“Природа и Охота” 1886.8
перевод из книги Белькруа, Шервилля и Де-ла-Рю: „Les chiens d’arrêt“. Перевод С. Фольца
1. Легаши (les braques).
1. Легаши (les braques).
История постепенного развития и усовершенствования охотничьего оружия идет, с давних пор, рука об руку его историей Французской легавой собаки и тесно с нею связана.
Глядя на то, как велико было влияние различного рода охотничьего оружия на требования, предъявляемые к легавым собакам, вообще, как часто, та или другая система этого оружия роковым образом отзывалась на роли собаки, невольно задаешься вопросом: не придет ли, наконец, и такое время, когда, благодаря гениальной изобретательности оружейников, роль собаки, бывшей до сих пор душою охоты и нашей необходимой помощницей, будет доведена до минимума, граничащего с бесполезностью?
В глубокой древности охотник с ловчими птицами (fauconnier), отыскивая своим ловцам помощницу в охоте между различного рода животными, остановился на собаке, — конечно потому, что из всех видов -животных, способных к охоте, она являлась более подходящей человеку, по своей кротости, привязчивости и понятливости.
Такова была причина происхождения, или лучше сказать, появления на свет, легавых.
Эти первые охотничьи собаки получили название ловецких (chiens d’oysel)1 или легавых вообще, и только гораздо позднее, как увидим дальше, охотники познакомились с подразделением легавых на разновидности.
«Чтобы помочь вашему соколу, вернее брать куропаток»- , писал герцог Франсуа Гиз конетаблю Монморанси, – «посылаю вам молодого легаша (braque).»
Первоначальная роль охотничьей собаки, от которой требовалось только, чтобы она выставляла все живое — шерсть и перо под ловчих птиц — сокола и ястреба, не шла дальше роли простой ищейки и от неё требовали лишь хорошего чутья и безусловного послушания, отнюдь не допуская горячности.
Постоянная, совместная работа на охоте скоро настолько сдружила собаку с ловчей птицей, так приучила их действовать сообща, что эти два существа приняли образ какого-то нераздельного целого, казалось созданного самою природою для той высокой потехи, наслаждением которой мы неразумно пренебрег ли в наш век.
Впрочем, случалось, что на охоте с ястребом за зайцами, собака выходила из своей обычной роли ищейки и сама становилась ловцом, схватывая зверя сзади в то самое время, когда он, в своем стремительном беге, увлекал вкогтившуюся ему в голову птицу, и от которой ему, как более сильному, может быть, удалось бы увернуться без помощи верного товарища птицы – собаки2. Но этому дружескому союзу был нанесен смертельный удар итальянцами, изобретшими дробь. С помощью дроби стрельба по перу стала доступна даже для неуклюжих фитильных и колесных аркебуз, а при таких условиях часы охоты с ловчими птицами были уже сочтены.
Сокол должен был уступить на охоте место ружью, но собака не только не потеряла своего значения при новом способе охоты, но напротив, в нем она заняла более видное место. Чтобы стрелять хоть сколько-нибудь верно из старинных ружей, приходилось стрелять с подставки, предварительно изготовившись к выстрелу, а для этого и со стороны собаки стал нужен новый приём — стойка. И собака усвоила себе этот приём — она стала стоять, даже больше, начала ложиться3.*
По этой новой особенности охотничьей собаке дали название легавой (chien couchant, от глагола coucher — лежать), название, которое долгое время безразлично оставалось за всякой подружейной собакою. Итак, вместе с изобретением дробового ружья создался образ легавой, но этот образ не был ещё ясно очерченным типом, он был лишь, так сказать, контуром, и только уже после изобретения кремневого замка установилось настоящее значение подружейной собаки, создалась её настоящая роль, началось её настоящее воспитание.
Как в это время, так и в эпоху ещё более раннюю, название легавой (braque) присвоялось каждой гладкошерстой подружейной собаки с висячими ушами.
