ты не смотришь. Прыгающая Гюзель то и дело станет подбегать ко мне, то ткнётся носом в колени, то лизнет. Наконец, выведенные из терпенья моим равнодушием, собаки начинали прыгать к лицу и лаять. „Пойдем же, мол, поиграем“. Очевидная радость при первых моих движениях, скачка во всю прыть в залу, возвращение назад и снова прыжки туда, —да лучшей мимики приглашения нет и в балете! Только ступишь, бывало, в комнату наших упражнений, обе собаки забрались уже на стулья и весело смотрят, как бы спрашивая: «что, начинать!».
Разумеется, в те дни, когда собаки сами проявляли такое настойчивое желание поиграть, новые уроки выучивались легче. Так как я учил обеих собак последовательно одному и тому же, то бывали случаи, что не успеешь показать одной из них новую штуку, другая догадывается сама и проделывает то же самое.
К весне я подарил Жулика близкому приятелю, лишившемуся собаки, и на охоту мне пришлось ходить уже с одной Гюзелью.
За всю зиму наши занятии шли только дома, и я ни разу не брал собак с собою на улицу. С наступлением весны, как только просохло, мы всегда всей семьей ходили гулять по набережной Волги, —по набережной, которой могла бы гордиться Тверь, но которая также безлюдна, как и весь город. На эти ежедневные прогулки я стал брать и Гюзель, сперва на шнурке, пока она привыкла к улице и к приказу ходить позади меня.
Весной Волга покрывается бесконечной вереницей «гонок», — плотов из связанного лесного материала, преимущественно из бревен, которые сплавляют с верховьев реки. Эти гонки причаливают к обоим берегам и преимущественно к заречному противоположному берегу, так что там они образуют уже совсем непрерывную кайму, куда ни посмотришь.
В теплые дни я спускался к самому берегу, где не было гонок, и познакомил Гюзель с водою. Убедившись после первого опыта, что вода неопасная для неё стихия, Гюзель быстро научилась приносить брошенные в воду предметы, щепки, палки, всё, что не тонуло. Наконец, мне удалось приучить ее идти в воду по простому словесному приказанию, которое я отдавал сверху, в двадцати саженях от воды.
Гонки надоумили меня приучить собаку плавать туда, куда прикажешь; я все боялся, чтобы она, подплыв к гонке, не стала у кормового конца взбираться на леса; в этом случае могло течением подбить собаку под леса и грозила опасность. Чтобы не утопить щенка, я стал пускать его в воду на длинной бечёвке, с помощью которой приучил Гюзель обращать и в воде главное внимание на меня, плавать по приказу направо, налево и делать тоже по жесту.
Впоследствии эти уроки очень пригодились при охоте по уткам, когда подстреленная или убитая дичь падала в воду, заросшую травой, так что видимая человеком, оставалась невидима для плывущей собаки.
Петров день, охотничий праздник почти всей России, нам пришлось встретить еще в Твери, и теперь мы жили под городом, на даче. В самый праздник, с ружьем и Гюзелью, я отправился в окрестные заросли, мало надеясь встретить под самым городом какую-нибудь дичь. Но оказалось, что Твериты не перевели еще дичь и, не более как через полчаса, ясные броды на росистой траве и беспокойный поиск Гюзель, метавшейся во все стороны показали присутствие выводка.
Перья на расчесанном муравейнике не оставляли сомнения, что перед нами тетерева.
Гюзель, видимо очень заинтересованная неслыханным запахом, подчиняясь одному инстинкту, вела, как говорится, в тёмную. Широкий и горячий след выводка, отпечатавшийся по росистой траве так ясно для опытного охотника, видимо смущал дебютантку. То и дело она инстинктивно делала стойки на броде, чтобы через мгновение опять пуститься далее. Но вот у небольшого кустика Гюзель стала уже очень твердо; глазки горят, вся дрожит от неизведанного еще волнения, стоит на всех четырёх ногах, перо в струнку—красота необычайная. Я любовался неподвижно картиной, не хотел и пошевелиться и простоял так минуты 3—4. Впереди куста потянулось, как мне хорошо видно, довольно голое место; выводок наверное здесь, и давно преследуемый, да молодой; наверное, сбился в кучу вместе с маткой и весь тут.
Наконец я кашлянул, и от моего звука, весь выводок, как фейерверк, брызнул из куста. Матка с громким квоканьем понеслась через полянку вперед, а тетеревята — во все стороны, даже один прямо на меня через голову.
Гюзель была так поражена неожиданностью, что присела на месте и завизжала.
Я стрелял по молодому, подозвал Гюзель, поласкал и показал ей убитую дичь. К выстрелу я уже приучил её ещё в первые дни дачной жизни и теперь она не боялась звука.
Разместившийся выводок не пришлось искать; пошел дождь, а я тогда только-что оправился от болезни и заторопился домой.
Через неделю окончилась моя командировка и я вернулся в Рязань, на родину Гюзель. Теперь мне пришлось жить в самом городе.
Вблизи от Рязани летней охоты вовсе почти нет; берега Оки, щедро наделяющие охотника весною, во время пролета, летом покрываются травой в человеческий рост, среди которой немыслимо стрелять, а после покоса там нет ничего, кроме коростелей. Ближайшая лесная охота, как и болотная, в 20—30 верстах от города, почему на охоту можно ехать только, когда есть 2–3 свободных дня.
