“Природа и Охота” 1886.8-9
ПЕРЕВОД ИЗ КНИГИ БЕЛЬКРУА, ШЕРВИЛЛЯ И ДЕ-ЛА-РЮ: „LES CHIENS D’ARRÊT“. ПЕРЕВОД С. ФОЛЬЦА
Тогда Пянтевилль, давно уже изучивший своего приятеля и непоколебимый в своих убеждениях, вставал и начинал собираться домой, но большею частью, прежде чем окончательно распроститься, он обращался ко мне, говоря: «Ну, юноша! (он иначе не звал меня) завтра я отправляюсь на охоту и, коли родитель позволит, заходи за мной в 9 часов».
И я почти всегда пользовался этими любезными приглашениями, доставлявшими мне бесконечное удовольствие. Подгоняемый нетерпением, свойственным молодости, я обыкновенно прибегал к г. Пянтевиллю много раньше назначенного времени. Впрочем, не одно нетерпение заставляло меня забираться пораньше: я ужасно любил сборы на охоту, любил присутствовать при облачении г. Пянтевилля во все охотничьи доспехи. Теперь только портреты Карла X, изображающие его на охоте, напоминают мне наружность и осанку этого почтенного старика…,
У Пянтевилля было всего три ружья. Одно —доставшееся ему ещё от отца, другое, с которым он начинал охотиться, и третье, купленное им уже впоследствии. Это последнее была прекрасная двухстволка, с гранёными на 8 граней у казны стволами, соединенными углублённой прицельной планкой, с тонкими стенками у дула, с безукоризненными замками, выложенными платиною полками, ложею со щекой из зеленого бархата, и серебряным прибором. Калибр его. точно так-же как и калибр ружья моего отца, был 20-й, требовавший на заряд 3 грам. 1 центиграмм ( Перевод единицы центиграмм: 1 центиграмм = 0.01 грамм.) пороху и 25 грам. дроби.
Каждый раз при нашем уходе на охоту, г-жа Андилли провожала своего племянника до дверей, напутствуя его советами осторожности, подсказываемыми всем женщинам их любящим сердцем.
Но что надо было видеть, так это те неописанные восторги и прыжки, которыми при виде ружей и высоких сапог встречали нас во дворе Пердро и Флора! Однако, вслед за радостью, для одного из них наступало разочарованье. Дело в том, что в начале сезона, открывавшегося 8 Сентября, Пянтевилль, чтобы всегда иметь в запасе свежую собаку, брал своих псов на охоту по очереди. На этот раз черед сидеть дома выпадал Флоре. Бедняжка! Пянтевилль посылает её назад к тётке, зовущей собаку с крыльца. Бедный пёс бежит к г-же Андилли, лижет ей наскоро руку, а потом опять бросается вслед за хозяином. Хозяин опять прогоняет её домой. Остановясь в нерешимости, Флора некоторое время обращает умильные взоры то к тому, то к другому и не знает, что ей делать: страсть влечёт её к нам, а привязанность к старухе и послушание велят остаться дома. Как-же быть? Собака колеблется, её умные глаза точно молят скорей решить её участь. И сколько жалости и упрека в этом взгляде!
Чтобы покончить эту пытку, г-жа Андилли берёт собаку за ошейник и уводит домой, лаская свою любимицу. А, надо вам сказать, что в любимицы Флора попала вот по какому случаю: как-то раз г. Пянтевилль свалился в колодезь метра в 3—4 глубины, вырытый для добычи воды рабочими в густом сосняке и был извлечён оттуда прибежавшим на жалобный вой и лай Флоры рабочим, с помощью вожжей тут же снятых с лошади. Понятно, что с этих пор Флора, которой одной г-жа Андилли приписывала честь спасения жизни своего племянника, завела теплый уголок в сердце любящей тетки.