Откуда собственно произошло слово брак (braque), с его синонимами brache, brächet, braquet, briquet, безразлично даваемое гладкошерстым легавым и некоторым породам гончих, сказать довольно трудно. Грамматики расходятся в толковании этого слова и, как водится, дело не обходится без фантазерства. Одни, например, производят слово braque от греческого слова brahus, означающего маленький, другие от провансальского слова Brас, а итальянцы, говорящие Brассо, Bracchi, утверждают, что корень этого слова лежит в их языке. Что-же касается лично меня, то, будучи совершенно чужд техники языковедения и не дерзая спорить с филологами, я, тем не менее, позволю себе, на свой страх и риск, сделать тоже маленькое предположение о происхождении этого загадочного слова.
Но мое нехитрое предположение наверно покажется многим настолько наивным, рядом с серьезными изысканиями, сделанными людьми, более меня компетентными, что я не знаю, право, следует ли уже и говорить о нем? Однако, припоминая, что мне немножко знаком немецкий язык и откинувши застенчивость, высказываю свою мысль.
Известно, что кроншнепа называют немцы— Brachvogel, а жаворонка—Brachlerche, потому что эти птицы ютятся на полях, парах, перелогах и лугах, называемых по немецки brachaker или brache, а так как охотники с легавой охотились именно в лугах и полях, покрытых сочными травами, бывшими излюбленным приютом всякой пернатой твари, то что-же мудреного, что подружейная собака, по роду дичи и способу охоты, получила название полевой — brach-huncl, точно также как во время оно, служа сокольникам, она называлась ловецкой (chien d’oysel)? Теперь откиньте Hund и получите одно слово brach, означающее подружейную полевую собаку, а название полевая и до сих пор ещё во многих странах присвояется легавой собаке, в отличие от гончей, которую именуют лесной, боровой (chien de bois). А если это так, то нет ничего невероятного, что мы, французы, позаимствовав у своих соседей слово brache, для обозначения полевой собаки, видоизменили его в наше braque.
Теперь от этого коренного слова я позволю себе перейти к производному от него слову браконьер (braconnier), старинное значение которого может быть известно далеко не всем.
Выше я говорил уже, что название „брак“, а также его сокращение „briquet“ принадлежало не одним легавым, а давалось и мелкой породе гончих, тех гончих, о которых, в своем «рассуждении об охоте на зайцев и коз“ (Traité de la chasse du lièvre et du chevreuil), с пренебрежением отзывается Рене де Марикур (René de Maricourt), говоря:
„Et ne fault néanmoins les briquets pour la chasse du lièvre, parce que les briquets traversent et tiennent mal les voyes“…
T. e. «что на охоту за зайцами не нужно брать гончих (briquet), так как этого вида собаки часто скалываются и дурно держат голос».
Я конечно не остановился бы на этом отзыве о гончих, мало идущих к нашему рассуждению о легавой, если бы их название briquet и Brасоn не стояло в связи со словом браконьер, происхождение и значение которого в старину, я только что взялся объяснить.
Итак, происходя от слова briquet — гончая, название браконьеров присвоялось охотникам с гончими и оно не только не имело в старину того обидного значения, которое имеет теперь, а, напротив, было окружено почётом, некоторого рода ореолом благородства. И этот почёт, заслуженный охотниками с гончими за то, что, соперничая в истреблении диких животных с волкодавами (louvetiers), они оказывали сельскому населению благодеяния своими охотами на волков, продолжался до тех пор, пока браконьеры за свои услуги довольствовались скромною данью, добровольно платимой им населением сёл и деревень. Но, как только они перестали довольствоваться малым, как скоро жадность породила лихоимство и самоуправство, ореол уважения исчез, а самое слово браконьер стало синонимом хищника, дичекрада, равно ненавистного богатому землевладельцу и бедному поселянину.
Теперь ещё одно слово, чтобы покончить с названием «брак», ещё одно маленькое замечание для восстановления истины и исправления ошибки, в которую впал один из современных нам писателей, говоря, в своем сочинении о собаках, что название брак появляется лишь в начале XVI века. В опровержение этого мнения я сошлюсь на Христину Пизанскую, которая в своей истории Карла V, томе III, главе XLIV, говорит: «И дофин дал ему прекрасных браков в золотых ошейниках, на дорогих сворках». А в «Сокровище охоты» (Trésor de Vénerie), сочинении, относящемся к XIV веку, мы найдем и другое опровержение, в следующих стихах:
Mais là le sage braconnier
Doit savoir, comme bon coustumier,
S’il à chien qui se prenne garde
Du change, et celui ayme et garde.