Такие свободные дни выпали у меня около 15 июня, и я не преминул сесть на беговые дрожки, чтобы ехать за 30, если не более, вёрст, в село Константиновское.
Это село лежит на правом нагорном берегу Оки, откуда открывается громадный вид на речные поемные луга. Вода, заливающая весной все это пространство вёрст на 10 в ширину и длину, остается летом во множестве овражков, которые, как выпущенные из сита раки, расползлись по лугу во всех направлениях. Некоторые овражки поросли ивняком, и все они опоясаны вокруг Старицей, как именуется прежнее пересохшее русло Оки, вздумавшей переменить течение.
Оригинально, что в Старицу вода втекает из нынешней реки хотя и узеньким, но довольно сильным ручейком, а устья у Старицы нет; испаряется ли вода на огромной поверхности озер, которые образует Старица, или есть подземный сток — это остается загадкой.
Вот это то громадное пространство водяных полосок, озер, болот и лугов, кишит дичью всевозможных видов от дупеля до цапли. Я нигде в России, включая и Олонецкую губернию, не встречал в одном районе такого разнообразия утиных выводков. Здесь черныши, чирята, шилохвостые, полукряквенные, кряквенные нырки, гагары и даже такие разновидности, которые затрудняешься определить.
Совершенно игнорируя рутину охотников, которые возводят в неизменное правило не ездить с собакой по первому полю на уток, я уехал сюда с Гюзелью, которая сделала пока одну стойку по тетеревам и больше вовсе не видала дичи.
Здесь, на Константиновских лугах, были и перепела, которые, давая сильный привлекательный для всех собак запах, бегут в это время не хуже коростеля и до осени совершенно непригодны для начинающей собаки, если придерживаться рутины.
Чтобы быть последовательным, укажу, что Гюзель за беговыми дрожками бежала все 30 вёрст, опустив голову под заднюю ось; я уже давно приучил её бегать сзади экипажа. Мы выехали в полночь и немного времени после рассвета провели в дороге, так что успели доехать до солнца; прямо с дороги, после 30-вёрстного пути, надо было отправиться на охоту. Оно и лучше: собака подустала, не будет слишком горячиться.
У первого же озера, протянувшегося тоненькой лентой по оврагу, я нашел выводок уток на взлёте и стрелял сидячих в куче. После дублета несколько молодых перевернулись брюхом кверху, другие, шлепая недоразвившимися крыльями, улепетывали по воде, а матка с отчаянными криками неслась над водою и описав круг, тут же в двадцати шагах снова села на воду.
Гюзель держалась у моих ног. Один из подстреленных утят приплыл к берегу и на моих глазах юркнул в траву. Прежде чем подбирать убитых, я показал Гюзель след этого утенка на берегу и после скорой стойки поймал его руками, дал понюхать собаке, ударил головой о приклад и бросил в воду, послав за ним Гюзель; она, конечно, подала, после чего я снова послал ее в воду, где она уже сама догадалась взять убитого утенка и притащить к берегу; тоже самое по приказу она проделала с прочими. Не знаю почему, она приносила утят только до берега и бросала их здесь, а не выносила на берег ко мне, как делала это со щепками и палками.
На Константиновских лугах я охотился двое суток; расстреляв весь громадный запас патронов, с громадным ворохом дичи, едва помещавшимся и в ящике, и везде, где только можно было прицепить связки птиц к дрожкам, ко мне и к бывшему со мною кучеру, я вернулся в Рязань.
Вёрст шестьдесят или семьдесят пути, да двое суток охоты, а Гюзель не подбилась, свежа, — образчик постоянной выносливости сеттера. (Через год, когда Гюзель было два года, я ехал на почтовых от станции Сергиево-Ивановской, Брестской железной дороги, на Сычевку, Зубцов, Ржев и еще 40 вёрст дальше, и во все 200 вёрст не мог держать собаки нигде, кроме городов, в тележке, хотя остановки на станциях были только для перемены лошадей и мы не ночевали).
В этом году до осени мне не удалось освободиться на несколько дней; зато все вечера были свободны и частенько я ездил за город на поемные берега Оки, где кроме коростелей не было, как я уже сказал, ничего. Зато коростелей, отъевшихся, жирных, было несчётное количество; они и выводились здесь. Гюзель мучилась в долгих стойках и бесконечном поиске; она приучалась к терпению; я сам очень сдержан и не горяч на охоте и больше всего заботился здесь о выдержке, приостанавливая, даже вовсе отзывая иногда собаку со стойки. За все лето она ни разу не бросилась, чтобы согнать дичь. Рассказывая постепенно охотничьи воспоминания о моей собаке, я отвлекусь на минуту, чтобы сообщить моим товарищам по страсти интересный случай, характеризующий ум и способность собак сговариваться для общих действий.