В Месниле (Mesnil) у нас была по рукой всякого рода охота, и мы свободно могли удовлетворить там свою страсть, начиная охоту сперва в долине, потом в начале сезона в виноградниках, а по уборке винограда переходя в необъятную лесную котловину, тянувшуюся вплоть до Бри, и изобиловавшую всякой дичью. Да и во всей округе нас, имевших право охотиться, было только четверо: Пянтевилль, отец, я, да ещё какой-то отставной подпоручик, которого мы, впрочем, никогда не видали, бивший на узёрку зайцев для продажи или для мены на пряности, и стоило нам только, прошедши минут пять, свернуть за деревню, уже и начиналась охота. В Сентябре Пянтевилль никогда не охотился на куропаток иначе как по росе, частью потому, что по росе легче чуять собаке, частью оттого, что, в это время года, куропатки ещё строги и не выдерживают стойки. По той же причине для этой охоты он избирал дни благоприятных ей ветров и прежде, чем идти в поле, усердно следил за флюгером и барометром.
— Ну, юноша, говорил он,— видишь вон там чудесное клеверное поле? Пойдем-ка туда: там есть у меня на примете гурточек куропаток, да штуки две—три перепёлок, авось они ещё не перекочевали.
Переходя из одного колка в другой, мой учитель, обыкновенно, держал собаку сзади, и ей разрешалось начинать работу не иначе, как по слову — «шерш». Этот приём он соблюдал особенно внимательно, когда куропатки становились строги.
— Не зевай! пошла. Ну, стоит. По хвосту должно быть перепел.
И, действительно, взрывается пара перепелов — один тянет влево, другой направляется вправо. Учитель бьёт старого, — я промазываю молодого.
— Вот так молодец! промазал поршика, которого можно было поймать руками. А каким номером стрелял?
— Шестым.
— Ну, этот крупненек. Заряди-ка лучше правый ствол 7-м, дело то будет вернее.
Молча, не торопясь, заряжаем мы ружья. Пердро сидит подле хозяина.
— Ах, чёрт их возьми! гляди: вон пошёл гурт куропаток. А ведь это мы всполошили их своей пальбой! Постой-ка. Никак одна отделилась? Ладно. Знаю, они попадали в гречу; ну, тут мы их разыщем. Первая то села на жнивьё, направо, особняком, так пойдём сначала за нею, а гурт пусть пообсидится. К одиночке и подойти легче, и стрелять её удобней.
По дороге к жнивью, вне выстрела выскочил шумовой заяц. Пердро кинулся за ним и проводил его шагов на полсотню, но, по первому свистку, тотчас вернулся в большом конфузе. Хозяин его приласкал.
— Вот, видишь, юноша, другой охотник отдул бы собаку, а иной, пожалуй, послал бы ей и заряд в догонку, знаю я и таких, но, по моему, это мерзость! И знаешь, что зачастую бывает последствием таких варварских приёмов, которые, к слову сказать, во вкусе твоего батюшки? Изуродованье, а то и убой собаки. Тебе, пожалуй, скажут, что какая ж беда выстрелить мелкой дробью в собаку на 60—80 шагов, но, пожалуйста, не верь этому, мой юный друг, это великое заблуждение, давшее место многим и очень многим печальным случаям. Дробь летит не всегда одинаково, иногда несколько дробин идут пулей и на 80 шагов. И такое скучиванье дроби бывает чаще, чем думают, при всяких нумерах, особливо, коли стволы загрязнены нагаром А зная возможность таких явлений, юноша, мы обязаны быть поосторожнее с нашими лучшими друзьями и помощниками на охоте — собаками.
Не прошло и пяти минут, как мы вступили на пожню, а Пердро уже замер на стойке и, вытянув хвост и приподняв немного лапу стоял как пригвожденный.
— Ну, подходи, да смотри не торопись!—сказал мне Пянтевилль.
— Молодцом срезал! промолвил он, когда куропатка упала.
Мы направились к гурту.
Только что мы приблизились к грече, как Пердро, почуяв куропаток верхним чутьем, повёл прямо. По временам он делал короткие стойки, оборачивал голову в нашу сторону и будто говорил: „смотрите, не зевайте, они тут!“ Но, вот, шея его вытянулась, лапа поднялась и он стал мёртво. Что это была за поза, что за картина, что за чудный пёс!
Гурт сорвался сразу с моей руки. Я вскинул ружьё, выстрелил не целясь и не выбил ни одной штуки. Две куропатки отделились и потянули на Пянтевилля; первым выстрелом он убил одну, второй выстрел был промах.