Здесь слово браконьер, слово очевидно производное от известного уже слова брак, ясно указывает на то, что название собак браками уже существовало и в то время. Я прошу извинения у читателей за эти отступления, но в свое оправдание скажу, что история собак, кишмя кишащая поразительными примерами самоотвержения, храбрости и привязанности к человеку этих добрых животных, содержащая в себе истинно великого и прекрасного пожалуй больше нашей собственной истории, требует, по моему, строжайшей точности даже и в мелочах.
После нашей великой революции, уничтожившей вместе с другими старинными привилегиями дворянства и привилегию исключительного права охоты, все захотели стать охотниками и всякому желалось лизнуть с этого лакомого блюда, глядя на которое у многих давно текли слюнки.
Развращённые разнузданностью этого смутного времени умы порешили, что дичь есть достояние общее, а потому и право охоты всюду, везде и во всякое время должно быть обще и принадлежать неотъемлемо каждому желающему охотиться.
По счастью, раздробление собственности на мелкие участки, делавшие собственником чуть не каждого, не дало долго продержаться этому решению, а когда восстановился порядок, демократическое правительство, худо ли хорошо, но поспешило урегулировать и право охоты. Столько же в интересах земледелия, сколько и в интересах сохранения дичи, было установлено, что открытие и закрытие охотничьих сезонов будет происходить в указанные сроки и, что право охоты, как на своих участках, так и на участках владельцев, давших на то свое согласие, будет разрешаемо только лицам, получившим установленное свидетельство на владение оружием (permis de portezd’arme).
Конечно после того, что грозило охоте при полной её свободе, и это уже было хорошо. Приспособляясь к этим узаконениям, крупные землевладельцы из новых людей завели у себя сторожей дичи и хороших собак, преимущественно браков, а те кто был помельче или кто не имел своего участка, брал свидетельство на право владеть ружьём и шёл охотиться в общественные поля, далеко не изобиловавшие дичью, или пробирался в такие уголки, где стража снисходительно относилась ко всякому, кто не скупился «на чаёк».
Такой порядок вещей породил массу охотников и массу собак.
Собаки богачей, хорошей породы и хорошо натасканные егерями, постоянно с ними охотившимися, принадлежали почти без исключения к французской породе и были двух родов: гладкошерстые — браки и длинношерстые — испанки.
Говоря об этом времени, времени реставрации, не забудем, что оно было ещё временем полного господства кремневого ружья, стрельба из которого, чтобы сколько-нибудь быть удачною, требовала много ловкости, хладнокровия и частой практики. Истинные стрелки в то время были редки, и там где мы теперь насчитываем десяток, тогда насчитывался один, но истинных охотников, понимавших суть охоты и знатоков своих собак, в то время было много больше теперешнего.
Я сам начал охотиться с кремневым ружьём и могу сказать, что для того, чтобы вполне уразуметь, что это было за оружие, надо попробовать пострелять из него теперь. Только после этого опыта можно будет понять, как легко было бить из него в лёт и на бегу, чего стоили меткие выстрелы, срезывавшие козу на полном ходу или сшибавшие внезапно сорвавшуюся куропатку. Коли не верите, попробуйте сами: сходите с таким ружьём на гурт куропаток, а потом и скажите мне, много ли вам посчастливилось убить! Однако, после только что сказанного, многим, пожалуй, интересно будет узнать, каковы же были тогдашние охотники и их собаки, как они справлялись со своею нелёгкой задачей и точно ли, на самом деле, они были выше теперешних?
Чтобы не показаться пристрастным, я не стану отвечать на эти вопросы сам, а заставлю вместо себя говорить моего отца и его друга Генри де Пянтевилля (de Pinteville), т. е. тех людей, по руководством которых я сам начал свое охотничье поприще.