У нас жил брошенный всеми старый пойнтер Зорка. О нём отзывались, как о никуда негодной собаке и Зорка ходил по всему городу, не имея и не признавая хозяина. Как-то раз, уже выехав за город, я увидел, что Зорка бежит за мною, пробираясь сторонкой. В лугах Гюзель обычно искала, а Зорка шла позади меня, по пятам, и сколько я её ни посылал, ни за что не хотела идти искать. Гюзель стала мучиться по отаве в бесконечных стойках. Вдруг Зорка бросается вперёд, как бы озаренная каким-то вдохновением, подбегает к Гюзель, необычайным движением лбом толкнула её в голову, а сама тотчас бросилась назад, сделала порядочный круг, повела носом и потянула по тому же коростелю с противоположной стороны; не доходя шагов 50, она стала как раз против носа Гюзель в стойку. Гюзель двигается вперёд, Зорка стоит неподвижно мертвой стойкой, но тянет носом к нам. По мере приближения Гюзель, а значит и коростеля, бежавшего перед нею, Зорка тихонько поворачивает голову по запаху и, когда коростель приблизился к ней, делает верный скачек, ловит коростеля и веселыми прыжками бежит к Гюзель. Та же история, конечно, с вариантами, повторялась потом десятки раз; Гюзель нагоняет коростеля, Зорка ловит его. Надо прибавить, что сама Зорка никогда не соглашалась искать, ни одна, ни вместе с Гюзель, но, решаясь идти караулить найденного коростеля, она каждый раз толкала ее в голову лбом.
Что же это, если не условный знак, не разговор мимикой, не обдуманная охота по задуманному плану? Тут мало инстинкта, здесь сложное соображение, расчёт.
Осенью мне не пришлось вовсе охотиться, а всю зиму Гюзель жила без всяких упражнений, как взрослая барышня, окончившая курс, предоставленная самой себе для знакомства из личного опыта с явлениями жизни.
Пока первый год охоты блестяще доказал, что собака, безусловно послушная дома, не испортится ни на утках, ни на коростелях.
Под Рязанью нет леса. Куда деваться перелётному вальдшнепу, которого отсутствие топографических карт в его вальдшнепином обиходе забросит в это безлесное пространство? Утренняя заря занялась, белый день сменил тёмную почку и инстинкт громко требует: «укройся, страшные враги увидят твой полёт своим ястребиным взором и погибнешь ты от вражеских когтей», — и вот струсивший вальдшнеп бросается в сады, в огороды и пережидает здесь до тёмной ночи. В редких садах привольно ему; кругом шум человеческой речи, слышен лай дворовых собак, а местами прямо к проталинке приходят люди, забрасывают ее снегом с нерастаявших мест, собирают сучья, прошлогодние сухие листья, точно нарочно, чтобы не дать нигде покоя бедному вальдшнепу. Тяжела его доля; весенний запрет, охраняющий всякую другую дичь, не существует для вальдшнепа и его бьёт российский охотник, не только в часы любви, на тяге, но и всегда, только бы увидел.
Грешным делом, и я не пропускал случая съездить в окрестные сады, где всегда водились перелетные гости. Вальдшнепа Гюзель еще не видала, но освоилась с ним с первого же дня. Только убитого она не хотела подать, вероятно чувствуя отвращение к его запаху, что свойственно очень многим собакам.
Охота по вальдшнепу под Рязанью при дружной весне длится неделю, много две. Но за то, лишь только спадут весенние воды и развернется зеленая скатерть поемных лугов, — раздолье охотнику под самым городом. Высыпки дупелей, бекасов, турухтанов, гаршнепов и других долгоносиков наполняют прибрежные луга и от птичьего тока стон стоит в воздухе. Не успеешь сойти с экипажа, как бекас уже порвется из-под ног, а на кочках появятся громко трещащие свой любовный призыв зобатые турухтаны. Вытянется собака в поиске по душистому дупелиному следу, а турухтан сбоку бежит к ней чуть не прямо в рот.
Вот где нужна выдержка, вот где одно горячее поле может в дребезги испортить собаку… Дайте ей раз погнать и прощай спокойный поиск.
Убьёте вы дупеля или бекаса, птица падает в 40 или 50 шагах и молодой горячий охотник бросается поднимать ее, да на этом пространстве спугнет еще трёх-четырех дупелей или бекасов. Собака, бросающаяся вместе с горячим охотником, летит как сумасшедшая, из-под носу вырываются долгоносики и она неизбежно приходит в такой охотничий раж, что с отчаянным лаем и визгом бросается за дичью. Почти те же результаты получаются, если молодая собака привыкнет бросаться к убитой дичи, чтобы подать. Тут одно средство: выстрелили вы, — убили, нет, все равно, надо положить собаку строгим окликом или подозвать к ногам. Зарядили, обождите несколько мгновений, дайте взволнованному чувству немного поуспокоиться и уже затем трогайтесь поднимать дичь, оставаясь наготове стрелять, если по дороге порвется новая дичь, которую в этом случае вряд ли пройдет без стойки ваша собака. Убитая не уйдет, можете заняться этой.
Гюзель в этих случаях приучилась подходить к убитой дичи с новой стойкой, и я поднимал птицу сам, чтобы не приучить собаку бросаться.
Под Рязанью, на рассвете мне удавалось иногда заставать и редкую картину дупелиного тока.
Дупель токует в очень ранние часы, почти затемно, и в местах тока дупелей набирается как в садке. В это время его с трудом выгонишь: он лезет прямо на ноги также же назойливо, как турухтан и забывает все смертельные опасности в пылу любовного увлечения. А высоко в небе заливается барашком бекас и, в более мокрых местах, спускается к самой земле, распластавшись в воздухе, весь дрожа и замирая в сладострастной песне, плывет перед самым носом собаки, так и вызывая ее на угонку. А когда ободряет, болотная дичь почти не выдерживает стойки и целыми букетами срывается от только что прихватившей собаки.