— Ага, милейший, опять промазал? Ну поделом, не торопись и не пали не целясь. А ведь поднялись то они от тебя ловко. Впрочем, не ты один пуделяешь —вон и я проворонил вторую, пустив заряд не в меру. Дальше сорока шагов стрелять бы не следовало, а тут было побольше 50-ти.
Пошли дальше.
Мне, чуть не в ноги, выскочил зайчишка; а я, вместо того, чтобы отпустить его как следует, опять загорячился и пропуделял, но вторым выстрелом задел его изрядно. Большинство охотников, в подобном случае, послало бы вдогонку за зайцем собаку, но Пянтевилль тотчас отозвал Пердро.
— Экая досада! – воскликнул я, и зачем вы не пустили собаку? ведь заяц не прошёл бы и сотни шагов….
— Ты думаешь? Ну а если бы твой заяц, которого следовало бить вернее, начал бы водить собаку? Нечего сказать, хорошая была бы наука для Пердро! Заметь себе раз навсегда, юноша, что лучше потерять сотню зайцев, чем испортить одну хорошую собаку. А твоего зайца, не беспокойся, мы разыщем. По-моему, он засел вон там в люцерне, как он туда влез я видел, но не заметил, чтобы он из неё вылез. Впрочем, Пердро узнает это дело лучше нас.
Мы пошли. Аккуратно на том самом месте где, как заметил Пянтевилль, заяц вошел в заросль, Пердро стал горячо искать и довольно долго разбирал след. Наконец он стал и, замахав хвостом, обернул к нам голову.
— Ну, сказал мне Пянтевилль, поняв по маневру собаки в чём дело, иди, бери своего зайца, да не забудь приласкать Пердро за его заботу о твоей снеди.
Иногда случалось, то подбитая дичь падала недалеко от работавших в поле крестьян и, если кто-нибудь из них был настолько честен, что, подняв птицу, нёс её Пянтевиллю, он всегда дарил её находчику, говоря: „кушай себе на доброе здоровье“. Но дело было совсем иначе, если дичь подавала баба. Тут обыкновенно ласковый и приветливый старик делался не только неприветлив, а просто груб.
Так, например, как то раз убитая наповал куропатка упала к ногам молоденькой девушки, сторожившей ульи у поля, засеянного гречихой. Девушка подняла птицу и направилась к Пянтевиллю, но тот, к её величайшему удивлению, отвернулся и проворчал: и что вам нужно, и на чёрта ли мне эта дичь? Растерявшаяся девушка, не зная что делать, направилась ко мне.. Я взял у неё куропатку и, поблагодарив, сунул в свою сетку. Пянтевилль, видевший это, спросил: дал ли я что-нибудь ей на орехи? Нет, отвечал я, мне это и в голову не пришло, а куропатку я взял потому, что она убита несомненно вами.
Тогда, достав из кошелька 30 к., Пянтевилль сказал мне: „отдай это девушке, а так как она кажется недурна, то можешь её потрепать в придачу по щёчке — это к лицу твоим летам!“ Кошелёк Пянтевилль носил с собой постоянно и всегда с одинаковым количеством денег: одним луидором, червонцем в 6 фр., 2 золотушками по 3 фр. и несколькими 30 к. монетами. Этот кошель он стал звать „Сиятельством“ с тех пор, как дровокол Аржансонского леса, получив на чай за доставку кабана до сторожки 6 фр. и поражённый щедростью подачки, счёл Пянтевилля за князя и стал величать его „Ваше Сиятельство“.
И вот так-то мы охотились на неделе, но несколько раз, принося домой не больше трёх-четырёх пар дичи, стараясь не истреблять её понапрасну и не лишить себя возможности охотиться под боком. Да, много воды утекло с тех пор, и многое изменилось к худшему! Дичи почти не стало, какой-нибудь зайчишка составляет событие, но зато на каждый клочок наберется до 30 охотников, да до 20 человек, имеющих право держать ружьё. Охота в виноградниках запрещена, чудные леса, необходимые и для влажности и для здоровья, вырублены благодаря нелепым администраторам, и лучшая часть Франции, прежде покрытая роскошными виноградными садами, теперь открыта губительным северным ветрам. И такую-же печальную картину мы встречаем почти повсюду!