Отец мой страдал подагрой, припадки которой нередко лишали его возможности двигаться с места и поневоле заставляли сидеть дома. В такие злосчастные дни его друг Пянтевилль, возвратясь с охоты, приходил поделиться с отцом впечатлениями своего полеванья и новостями дня. Завязавшаяся беседа друзей почти всегда тотчас же переходила в спор, порой даже горячий, но никогда не выходивший из границ самой деликатной полемики.
Мне не раз доводилось присутствовать при таких беседах и я не пропускал их мимо ушей, находя содержание их для себя очень и очень поучительным.
Друзья редко толковали о своих ружьях, их бое, зарядах и снарядах, приобретаемых в Версали у Королевского оружейника Шасто (Chasteau); уверенность их в доброкачественности этих предметов была у них настолько велика, что если им доводилось пуделять, то они в этом винили себя и никогда не сваливали своих грехов на ни в чём неповинные ружья.
За то любимейшей и неисчерпаемой темою их беседы были собаки, их выхаживанье, дрессировка, натаска, породы и пр.
На этой излюбленной почве отец и г. Пянтевилль редко сходились во взглядах, так как последний ценил и уважал только лёгких легавых с быстрым, широким поиском. Выдрессировав и натаскав обеих своих собак — Флору и Пиердро — прелестных по породе и удивительно работавших в поле, сам без плети и парфорса, одной лаской и уменьем, Пянтевиль просто приходил в ужас от всякого орудия собачьей пытки, почитал их совершенно излишними. При воспитании своих собак, в котором, сказать мимоходом, принимали участие все и каждый, все премудрости собачьей науки: поноска, аннонс, подавание из воды и полное послушание достигались от щенят одной ласкою, шутя и играя, без помощи истязаний.
Отец-же, напротив, отдавал предпочтение плотным, крепким, тяжёлым легавым, порода которых бережно поддерживалась в нашей семье.
„На охоте, — говорил он своему другу, — я люблю и вполне ценю только безусловно послушную собаку, ходящую под самыми ногами (sous le canon du fusil), идущую назад по первому свистку, по чуть заметному знаку. И что вы там ни говорите, а такого беззаветного послушания, такой безответности от собаки вы не добьетесь ничем другим как строгостью и наказанием, разумеется не зря, а правильной поноски, я уверен, невозможно достигнуть без парфорса. Я знаю, добрейший мой, что, ослеплённый свою любовью к животным, вы видите в собаке существо вполне разумное, имеющее такое же право на деликатное обращение как любая красавица, я даже уверен, что вы с удовольствием всыпали бы мне самому те удары плети, которые попадают моему доброму Флору.
Но, друг мой, в этом-то и заключается ваше заблуждение и как мне ни прискорбно расходиться с вами во мнениях, а я всё-таки скажу, что, пока я жив, я буду спорить с вами и докажу же вам когда-нибудь наконец, что с некоторыми собаками нельзя обойтись без наказания и наказания подчас даже сурового.
И, знаете, меня даже удивляет, как вы, с вашею развитостью, с вашей наблюдательностью, так мало обращаете внимания на разность способностей, на те особенности в характере, которые свойственны разным породам наших легавых. Не можете же вы не знать, в самом деле, что как в физическом, так и умственном отношении собаки, растя, не остаются похожими друг на друга и что характеры их складываются разнообразно до бесконечности: между ними попадаются и нервные, и апатичные, и храбрые до нахальства и робкие до трусости.
А при этих условиях, не очевидно ли, что любимая вами порода собак не имеет ничего общего с той породою, которую основательно или неосновательно, я предпочитаю всём другим?