Тут приходится держать её у самых ног.
Бывали случаи, что и Гюзель не выдерживала характера. Вот прихватила… шея выгнулась, как у змеи, хвост усердно заработал, весь корпус извивается, так и выделился каждый мускул. Но что за притча! —и прямо пахнет, и справа слышится другой совсем запах… где стать?.. Дрожит Гюзель, как в лихорадке… она ведь и прозябла в холодной воде весеннего утренника… мутится у неё в глазах.
Фрр… фрр… порывается вдруг сразу два пли три дупеля, да такие шустрые, как бекасы, а тут же в другой стороне целый пяток бекасов, да все кучей понеслись на аршин от земли. От выстрела покатилась в лучшем случае пара, но непреодолимая сила охотничьей страсти унесла Гюзель в другую сторону за улетающими в целости и бешеный галоп не остановит уже никакой оклик. Не видя, что под ногами, Гюзель влетает в лужу и только здесь брызги и неожиданность возвращают ей сознание; посмотрела она с сожалением за умчавшимися долгоносиками, да вдруг вспомнила о хозяине. —«Ах, что я наделала!..» — и совестно ей бежать назад.
А тут доносится совсем неласковый оклик и вот сконфуженная собака, вся, скорчившись, плетется рысцой, быть может готовая провалиться сквозь землю. Прибежала, перевернулась на спину, прощенья просит. A хозяин корит словами, срамит и в наказание берет её назад, запрещая даже поиск…— Стыдно и досадно, а делать нечего… надо плестись сзади, как в отставке.
После первой такой угонки я не тронул собаки пальцем, даже не взял её на шнурок, да его и не было у меня, а только продержал её с полчаса сзади, да так и ходил, постреливая из-под ног, и строгими окликами предупреждал всякую попытку собаки броситься на поиск. Я не подпускал её теперь и к убитой дичи.
Домашняя дрессировка первого года, приучившая собаку стоять по получасу и более на задних лапах в углу за провинности, и приучившая ее становиться туда по приказу и, беру на себя смелость утверждать это, высокая степень умственного развития Гюзель исключали необходимость других мер, чтобы сознательно направить волю собаки и удержать ее от угонок, этих диких порывов неудержимой страсти. Гюзель с двух таких наказаний, соединенных с суровым обращением в течение всего дня, поняла смысл слова «гонять» и это слово сделалось для неё словом срама и огорчения. Стоило сказать впоследствии, «будешь гонять», как Гюзель поджимала хвост, забиралась под диван, словом проявляла все признаки стыдливости и огорчения, даже страха. Заметьте, что собака не была бита с рождения.
Я ездил на охоту в тележке. Бывало стоило сказать кучеру «запрягай тележку», как Гюзель уже с радостным визгом бросалась из комнаты в сарай, садилась в тележку, бегала в конюшню, всячески торопила запрягать. Пока запрягают, она успевала раза два вернуться посмотреть готовлюсь ли я на охоту, и к крыльцу всегда подъезжала уже в тележке. Газа два случилось, что тележку запрягли не на охоту, а для другой поездки. Луга значительно пообсохли, не было надобности надевать охотничьи сапоги, а ящик с ружьем, патронташем и сеткой для дичи обыкновенно выносили уже тогда, когда я шел садиться в экипаж. Я велел запрячь тележку. Гюзель, суетившаяся по обыкновению после этого приказа, прибежала в комнату, где я менял туфли на обыкновенные сапоги, посмотрела, смекнула, бросается под кровать и возвращается, волоча в зубах охотничий сапог, схватывает тут-же не надетый ещё второй маленький сапог, уносит его под кровать, возвращается с другим длинным, и целым рядом прыжков, лаем и всеми выражениями собачьей ласки, просит надеть именно длинные сапоги. Конечно, я порадовался на такое проявление сообразительности и в поощрение Гюзель надел высокие сапоги.
По второму полю Гюзель перестала слушаться посторонних, и если кто-нибудь чужой хотел отогнать её от корма, произнося «тубо» или «оставь» — она отвечала сердитым рычаньем, иногда лаем, и не слушалась. Летом этого года я жил в городе Гжатске Смоленской губернии. В городе был еврей, разносивший по домам золотые вещи для продажи, и так как он часто бывал у меня, то его знали собаки. Да и вообще привыкшие к большому числу посетителей, собаки мои очень редко даже лаяли. Случилось так, что моей жене понадобилась какая-то золотая вещица в срок для подарка имениннице. Еврей, получивший даже деньги вперёд, обязался доставить вещь, и действительно, в назначенный день, когда жена еще -спала, передал вещь прислуге.
Вернувшись со службы, чтобы вместе с женой идти на именины, я застал её рассерженной и громко жалующейся на еврея. Он обманул, и вместо ценной заказанной вещицы, оставил никуда негодную дрянь с поддельным камнем.
— «Но с кем же ты разговариваешь,» – заметил я, кроме Гюзели тебя ведь никто не слышит, а она вряд ли поможет.
— «А вот и поможет, — скапризничала жена: —Гюзелечка, укуси ты хорошенько этого Соломона, укуси его, укуси.»