Обещая читателям нарисовать образ охотника доброго старого времени, я, кажется, сдержал слово. Даже может быть многие найдут, что я вошёл уж в интимные подробности, но, извиняясь за злоупотребление их терпением, скажу что именно эти мелочи, эти подробности были мне необходимы, чтобы показать наглядно, чем были наши отцы и их собаки, каков был у них образ мнений и действий.
Очерченный мною охотник не единичная личность, не исключение, а тип, выхваченный наудачу из целой коллекции таких же истинных охотников, коллекции богатой лет пятьдесят тому назад, значительно обедневшей теперь, а скоро, вероятно, и совсем исчезнувшей. Но признаюсь, что, выбирая для примера г. Пантевиля, я имел другую цель, я радовался, что хоть этим воспоминанием я могу воздать должное тому человеку, которого я от души любил и который оказывал на меня так много влияния.
Но вот наступает 1824 г. Состав из гремучей ртути применяется к воспламенению заряда в ружье. Это великое открытие кладет конец царству кремня, длившемуся 284 года, т. е. на целых полстолетия больше, чем длилось царство династии Каролингов.
Главным преимуществом нового оружия было моментальное сообщение огня заряду, и редкие случаи осечек столь обычных кремневому замку, особенно в ненастье. С этого времени погода не играла уже никакой роли для охотника, так как новое ружьё, говорят, стреляло и в воде. Есть поговорка: „хороший стрелок создаёт хорошую собаку“, а по-моему было бы правильнее говорить так: хороший стрелок должен бы создавать хорошую собаку. Собаки наших отцов, в большинстве случаев, были собаки превосходные, а это доказывает, что наши отцы, несмотря на неудовлетворительность своих ружей, были искусными стрелками. С усовершенствованием ружья, с облегчением стрельбы, число хороших стрелков должно было несомненно увеличиться, а с ними, по поговорке, должно было увеличиться и число хороших собак, т. е. собак хорошо напрактикованных большим количеством убиваемой дичи.
Но, по мере того как охотники спешили обзаводиться новым ружьём, увеличивалось не качество, а только количество собак.
Так шло дело до революции 1830 года, после которой наступил настоящий переворот в охотничьем деле, и страсть к охоте с этого времени стала возрастать всё в больших и больших размерах.
В силу указа нового, только что вошедшего на престол, короля была разрешена охота в казённых лесах. И вот, по всем уголкам нашего государства стали заводиться охотничьи общества, и сниматься места для охоты в казне и у частных лиц. В этих обществах преобладали ещё французские легавые, т. е. лучше сказать французские браки, но между ними уже стали замечаться признаки вырождения — уменьшение роста и стройности форм. И, странное дело, это вырождение, которое с тех пор принимает большие и большие размеры и которое уже ничто не остановит, нельзя приписать ничему другому, как усиленной страсти к охоте, проникшей во все классы общества. С увеличением числа охотников потребовалось увеличение числа собак. Всякий, во чтобы то ни стало, добивался завести своего пса. Я знавал некоего сторожа, владевшего парой довольно порядочных собак, сукой и кобелем, из одного помёта, и этот сторож говорил мне, что в течении года он успел распродать два помёта, происшедших от скрещивания этой родственной пары, в количестве 11 щенят, в возрасте двух месяцев. Легаши, которые попадались с этих пор у охотников, стали неуклюжи, толсты, малорослы, не больше 18—19 дюймов, имели двойные шпоры и коротко обрубленный хвост, но всё-таки, если эти псы были непрезентабельны по наружности, многие из них были ещё недурны в поле, стояли крепко, искали накоротке, и их хозяева били из-под них, пожалуй, больше дичи, чем из-под теперешних знаменитых собак, хотя, правду сказать, тогда и дичи ещё было больше теперешнего.