Ваши собаки, Генри, принадлежат к породе лёгких, гладкошерстых легавых (braques) обладающих грациозными, аристократическими ладами; они достаточно рослы, шея у них, скорее длинная чем короткая, хорошо поставлена, ноги хоть и поджары, но зато сухи и мускулисты. Голова у них прекрасная, маленькие, круглые, бойкие глазки придают ей миловидное выражение, невольно вас подкупающее, морда у них скорей острая чем тупая, брыли не висят, а тонкие, высоко-посаженные уши ещё более красят голову. Грудь и крестец немного лещеваты, но колодка хороша, прут не длинен, тонок и сух, лапы, собранные комочком, напоминают заячьи; рубашка их большей частью белая с кофейным или жёлтым крапом и пятнами, но белый цвет в ней всё же преобладает, а короткая нежная шерсть делает этих собак более пригодными для охоты полевой, чем лесной. Собаки этой породы старательны, хорошо ищут, ходят на поиске зигзагами, ведут верхним чутьём, их качества неоспоримы, но всё же они наклонны к горячности.
Признаюсь, я мало знаю собак, так хорошо разбирающих след как эти, и так крепко, и вместе с тем красиво держащих стойку, раз только они стали. Но зато эта порода, благодаря своему нежному складу, слишком стомчива и не выносит больше трёх-четырёх дней работы. Жар же они переносят хорошо, не теряя чутья, и продолжают искать даже тогда, когда все другие собаки ничего уже не чуют.
Ну-с, неужели и после этой подробной оценки вы скажете, что я всё ещё мало знаю ваших собак?
Не спорю, вы имеете полное право гордиться ими, так как в них вы обладаете несомненно одной из самых благородных и красивых отраслей лёгких легавых, а их изящная внешность вполне подтверждает заветное убеждение вашего добрейшего батюшки о родстве ваших собак с королевскими. Сколько помню, он приобрёл их предков тотчас после реставрации Бурбонов у старого лесничего богатого Аржансольского аббатства, Мутона по имени. Собак была пара — кобель и сука. Сука Диана была щенна, а кобель Фёбус верх совершенства.
Каким чудом лесничий аббатиссы Мутон удержал за собой место лесничего после конфискации аббатства казною — это его тайна, но верный страж, как верный пёс, умер на развалинах монастыря, в своем крохотном домике, пощаженном, как и он сам, молотком „чёрной банды“, которая, завладев монастырем, частью разрушила, частью распродала в розницу всё имущество святой обители. И Мутон охотился в смутное время революции точно так же, как он охотился в предшествовавшие ей мирные дни, охотился и после, охотился до тех пор, пока его носили ноги, и только уже тогда, когда и эти верные слуги изменили ему, он решился, наконец, и то скрепя сердце, расстаться со своими собаками, много лет делившими с ним хлеб, заработанный их общим трудом-охотой.
Когда ваш батюшка уже почти оставлял охоту, а я только ещё принимался за неё, он, отправляясь с гончими в леса Аржансоля, не раз брал меня с собою, и в эти поездки мы никогда не пропускали случая навестить старика Мутона.
Почти всегда заставали мы его сидящим на каменной скамье у входа своей хибарки, греющимся на солнышке, неизменно одетого в прежнюю ливрею Аржансольских владельцев — зеленый форменный фрак с красным воротником и выпушками. И как бывало обрадуется нам старик! Как он бывал доволен, слыша, что его Дианка и Фёбус благополучно здравствуют. И тут же, пользуясь случаем, он в сотый раз передавал давно знакомую нам историю этих собак, прямых потомков королевских псов, полученных им в наследство от своего отца. А отец ему сказывал, что однажды в Аржансоль, прямо из Версаля, явился лакей весь в позументах, ведя с собою пару легашей, присланных в подарок настоятельнице монастыря г-же Водрель (Vaudereuil) её племянником графом де-Водрель, состоявшим начальником соколиной охоты короля Людовика XV 4.
Этот рассказ, и без того довольно правдоподобный, становится почти несомненным, когда вспомнишь, как мы с вами, во время посещения Фонтенблесского дворца были поражены сходством ваших собак с собаками Людовика XV, писанными Удри.
Но если даже Мутон и приврал, если Аржансольския собаки и не были сродни королевским, то, во всяком случае, они происхождением были из Пуату (Poitou), отечества бело-кофейно-крапчатых лёгких легавых5, отличающихся особенною стройностью сложения.