Конечно, мы оба рассмеялись и забыли к вечеру об этом разговоре, хотя за Соломоном было послано. Но каково было мое удивление, когда на другой день, только что Соломон показался в дверях, как Гюзель, не успели мы и окрикнуть её, уже вцепилась в него зубами. Произошла суматоха, все бросились на помощь, и я, и прислуга, и пока мы успокаивали еврея, Гюзель с клочком его сюртука пробралась в комнату жены и положила перед нею этот клочок, как бы хвастаясь исполнением поручения.
Собака была так умна, что если бы проследить за нею во всех случаях её жизни, то можно бы было рассказать целый ряд выдающихся примеров собачьей понятливости и сообразительности.
Окрестности Гжатска — сплошь благодатные места для охотника; кругом молодые заросли, богатые тетеревиными выводками, а где болотце, там и болотная дичь. Нередки выводки серых куропаток а, в тетеревиных местах выводят и вальдшнепы.
Лесная охота была для Гюзель новинкой и в лесу она сама держалась поближе; её поиск был всегда галопом, пока не прихватит, и, руководимая посвистом, она привыкла пересекать избранное мною направление в обе стороны не далее того, как нужно чтобы оставаться на виду и в самых частых зарослях. Через месяц охоты она прекрасно различала выводок от одинокого черныша или холостой тетерки и её поиск характерно объяснял и охотнику что найдено.
Я не люблю носить дичь на себе, а в богатых выводками смоленских пустошах, где в одно поле шутя можно взять 3–4 выводка, ноша предстояла всегда тяжёлая, почему я брал с собою или лесника или мальчишку подростка, или первого попавшегося праздного человека, брал его и проводником и носильщиком дичи.
Эти случайные охотники всегда после выстрела со всех ног бросались к подстреленной птице, но это уже не смущало Гюзель. Стойка у неё была мертвая: найдёт, станет над залегшими молодыми тетеревами, будет стоять, кажется, до скончания века.
Когда она попривыкла к тетеревам, она и в полуденный зной, когда вся роса обсохла, прихватывала шагов за 400 простывший след выводка. Теперь она уже не колесила по бродам, как в Твери, при первом дебюте, а как только прихватит, сообразит далеко-ли, взглянет на меня быстрым, выразительным взглядом «не зевай мол» — и пошла на кругах, пока вблизи самой дичи не вытянет хвост, как на проволоке и, не слышно шагая, не станет подкрадываться вплоть, где и застынет в стойке. —«Трр, трр, — загремит сорвавшийся выводок, а Гюзель только переступит с ноги на ногу, а то так и вовсе сядет за полётом.
Я всё ещё придерживался для собаки правила «ни с места после выстрела.»
Верстах в 20 от Гжатска есть село Самойлово, бывшее имение князей Голицыных. В имении старинный барский дом, который славится тем, что на стенах залы Наполеон I, Ней, Мюрат и другие из двунадесяти, оставили в 12-м году собственноручные надписи. Вокруг имения пустоши, которые славятся изобилием тетеревей.
В селе, которое принадлежит теперь гжатскому купцу, жил страстный охотник, старик управляющий. Его собаки славились на весь уезд, а сам он носил прозвище «истребитель тетеревей», которое ему по заслугам и как поклоннику Купера и Майн-Рида дали его знакомые.
К истребителю тетеревей я собрался в средине августа. Он оказался очень гостеприимным хозяином, принял меня, как родного, но, к крайнему его огорчению, идти на охоту не мог, потому что какая-то экстренная надобность требовала его присутствия в городе. Зато он оставлял в мое распоряжение своего родственника, тоже охотника знакомого с местами, и непременно, своего прославленного сеттера.
Я приехал после обеда и было решено начать охоту завтра с утра, а пока-что, зеленый стол, местный батюшка, и неизменный в России винт.
Винтили все, как по писанному, играли по двухсотой, по очень строго, с горячими обсуждениями и строжайшей критикой. Я проиграл и поравнял при переменах всех трёх остальных партнеров. Часов в десять громадный стол с бесконечным разнообразием настоек и травничков, с такой же батареей всевозможных наливок, и обильный деревенский ужин ждали нас в соседней комнате.
Управляющий уехал до рассвета, а в 5 часов утра после чаю со всевозможными ватрушками, пирожками и так далее, тронулись и мы на сытой парочке деревенских лошадок.
Надо было проехать вёрст пять до нетронутых ещё в этом году мест.
Слезли мы около небольших зарослей, потянувшихся около ярового поля.
Нас было трое: я, родственник управляющего Андрей Павлович, да мой кучер Григорий, страстный охотник, оставивший лошадей на попечение работников в усадьбе и выпросившийся с нами.
Вскоре собаки напали на след и вдвоем загорячились. Андрей Павлович предложил взять свою собаку на шнурок, чтобы не портить мою молодую.
— Зачем же, погодите; Гюзель, назад! посмотрите, мы и так обойдемся, предложил я.
Рыжий сеттер водил, водил, казалось, конца не будет; Гюзель шла покорно сзади. Стал накрапывать маленький дождь и так как рыжий шёл всё рысцой и нижним чутьём, я уже стал сомневаться прихватил ли он, и не представляет ли эта картина его обыкновенный поиск. Но вот и он оживился и уже совсем усердно и горячо ведёт по берегу оврага, направляясь влево. Гюзель, которая все держалась позади меня, как на шнурке, вдруг отделилась вправо и сразу стала.