Немало также способствовала вырождению породы и неразумность скрещиваний. Помню я такой случай: на одном из открытий охот обратил на себя общее внимание крупный чёрный легаш из той породы, которая явилась во Франции в 1814 году вместе с английской армией. Собака нравилась всем, и её хозяина осадили расспросами и просьбами, а его ближайшие соседи все повязали с этим кобелем своих сук, не разбирая породы, вязали даже испанок. Судя по этому случаю, надо думать, что подобные неразумные скрещиванья имели место везде понемножку: стоило у кого-нибудь появиться собаке чужой породы, и всякий хотел добыть от неё потомство. Но это зло началось, собственно говоря, в Париже и его окрестностях, где страсть к новинке не знает границ; в провинции же охотники оказались гораздо устойчивее и продолжали держаться старой породы наших собак — браков и испанок, которых они признавали самыми лучшими. Так шли дела во время господства шомпольных ружей, и это время останется бесспорно самой блестящей эпохой в истории охоты с легавой собакой.
С 1840—1850 года ружья Лефоше вошли во всеобщее употребление, и с этого времени мы будем свидетелями упадка охоты, а с ней вместе и упадка пород наших отечественных собак. Мы увидим как казнозарядные ружья, удобные и по быстроте перезаряжения, и безопасные сравнительно с шомпольными, произведя целую революцию между охотниками, злосчастно отразились на наших собаках.
Чтобы убедиться в этой горькой истине, достаточно взглянуть на то как шла охота с собакой тогда, когда были ружья заряжавшиеся с дула, и как она ведется теперь с ружьями казнозарядными.
Прежде, сделав выстрел удачно или неудачно, всё равно, охотник должен был остановиться, чтоб зарядить ружьё, а эта операция требовала немало времени. Пока хозяин возился с ружьём, собака отдыхала, лёжа или сидя около него, приходила в себя от, только что испытанных, треволнений. Теперь же, при казнозарядных ружьях охотник и собака не знают отдыха, остановки стали излишни, ружьё можно заряжать на ходу, не прерывая поиска. Всегда готовый к выстрелу охотник спешит на место, спешит захватить лучшее угодье, побольше пострелять и побольше набить. Собака от напряжения начинает горячиться, сбиваться и делать целый ряд ошибок. При такой поспешности в охоте, мягкие, медленные французские легавые перестали удовлетворять нетерпеливых охотников. Нужно было искать собаку более выносливую, со стальными ногами, которая не знала бы устали от непрерывной работы. Все эти качества отыскались в английских легавых. Карл X первый подал пример, которому нашлось много подражателей в эту эпоху поголовной англомании.
Два пойнтера — Мисс и Стоп, купленные для короля главным егермейстером графом Жирарден в Англии, были жёлто-пегие, высокие, поджарые, с немного высоко посаженными ушами и чёрным чутьем и нёбом, а лоб суки отличался тонкостью очертаний. Словом сказать, обе собаки были чрезвычайно ладны и изящны. Превосходно работая в лесу по фазанам и кроликам, в поле они были только что посредственны, мало послушны и недостаточно вежливы. Их громадному чутью я приписывал склонность горячиться, а в жару Мисс, с которой я охотился сам, положительно превосходила своей выносливостью всех наших местных собак.
После падения короля эти собаки достались барону де Ларминан, инспектору Компьенских лесов. Стоп вскоре околел, а Мисс повязали в первый раз с крупной каштановой испанкой, кажется немецкой породы, принадлежавшей г. Э. Ларминану, главному лесничему. Помёт, полученный от этой несчастной повязки, роздан лесникам, а чрез 6 месяцев, де Ларминан догадался послать суку в Траси к графу д’Эгль, владевшему прекрасным легавым кобелем Замором. Мисс принесла от него 7 щенят, из которых четыре были ещё полуиспанками (печальное последствие первой вязки), тем что ученые называют атавизмом, а охотники возвращением в породу, и во всех последующих поколениях этого помёта, распространившегося по Компьенскому лесу, некоторые щенята родились с длинною шелковистою шерстью. Но всего удивительнее, что жёлто-пегая рубашка сохранилась во всех скрещиваньях и только желтина пятен бывала то светлей, то гуще; чёрное же нёбо и чутьё Стопа и Мисс в позднейших поколениях часто вырождалось в розовое.
У меня тоже был щенок от Мисс и Замора; на 7 месяце он уже делал стойку и имел природный анонс, так что воспитание этой прелестной собаки не стоило мне никакого труда.