Мне случалось слыхать, что эту породу относят к вывезенной из Англии, но так как подобные слухи исходили от людей малосведущих, то, я думаю, что они происходят от смешения двух разных событий —привоза из Англии во Францию гончих с вывозом легавой. Тогда как первое событие — несомненный факт, второе — грубая ошибка, ибо не мы у Англичан, а Англичане у нас приобретали собак для охоты с соколом и с ружьём. В подтверждение этого достаточно припомнить, что Людовик XIII послал Якову I, английскому, в дар соколов, лошадей и дюжину легавых собак…
Ну-с, после всего мною высказанного, повторяю: можете ли вы, мой милый Генри, сказать, что я мало знаю ваших собак и историю их происхождения, я, которому известны такие подробности, каких может быть не знали вы сами?
Теперь от ваших собак перейдем к моим, породу которых вели мой дед и отец, и веду я, собакам тёмно-кофейной рубашки с крапинами (кофейно-крапчатым), распространенным почти повсеместно и разнящихся в своих разновидностях только ростом и складом головы, займемся ими, и вы посудите сами, насколько велика их разница с вашими лёгкими бело-кофейно-крапчатыми, как в характере, так и в полевых приёмах.
Моя собака — буржуа собачьего рода без всяких претензий на изящность наружности и манер. Как её голова поражает не складом, а обширностью вместилища мозга, так точно всего хорошего нужно искать у неё не в наружности, а во внутренних качествах, так как в ней положительно все внутреннее, так сказать, духовное преобладает на внешним — физическим. Её стати, хоть тяжелы на вид, но вполне надежны, и даже, дело странное, эта самая тяжеловатость не портит общего вида собаки. Голова каждой собаки этой породы, если она только чистокровная, велика, а глаз сравнительно с размером черепа, даже пожалуй, маловат, рыло коротко, ноздри широко открыты на крупном чутье, а правильно посаженные уши и умный взгляд придают общей физиономии собаки выражение добродушия и кротости, невольно располагающее вас в её пользу. Брыли слегка отвисли; длинное плечо и широкая грудь указывают на силу и выносливость. Если коротка шея, что нередко встречается у этой породы, то собака кажет слишком тяжёлой, раскормленной и становится похожа на пони. Но этот порок представляет исключение, а не правило. Спина и зад сложены ладно, но зато уже толстые ноги, широкие лапы и мясистый прут не могут похвастать изяществом.
Легаши этой породы старательные охотники, старательные, усердные, но не горячие. Они ищут спокойно, не торопясь и не утомляясь понапрасну. Мне случалось по неделе, подряд изо дня в день, охотиться с одной и той же собакой. Есть люди, которые осуждают их поиск за прямолинейность, т. е. лучше сказать за то, что, не мотаясь из стороны в сторону, они не проходят мимо дичи. Но, по моему, все эти недостатки с лихвою выкупаются тонкостью обширного чутья и мертвою стойкою, а на охоте по перепелкам собаки этой породы решительно незаменимы.
Я сказал уже, что склад черепа, особенно раздавшегося у висков, обличает обширность объёма мозга, а, следовательно, и большую способность собаки к умственному развитию, а теперь прибавлю, что рассказы о сметливости, преданности, верности и храбрости собак, большей частью взяты из жизни собак именно этой породы. Но я считал бы себя пристрастным, если бы ко всем уже мною отмеченным недостаткам не прибавил ещё самые важные: упрямство, норовитость и непослушание, с которыми без арапника и парфорса ничего не поделаешь.
К сожалению, эта прекрасная порода крупных кофейнокрапчатых собак, порода, что так тщательно блюдется нашей семьей, начинает понемногу исчезать и, вероятно, скоро исчезнет совсем, благодаря неразумным скрещиваньям, делаемым невежественными охотниками.