— Моя собака стоит, сказал я Андрею Павловичу.
— Нет, верно, ошиблась, старик то вон куда ведёт, — отозвался А. П.
Но не успел он окончить фразы, как из куста, над которым стояла Гюзель, порвался выводок, да с таким шумом и треском, что мы все оторопели.
Мне пришлось стрелять сквозь березу на удачу, кучеру тоже не посчастливилось, и из наших четырёх выстрелов только один молодой остался на дне оврага, да и то неизвестно кто убил.
Рыжий сеттер стал невдалеке и А. П. убил из-под него тетеревенка.
Когда Григорий, так звали моего кучера, вернулся со дна оврага, у него в руках был тоже тетеревенок.
— Что за штука, смотри Андрей Павлович, я готов голову прозакладывать, что стрелял по куропаткам, а в руках тетеревенок.
— Да это другого выводка, смотрите, мой гораздо больше. Экая сила тетеревей. да их тут до трёх десятков налетело.
— Странно, матки не квокчут как полетели.
Мы все недоумевали и заметив, где опускались молодые, пошли искать разместившихся. После того, как взяли еще нескольких тетеревят, тоже очевидно из двух разных выводков, я стрелял из-под Гюзель в чаще, и упавшая птица потерялась было; Гюзель прихватила, вела по крайней мере шагов двести, пока на полянке из травы не выпорхнула серая куропатка, чтобы тут же свалиться от бессилия лететь с перебитым крылом. Мы подняли её с Григорием руками, а у подошедшего к тому времени Андрея Павловича тоже оказалось уже две куропатки.
Дело выяснилось; к выводку куропаток прибилось два выводка тетеревей без маток, вероятно кем-нибудь убитых раньше.
Место, где мы нашли это редкое собрание дичи, был не очень большой островок кругом в яровых.
Через час наши сетки наполнились, и Андрей Павлович предложил идти дальше.
— Да ведь и здесь ещё много осталось, возразил я.
— Ну и пусть останется, впереди еще больше будет, как не уступить.
Пошли через яровое поле, и не раскаялись. Только что успели завернуть в новые мелоча, собаки повели и обе разместились в красивых стойках на открытом брусничнике.
Здесь, на совсем открытом месте, кормился выводок из четырех только молодых, уже по черному перу, которых мы и взяли вместе с маткой… Где тут различать! Я думаю, нечего и оговариваться, что наши деревенские охотники в глуши, где нет охотничьих обществ, не внемлют проповеди о сохранении маток в интересах сохранения дичи, и дание речь об этом, если и выслушают, то только с улыбкой сожаления. — «Экую ты мол чушь несёшь, ну да Бог с тобой».
Вслед за выводком нашли черныша, тут же рядом мы с Григорием — другого, а отделившийся Андрей Павлович — и черныша и холостую тетерку.
— Да они у вас тут, как в садке насажены! крикнул я нашему спутнику.
— Погодите, ещё не то будет — хвастался тот издали.
После дождя было еще очень мокро в довольно густой траве. Так как мы ушли недалеко от опушки, а возница наш направлялся на выстрелы, мы увидели телегу, помахали, чтобы подъехала и сложили дичь, которая уже порядочно оттянула плечи, как Андрею Павловичу, так и в особенности Григорию, таскавшему и мои трофеи.
Вскоре пошёл довольно частый березнячек, в оглоблю, и собаки подняли одного вслед за другим двух вальдшнепов. Убитый оказался молодым, еще очень небольшим. После поиска и неудачи при подъеме в чаще ещё двух или трёх молодых вальдшнепов, тихо из-под стойки поднялся на краю полянки старый вальдшнеп.
— Не стреляйте, не стреляйте!—закричал Григорий,— смотрите, что это он несёт.
Здесь мы увидели редкую картину. Прижав ногами выше колен и придерживая остальною частью ног снизу, старый вальдшнеп нес молодого!
Охотники знают, что утки, потревоженные с молодыми вскоре после вывода из яиц, нередко переносят на спине весь выводок даже на большие пространства к другой более покойной и безопасной воде.
Всем известно, что хищники, орлы, ястреба, нередко переносят в когтях своих детенышей. Здесь я был очевидцем, как то же самое сделал вальдшнеп, спасавшийся от опасности.
Не могу не упомянуть, что хищные птицы, наиболее способные переносить детёнышей, не всегда пользуются этим прямым даром. Я видел в Тверской губернии, как срубили дерево, где большой ястреб голубятник свил себе гнездо. Два ястребенка, еще в пуху, жалобно пищали на земле, а старики самец и самка вились над ними. Казалось, чего было легче ястребу перенести детёнышей; кроме меня и притаившегося со мною крестьянина никого не было, никто не мешал; но ястреба, опустившись к птенцам, перенесли их в когтях только на ближайший пень, где разорвали на части и бросили. Они не съели их, а только умертвили; надо полагать, что действия не были актом, где хищнический инстинкт взял верх над инстинктом родительским, — здесь было нечто иное: и самец и самка поступили одинаково и, кто знает, не сговорились ли они убить пропадающих детей с отчаяния?