Кстати: я забыл упомянуть, что Мисс и Стоп оба отлично знали поноску, но я не могу сказать где их обучили этому, в Англии или во Франции.
Лесничие, состоявшие на службе в казённых лесах, часто меняли места своего пребывания и случалось так, что лиц служивших в Компьене переводили в С. Жермен, а они, конечно, приводили на новое место служить своих собак. Собаки эти понравились парижанам изящностью форм, рубашкой и охотничьими качествами. Часть охотников повела породу от них, другие-же, не удовольствовавшись этим, обратились к непосредственному источнику и стали выписывать собак прямо из Англии.
Мода и вкус у нас всесильны, и вот они то и сделали то, что бесподобные легавые наших отцов стали анахронизмом, а в почёт вошли жёлто-пегие легаши, которых с этих пор и по днесь называют Сен-Жерменскими.
Хотя в настоящем труде, предпринятом Белькруа, маркизом де Шервилль (М. de Cherville) и мною, описание английских легавых досталось не мне, но я не счёл себя вправе пройти молчанием двух вышеописанных собак Карла X, во-первых, в виду того громадного, баснословного влияния, которое они имели на скрещивание и дальнейшее ведение породы наших туземных собак, а, во-вторых, потому, что в конце концов они установили род новой породы среди наших прежних собак, породы вытеснившей собой, если не в провинции, то по крайней мере в Париже и его окрестностях, все остальные.
В период времени с 1830—1850 г., крупные Сен- Жерменки получили у нас полное право гражданства и этот период по справедливости должен считаться самой блестящей эпохой их истории. Позднее они вполне натурализовались на наших собачьих выставках, но их чистокровное английское происхождение живо утратило своё обаяние, благодаря непростительным помесям. Прекрасная, благородная семья рослых Сен-Жерменцев разделилась затем на две ветви. Эта вторая, позднейшая, ветвь существует и теперь в образе миловидных собачек, небольшого роста, сохранивших свою характерную рубашку: голова их коротка, глаза круглы и умны, уши тонки и прут очень тонок. Эти собачки настолько грациозны, ласковы и миловидны, что у охотников, имеющих счастье обладать очень нежными супругами, они пользуются всеми правами комнатных любимчиков.
В поле эта младшая ветвь тоже даёт больше хороших собак, чем давала ветвь старшая, и лично я, не задумываясь, предпочёл бы её, будь она только немножко посильней, так, чтобы могла подавать зайца.
Но пока мы увлекались жёлто-пегими лёгкими легавыми, выведенными нашими соседями, они, т. е. англичане, факт знаменательный, отказались от этих собак, чтобы снова вернуться к нашим старинным тёмно-кофейным, тяжёлым и грубоватым легашам.
Не возьмемся ли и мы теперь за ум?
Судя по некоторым экземплярам собачьего питомника в нашем саду акклиматизации, кажется можно сказать „да“.
Однако, чтобы не дать повода заподозрить меня в пессимизме суждений о теперешних породах, я попрошу каждого сомневающегося в упадке наших пород собак прогуляться со мною на любой дебаркадер парижской железной дороги накануне или в самый день открытия охот. Но если они, возвратившиеся оттуда, зрители, не станут моими сторонниками, тогда… ну тогда я скажу, что они просто ослепли! Что же касается меня, то я готов держать какое угодно пари, что из 20 приехавших первыми охотников у десятерых будут жёлто-пегие легавые, а из всех привезённых собак не наберётся и пары вполне чистокровных и типичных псов.
О самих же охотниках, хотя тоже имеющих свой особый тип, лучше и не говорить! Чтобы хотя сколько-нибудь утешиться от огорчений, порождаемых этим, по истине, вавилонским столпотворением в собачьем охотничьем мире, обратим свои взоры к Пуату, отечеству истинных охотников и хороших собак. Там найдем мы человека задавшегося мыслью воссоздать старую породу наших легавых, ту породу, которую он держал и ценил в былое время.
Этот человек, этот страстный любитель охоты с легавой, — Дюпюи (Dupuy), тот Дюпюи, который дал свое имя возсозданному им типу собак, своему воскрешённому идеалу.
Но что же это за собаки, однако?„ Мы решительно не находим ничего красивого в собаках Дюпюи, выведенных лет 60 тому назад господином, несомненно любившим длинные носы“, повествует автор охотничьих собак.