Впрочем, эти ублюдки видны сразу — они или мельче кровных, или, если между ними и попадаются достаточно рослые, то грудь у них узкая, ноги длинны и поджары, голова мала, а рыло слишком длинно. Одно, что у них только и уцелело во всей своей неприкосновенности — это рубашка
Кстати, так как на днях, передавая мне о приобретении вашим фермером Шампэном (Champin) легавой суки, вы сказали, что её прислали ему из Бурбонне, то позвольте мне теперь побеседовать с вами об этой разновидности нашей легавой, очень мною ценимой.
По моему, эти собаки ни что иное как наш же кофейнокрапчатый легаш, склад которого значительно изменился под влиянием самых разнообразных условий, проследить которые довольно мудрено. Собаки эти коренастей и тяжелее наших, без подгрудка и с укороченными ушами. Но они родятся не бесхвостыми, как думали и даже писали. Нет, у них есть прут, но не длиннее двух, трех вершков, прямой, а не крючковатый или кренделем, как у бульдогов и бультерьеров. Теперь вопрос: откуда эта куцость, очевидно наследственная?
Происхождение её пытались отыскивать в обычае рубить часть хвоста нашим собакам и говорили, что это искусственное укорачиванье хвоста передалось потомству и стало прирожденным. Приверженцы этой гипотезы, в подтверждение её справедливости, указывают на то, что в помётах сук, происшедших от куцых родителей, долгое время будут попадаться щенята и куцые и длиннохвостые, а те которые не верят этому предположению и видят в куцости отличительную черту породы, усматривают в этом странном явлении только возвращение к типу случайно замешавшегося в породу длиннохвостого родича т. е. простую случайность. Жаль, что для выяснения справедливости того и другого мнения не догадались последить за Китаянками: известно, что львицы Пекина, чтобы задержать рост и развитие обеих ножек, затягивают их особыми шёлковыми бинтами и до известной степени достигают своей цели. Вот если бы поручить нашим послам исследовать, родятся ли у этих дам дети с маленькими ножками — спор бы и решился сам собой.
Но пока таких наблюдений ещё не сделано, и пока куцесть бурбонок вопрос спорный, мы, бесспорно, можем сказать только одно, что недостаток хвоста с лихвой вознаграждается у этих собак великолепным чутьём, редкой стойкой и что они превосходно отыскивают как здоровую, так и подбитую дичь. И прибавить, что, обладая не быстрым, отчасти даже вялым поиском, они замечательно хороши в болоте.
Хотя и говорят, что Людовик XV находил особенное удовольствие сам дрессировать своих легавых, но кто же не знает, какое наказанье приучать собаку к аннонсу, воде, к поноске и пр.? Труд собачьего воспитателя далеко доступен не каждому и не всякому по характеру. Ну, а с большинством бурбонок этот труд становится излишним, так как эти собаки, так сказать, родятся уже натасканными, и охотнику мало чему приходится учить их. Ну, не стоит ли, скажите, это одно качество того, чтобы за него простить все остальные недостатки?
Что-же касается вопроса, откуда пошли бурбонки, т. е. куцые легавые, то, мне сдается, что, не колеблясь можно сказать, что пошли они от нашей же чистокровной кофейно-крапчатой легавой. А раз это так, несомненно, что в этой куцей породе течёт благородная кровь драгоценной, старинной крупной французской легавой6.
Теперь ещё одно слово о наварской легавой, по поводу её сходства с французскими легавыми вообще и с куцыми в частности. Охотничьи приёмы этих собак тождественны с нашими, но наварские легаши хуже сложены, не так мускулисты и пропорциональны. Впрочем в Пиренеях попадаются собаки, которым стоит только обрубить хвост, чтобы они стали вполне похожи на бурбонок. Но следует ли из этого делать вывод, что наши легаши происходят из Испании и идут от той породы, которую очень ценили во времена Селинкура (Sélincourt) — легавых со стойкой и верхним чутьем, имевших большое сходство с французскими легавыми по росту, размерам тела, крупной голове, крепкому сложению, длине ушей, тупости рыла, крупному чутью, брылям, толстой шее и длине сильной лапы, а больше всего по белой рубашке с крупными пятнами коричневого цвета и короткой псовине, лучшие представители которой были двуносы?7 А что скажете вы, любезный Пянтевилль, об этой характерной особенности — двуносости, попадающейся иногда и у наших собак?