Вслед за выводком вальдшнепов мы нашли ещё выводок тетеревей, большой, с 10-ю или 12-ю молодыми, настреляли и решили идти к повозке, чтобы, передохнув на мельнице, отложить дальнейшую охоту до вечернего поля.
Хорошо в августе провести день среди полудикой лесной природы, среди простых незлобивых людей захолустья… Кто из городских охотников не отдается этим воспоминаниям с приятным чувством отрады?.. Все эти остановки в крошечных избушках, приютившихся в лесной глуши, здоровый сон после большой прогулки, аппетит к простым деревенским кушаньям, разговоры с простыми людьми, — всё это широкая область воспоминаний, и воспоминаний особенно приятных для городского жителя.
На мельнице была, интересная встреча. Когда, хорошо выспавшись на сене в тени от мельницы, мы сидели за чаем, привезли помол.
— А вот и наш знаменитый волчатник — воскликнул Андрей Павлович.
Невзрачный мужичек стоял перед нами без шапки. — А знаете ли, —продолжал Андрей Павлович, что вот самый сей человек первый охотник в нашем уезде, да еще по какой дичи, расспросите-ка его.
— Помилуйте, ваша милость, какие мы охотники, — отозвался мужичек, широко улыбаясь.
— Ну, а признайся-ка, сколько волчат сволок нынче в управу, а?
— На подати хватит, —ухмылялся мужичек.
— Да числом-то сколько?
— А кто ж их знает! Должно быть три десятка с одним, да волчицу.
— А знаете, как он их бьёт. Есть у него лядащая сученка, глядеть тошно, а мастерица по своему делу. Чёрт её знает, поглядеть, —простая дворняжка; возьмет он её по весне на веревочку, привяжет к поясу, топор сзади, краюху за пазуху, да и марш в леса. Собачонка до волков невероятная охотница, отроет ему все выводки, вот он с нею и ловит волчат, пока те только что ощенились, да и сыпет в мешок. Наскочит волчица, — топор есть; вон ведь закатал одну и в нынешнюю весну. Управа за волчат то по рублю платит… ему капитал.
Действительно, в Гжатске председатель земской управы вполне подтвердил мне рассказ Андрея Павловича. Вечернее поле мы начали тут же от мельницы. На плотине подняли с десяток бекасов, но, не преследуя переместившихся (одного все-таки мне удалось взять), повернули в мелоча.
Мы шли все вместе и при первом выводке собака Андрея Павловича поймала ему двух молодых тетеревей, одного за другим.
— Отчего ваша собака не ловит? —спросил он. — Да от того, что не велю.:
— Ну, полноте! разве можно это приказать?!
— А вот посмотрите, где будет удобно.
В это время рыжий сеттер, опять поймавший молодого, не хотел отдать его Андрею Павловичу, помял, рассердил хозяина; тот не вытерпел, ударил собаку, а она оказалась обидчива, взяла да удрала к лошадям на мельницу. Пошли с одной Гюзелью.
Не стану рассказывать последовательно как от одного выводка мы переходили к другому, как преследуя один переместившийся, находили, не доходя до первого, новый выводок. Городской охотник, не бывавший в этой глуши, наверное, остановил бы рассказ вопросом: «Да позвольте, —сколько же вы их нашли». И когда бы я ответил ему, что девять, он, пожалуй, улыбнулся бы недоверчиво и спросил: «В одно поле?». С городским охотником в беседе мы бы оба сконфузились, а бывавший в глуши все это сам помнит и с ним случалось.
Утром взбрызнул дождичек, а тетерева подмокли. Такой подмокший выводок, поднятый нами, разместился по редкому олешнику, перемежавшемуся с кустами можжевельника. Среди островка мелкой ольхи стала Гюзель. Подмокший тетеревенок весь на виду лежал перед носом собаки. Так как было очень мокро, заливало чутье, собака и стала над ним так в упор, что повернула голову сверху к ногам.
— Гюзель, не тронь, гони его.
И вот Гюзель, знавшая то же приказание относительно котенка дома, толкает лапой подмокшую птицу. Тетеревенок встаёт на ноги, голенастый, от слипшихся мокрых перьев, точно коростель, и неуклюже перебегает вперед, чтобы снова ткнуться в первый клочок травы.
— Гони, гони, Гюзель.
И снова та же картина, и до тех пор, пока собака не прогнала его сквозь всю группу олешника до края, где тетеревёнок решился подняться, чтобы упасть уже от выстрела.
— Да, она никогда у вас ловить не будет, можно пари держать!..—заметил Андрей Павлович. Надо отдать справедливость, молодец собачка!
Как раз следующая стойка случилась на чистом месте, в густой траве, мокрой, как губка, и по положению собаки было видно, что она стоит опять в упор.
— А ну-ка, Гюзель; лови его, бери!..
IИ через мгновение тетеревёнок был в зубах Гюзель. Теперь я уже не боялся пошалить с собакой, она была надежна…
Осенью, когда опали листья и оголились гжатские сады, сижу я как-то дома часов в 11 утра; день выдался светлый, солнечный, тёплый, и мы сговаривались поехать за город покататься; вдруг с шумом влетает Гюзель, и ужасно начинает суетиться около меня. Прибежала она с лапами в грязи, хотя на дворе была трава и сухие глинистые наезженные и протоптанные дорожки. В первый момент я обратил все внимание на то, как она наследила, и боясь, что она и меня запачкает, остановил собаку: не тут-то было, вертится, прыгает, бросается через другую комнату к выходным дверям, ну — манит из квартиры, да и только. Знакомый священник, отец Николай Щеглов, сидевший у меня, так и догадался: «Да ведь она вас зовёт куда-то.» Так и мне показалось.