„Когда нам начинают расхваливать этих собак с их изящными и стройными формами, превосходящими будто бы формы наших французских собак, нам тотчас приходит мысль, что уже лучше было бы прямо остановиться на левретке, от которой они несомненно выведены. У этой, по крайней мере, нос будет ещё подлиннее и потоньше, ноги повыше и брюхо поподжарей, чем у тех ублюдков, которые вывели с её помощью. Собаки Дюпюи дрянные, бесчутые собаки; это даже не порода, и т. д. и т. д.“ „Правда, говорит тот же автор, что, не видав в поле собак Дюпюи, мы ничего не можем сказать об их качествах“. А вот и другой автор, давший своей книге заглавие: «Психологическая и анекдотическая история собак всех пород».
У него мы читаем следующее: „Из всех пород гладкошерстых легавых самая уважаемая — порода Дюпюи, представительницей которой служат рослые собаки кофейно-пегой рубашки и т. д. Уши у этой породы невелики и высоко посажены, грудь широка, лапы крепки, рыло коротко и пропорционально, брыли отвислые, глаза малы и т. д.“
Сравните-же теперь этих двух писателей по части собаковедения, напечатавших каждый по толстой, иллюстрированной книге об охотничьих собаках. Один упрекает собак Дюпюи за их морду левретки, другой же говорит, что морда их коротка и гладка. Ну чем же объяснить это противоречие? О Господи! да нет ничего проще! Вся беда произошла от того, что книги эти составлялись по книгам, а своими глазами ни один из обоих авторов не видал собак Дюпюи.
Но будет балагурить, поговорим серьёзно.
Говорят будто Дюпюи вывел своих собак от скрещиванья гончей суки породы верхнего Пуату с левреткой. Бесспорно, что у его собак нос непомерно длинен для легавой, но можно ли в этом видеть достаточное основание, чтобы допустить мысль о таком странном скрещивании? Я, лично, позволяю себе сомневаться в правдоподобности этого предположения по многим причинам: во 1-х, потому, что Дюпюи сын, у которого забрать справки я поручал одному из моих друзей, сведущему в собаководстве, ни одним словом не упомянул об такой странной повязке, сказав, что те собаки, которые теперь встречаются повсюду в Шательру и Пуатье, во многом уже разнятся с типом, выработанным в их семье, а во 2-х, потому, что сдаётся мне, будто я видал в ином месте этот тип старинного легаша, которому уже позднее дали имя того, кто его восстановил в некотором роде в Пуату.
Лет около 25 тому назад, маркиз де-ла-Рошеламбер, отец теперешнего маркиза, бывший генеральным сборщиком податей в Орлеане, имел в Майенне кофейно-пегих собак, довольно рослых, прекрасно сложенных, с очень ладной головой и длинным рылом, немного отвислыми, толстыми брылами, немного коротковатыми, но хорошо посаженными ушами и тонким прутом. Эта порода шла со времени прадеда нашего современника, т. е. велась лет 150—200. Между собаками этими попадались собаки лещеватые, но всё же грациозные, всё же, вообще, рождались почти натасканными, и начинали охотиться и подавать поноску с 6-месячного возраста, а по мягкости и послушанию лучших собак и найти было невозможно.
Описанная порода так близко подходит к собакам Дюпюи, что мы воздержимся от дальнейших изысканий и просто спросим: не проще ли, не разумнее ли было бы, вместо того чтобы разыскивать какую-то левретку-прародительницу, сообразив всё вышесказанное, прийти к тому заключению, что Дюпюи в собаках маркиза де-Рошеламбера нашел ту породу, за которой он гнался, которую считал уже исчезнувшею, и от неё повёл свою? Я часто охочусь в Пуату, не раз видал в поле много собак Дюпюи, и хотя, судя по молве, это уже не вполне чистая старая порода, но все местные охотники утверждают, что их собаки — прямые потомки собак Дюпюи, так как сходство их друг с другом бесспорно: у всех та же белая с кофейными пятнами рубашка, длинное чутье, лёгкий и стройный склад.