По-моему, если это родство с испанской собакой и не доказано, то особенно сомневаться в нём нет основания. Ведь происходят же наши длинношёрстые легавые (epagneuls) из Испании, так почему же нашим гладкошерстым легавым (braques) не вести своего происхождения оттуда же? Ведь есть же у нас бенгальские легавые, индейского происхождения, заметьте хорошенько: индейского и, которые говорят, как две капли воды похожи на нашу французскую легавую, так отчего же решительно не допускают возможности того, что Испанцы — хорошие охотники — могли снабдить нас каким-нибудь каталонским или бискайским легашом, от которого мы повели лучшую на свете породу легавых?
Впрочем, всё это вздор, и дело не в этом. Свою речь я вёл, и надеюсь не безуспешно, лишь к тому, чтобы доказать вам всю ту разницу, которая существует между собаками разных пород. Мне хотелось убедить вас в том, что в виду разницы характера, темперамента, степени восприимчивости разных пород и индивидуальных особенностей отдельных их представителей невозможно остановиться, как хотите вы, на общей для всех методе воспитания. Если ваши собаки, на которых вы всегда указываете как на живой пример, подтверждающий ваше мнение, хороши, и хороши бесспорно, то, признаюсь вам, для меня это ещё не доказательство — это счастливое исключение, случайность — не больше. Да к тому же вы забываете, что не все охотники, подобно вам, имеют таких сердобольных нянек-пестунов, какой судьба наградила вас, которые воспитывают собак в хлопочках, а что, напротив, большинство нашего брата, волей-неволей, поручает надзор за своими собаками прислуге, всегда щедрой на пинки и затрещины. Нет, друг мой, совестно вам не забывать, что у вас, в вашей охотничьей блузе, два кармана: набейте один, коли это вам нравится, лакомством для ваших любимцев, но в другой, пожалуйста, не забудьте упрятать хорошую плетку, и, ручаюсь вам головой, вы не будете раскаиваться, что послушались“.
И подобные разговоры отец, бывало, всегда заключал какой-нибудь более жёсткой злой шуткой или шпилькой по адресу своего противника.
- Название Chien d’oysel или d’oisel—происходит от глагола oiseler—выдерживать птицу. ↩︎
- Этих собак звали „ястребиными“ (hapihuhant). Прим. авт. ↩︎
- Почтенный автор кажется немножко увлекся в этом месте: если у легавых собак была выработана крепкая стойка путём дрессировки, то это было сделано гораздо раньше стрельбы в лёт из по собаки, именно в то время, когда охотились с сетью, которой крыли птицу по стойкой. Стрельба дробью, хотя известная в Италии с конца 16 века, во Франции вошла в употребление не раньше 1-й половины 17 столетия, т. е. гораздо позднее, чем стали употребляться легавые собаки „стоявшие по дичи“; стрельба эта дробью с подставки из фитильных аркебуз в лёт уже прямо наивность, свойственная одному французу.
Прим, перевод. ↩︎ - По белыми королевскими собаками обыкновенно разумеют гончих, а между тем легавые, портреты которых увековечила кисть Депорьте и Удри были почти чисто белые и имели много родственного сходства с белыми гончими, сходства, вероятно, переданного им их прабабкой — буро-белой легавой, вывезенной из Италии. Прим, автора. ↩︎
- Такое предположение моего отца как нельзя лучше подтверждается чрезвычайною распространенностью с окрестностях Пуату лёгких кофейно-крапчатых легашей. По длине морды, это две капли воды собаки Дюпюи. ↩︎
- Не та ли это порода собак, которая в 30 и 40 гг. этого столетия была известна в России по названием офицерской? Офицеров, выслужившихся из нижних чинов, тогда звали бурбонами, собак описываемой автором породы „бурбонками“, и переделка бурбонки в офицерскую, мне кажется, очень вероятной. Прим. переводчика. ↩︎
- Приметы этой породы очень напоминают сперва московских старых „Пушкинских“. Прим. переводчика. ↩︎
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”