Я вышел за ней в сени. Гюзель, как бы задумалась на минуту, бросилась назад ко мне в кабинет, лает там. Вернулся и я. Смотрю Гюзель на диване, стала на задние лапы, достает передними до ружья и царапает его.
— «Что она делает? да ведь она тебя на охоту зовёт» —заметила моя жена.
— «Ну уже это дудки, не удастся сегодня, заметил я, и садясь на свое место недоумевал, неужели собака соскучилась по охоте и этими проделками зовет меня за город?
Но Гюзель не унималась.
«А ну, возьму ружьё, что будет?»—сказал я при поддержке всего заинтересовавшегося общества.
Гюзель с радостными прыжками манила меня через двор к саду. Все бывшие в комнате шли за нами. В саду за грядами смородины раздавалось громкое «цури- цури» куропаток. Сомнения не оставалось более: собака была в саду, здесь на грядах она и лапы выпачкала, тут она нашла куропаток и вернулась позвать меня на охоту.
Говорите после этого, что собака не может рассуждать, а действует по инстинкту. Нет, вы не забейте её, а терпением и внимательным наблюдением за нею дайте развиться в ней и уму и смелости в обращении с вами, и тогда у вас действительно будет неоцененный друг и верный союзник даже и не для одной охоты.
Итак, что же нужно, чтобы воспитать охотничью собаку до тех совершенств, какими обладала Гюзель? «Ведь не каждый охотник, — скажут мне, — может охотиться чуть не ежедневно и не каждый может воспитать свою собаку в такой благоприятной обстановке». Городской охотник достанет щенка, вырастит его, да когда в свободное время урвется на охоту, ему хочется иметь готовую собаку, с которой настреляешь дичи, а не новичка, за которым надо смотреть…
Да, отвечу я, но не вытекают отсюда: дрессировщики, как особая специальность, парфорсы, как отрасль торговли, и палки, палки, благо лесу у нас много. Положения, тезисы, к которым привела меня двадцатилетняя практика охотника, следующие:
1) Легавую собаку никто не воспитает так хорошо и легко, как тот, у кого она растет с детства и никого и никогда она не будет слушаться так, как этого хозяина.
2) Воспитать собаку легко и достаточно воспитать её на квартире; здесь надо воспитать так, чтобы она слушалась каждого вашего слова, не тряслась бы перед вами до потери сознания, (что случается, когда бьют щенка не на живот, а на смерть), но признавала бы только ваш авторитет. Это вполне достигается ежедневным, хотя бы, например, только получасовым упражнением и достигается в 2–3 месяца.
3) Собака, воспитанная на квартире, сразу пойдёт в поле; поиск и стойка — врождённый инстинкт, а всё остальное дается так быстро, что не затруднит даже и такого охотника, который ездит, ну положим, по тетеревам, эту дичь я считаю труднее, не более пяти раз в лето.
4) В часы, когда нет хозяина, щенка надо запирать или привязывать, и учить щенка должен один хозяин.
Кроме Гюзель, за 20 лет охоты у меня, разумеется, перебывало много других собак. Я описываю лучшую и именно ту, к которой было применено все, что я успел заметить при воспитании других.
На Рейне, в средней Германии, во Франции, одна и та же собака у многих профессиональных и непрофессиональных охотников ходит и как легавая, и как гончая. Кролик, заяц, лисица, куропатка, дупель, фазан, —на всех хороша. У Ивана Сергеевича Тургенева описана легавая собака, которая ходила с ним на облавы и вела себя там лучше многих любителей-дилетантов рода человеческого. Когда Гюзель была по шестому полю, я брал её осенью на охоту с гончими всегда без шнурка, и одновременно охотился и на вальдшнепов, и за зайцами. Я попробовал ее приучить гонять, как гончую, когда прикажешь, и дело шло на лад. Но в Смоленской губернии, гоняя зайцев, когда я пущу её по заячьему следу, и оставляя зайца, когда я запрещал ей это, Гюзель погибла именно потому, что я захотел лишнего. Её волк разорвал на гону.
Профессор зоологии Роджерсом описывает несколько случаев, когда терпеливые люди, он называет их поименно, — приучали свинью ходить на охоту. Свинья имеет хорошее чутье, врожденную стойку, одинаково интересуется всеми родами дичи после знакомства с нею, и в качестве ищейки не только служит для искателей трюфелей, но по свидетельству знаменитого ученого, научные описания которого не допускают сомнения в правдивости, оказывается после терпеливой дрессировки пригодной и для ружейного охотника. Казалось бы, может ли после этого даже ублюдок пойнтера или сеттера оказаться непригодным?..—однако, это не редкость.
Да, потому что терпение редкость! Но зато оно в нашей воле и значит не будет шуткой сказать, что всякий разумный охотник должен только пожелать, и выращенный им щенок будет отличной охотничьей собакой.
Николай Владимирович.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”