„Наши собаки, говорил им один из местных охотников, хороши почти все, без исключения, все страстные охотницы, все хорошо держат стойку и знают поноску с 5—6 месяцев. По своему громадному чутью они незаменимы на охоте по фазану и куропатке, и несмотря на свою гладкошерстость, они не боятся ни терновника, ни колючки“.
Такие отзывы, как видите, мало похожи на то, „что собаки Дюпюи некрасивы, бесчуты, что это даже не порода и т. д.“ В примечаниях к каталогу наших собачьих выставок, примечаниях очень любопытных и драгоценных, рядом с породой Дюпюи я нашёл пикардийскую легавую, большею частью рубашки коричневой или цвета буро-красного (lie de vin).
Девять лет лучшей моей охотничьей жизни я провёл в окрестностях Аббевилля, охотясь изо дня в день, то с гончими, то по перу, ходя по болотам, дюнам, лесам и лугам, видал много чутких собак, но, сколько я ни старался припомнить, я не мог отыскать среди виденных мною собак такую, воспоминания о которой говорило бы в пользу существования в Пикардии какой-либо особой породы легавых. Не надеясь вполне на собственную память, я обратился с интересовавшим меня вопросом к виконту д’Ап…, одному из самых сведущих охотников департамента Соммы по части собаководства, и вот что он мне ответил.
«Вы спрашиваете, составляют ли пикардийские легавые особую породу, свойственную собственно Пикардии?“
„Так я вам отвечу: нет, тысячу раз нет! пикардийского легаша не существует, и в Пикардии нет и не было своей собственной породы легавых“.
«С тех пор как я стал охотиться, я заметил, что тамошние охотники скорей охотятся как браконьеры, чем как любители, и браконьер же сказывается и в их псах. У них нередко попадаются собаки с прекрасными полевыми качествами – результатами частой и обильной практики, но за породой собаки они не гонятся, допуская всякие скрещивания. Я убедился в этом из тех нападок, которые выпали на мою долю за то, что я не хотел мешать своих кровных собак, и смело могу сказать, что изо ста тамошних Немвродов, 99, не задумываясь, повяжут и пойнтера, и сен-Жерменца и другую гладкошерстую легавую с сеттером, испанкой или грифоном. Много было привезено в Пикардию чистых английских пойнтеров лет тридцать тому назад Англичанами, жившими тогда в Аббевилле. После того собак из Англии выписывали Морели, граф Валанглар, Аплянкуры и др., и все эти собаки были перевязаны с местными недопёсками. Стоило какому-нибудь офицеру стоявшего в Аббевилле гарнизона раздобыться красивым псом, все наперебой брали его для повязки. А из всего этого вышло то, что в Пикардии попадаются добрые собаки, но всё-таки это вымески всяких пород. Знаю я там превосходных легашей, даже сам имею оттуда великолепного голубого брака-двуноса, знаю и красных-брудастых и чёрных-брудастых, но убежден, что стоит например повязать двух тамошних грифонов и в помете окажутся щенки гладкошерстые. Знаю я и несколько человек имеющих куцых легавых — это добрые собачки, но всё-таки это не особая пикардийская порода. Словом, так как у нас, а в особенности в Аббевилле, много охотников по перу, то мы с успехом могли бы сделать у себя многочисленную, даже блестящую выставку собак, но и на этой выставке вы не нашли бы ничего кроме чистопородных собак других стран и разных вымесков. Знаю я много собак в которых немало крови Дюпюи, многих с кровью Сенжерменок, и ещё больше с кровью пойнтеров. Граф Леонар де-Валанглар, убивший в эту осень сотню вальдшнепов в течении ноября (это письмо помечено 24 Декабря 1876 г.) в лесах Кресси, постоянно охотится за вальдшнепом с 4-мя собаками разом. Довольно сказать и этого, чтобы вполне оценить их полевые качества, но по породе они всё-таки ублюдки — одни гладкошерсты, другие длинношерсты.
И так, вы можете убедиться, милостивый государь, что собак Пикардийской породы не существует. Я не знаю, кто её выдумал, но могу сказать, что изобретатель её, очевидно, был мало знаком с многочисленной и разновидной собачьей семьей нашей страны».
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. «Поддержать»и сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок.