“Природа и Охота” 1878г.
I.я-ий
Было время, когда охота составляла исключительное занятие человека, когда она ему доставляла все необходимое, одевала и питала его. То далекое время – охотничий период в жизни человечества – уступило место кочевому периоду, когда охотники превратились в пастухов, и наконец – земледельческому периоду, периоду культурной жизни, когда номады осели и стали, главным образом, питаться не на счет стад, а на счет земли, возделывая ее и приспособляя ее к своим потребностям. Смены одного периода другим не происходили быстро. Нужны были многие годы, чтобы охотничьи инстинкты целого ряда поколений, воспитанные продолжительным упражнением, мало-по-малу исчезли под влиянием новых обстоятельств. Точно также номады не сразу осели. Страсть к бродяжничеству долгое время не дает сложиться, более или менее в определенные формы, земледельческим обществам.
Но даже и тогда, когда уже по-видимому совершенно окрепли эти формы, когда общества обезопасили себя от внешних врагов и прошли тяжелую школу борьбы за существование, когда они наслаждаются уже миром и вкушают от благ своей цивилизации, – и тогда еще живы инстинкты охоты и бродяжничества, проявляющиеся с большею или меньшею силою у тех или других особей. Разница только в том, что прежде, в незапамятные времена, охота не составляла красивого дела по преимуществу, развлечения, предмета спорта; она была трудным, суровым де лом, промыслом; теперь она промысел только отчасти.
Охота, таким образом, имеет свой raison d’être, будучи прямым и непосредственным результатом инстинктов, присущих человеку, освободиться от которых не в его власти, как-бы ни кричали против охоты разные ревнители голубиной морали, приходящие в благородное негодование при виде двуствольного ружья и легавой собаки. Эти инстинкты живут и будут жить, правда, выражаясь в формах более и более мягких, но они не умрут, потому что никогда не умрет природа, которая вложила их в душу человека. И стыдиться этих инстинктов нечего. Ревнители голубиной морали, опрокидывая громы на охоту и охотников, вряд ли испытывают угрызения совести, сидя у себя дома за столом и кушая, с аппетитом добродетельных людей рябчиков, вальдшнепов, дупелей. А между тем процесс потребления дичи так относится к процессу её добывания, к охоте в тесном смысле этого слова, как проза к поэзии, как напр., поваренная книга какой-нибудь г-жи Авдеевой к художественным произведениям Тургенева. Охота ставит человека лицом к лицу с природою и вследствие этого заставляет его переживать массу впечатлений, благотворно и освежающе действующих на него, прекрасных и поэтических…
Охота, следовательно, не только имеют свой raison d’être, но и составляет явление, игнорировать которого нельзя, как и вообще нельзя игнорировать явлений, входящих в жизнь так или иначе, теми или другими сторонами своими. А коль скоро это так, имеет право на существование и внимание к себе и охотничья литература.
II.
Но, к сожалению, ваша охотничья литература слишком бедна. Изящной-же охотничьей литературы у нас почти нет. Охотничьи рассказы Тургенева, где охоте уделено самое микроскопическое место, рассказы графа И. Толстого об охоте на Кавказе (печатавшиеся некогда в „Современнике“, но не приведенные к концу, и в настоящее время, если не ошибаемся, находящиеся в рукописи у гр. Л. Толстого), штук двадцать-тридцать мелких очерков и эскизов охотничьей жизни, рассеянных во всевозможного рода журналах и газетах, за более или менее почтенный период времени, – вот и вся охотничья беллетристика. Она не может похвастаться классическими произведениями, если не считать двух-трех стихотворений, да двухтрех дидактических сочинений, посвященных исключительно описанию различных способов охоты на того или другого зверя, на ту или другую птицу, или трактующих о дрессировке и натаске собак и рисующих картины охотничьего быта и охотничьей жизни только вскользь, только мимоходом.
Если бы почти не было такой охотничьей литературы, которая трактует о вопросах специально охотничьих, – это было бы, пожалуй, печально, но неудивительно; бедность литературы этого рода объясняется весьма просто: о вопросах специально-охотничьих могут писать только настоящие, заправские охотники, всецело посвятившие себя делу охоты и обладающие более или менее солидными знаниями, солидною научною подготовкой; а таких охотников днем с огнем не сыщешь; но более чем странно, что при сравнительном изобилии у нас художников слова, поэтов, рассказчиков, романистов, мы не имеем охотничьей беллетристики, не смотря на то, что охота, благодаря обстановке, при которой она производится, весьма благодарная тема для писателей подобного рода.
И однако-же – это факт.Спешим оговориться, что, констатируя его, мы тем самым не упрекаем наших литераторов в равнодушии к охоте и охотничьим темам. Это было-бы, по малой мере, странно. Гражданские темы интересуют большинство, тогда как охотничьи темы имеют ценность преимущественно в глазах охотника или любителя природы. Естественно, что беллетристы, живописующие гражданскую жизнь, скорее будут прочитаны публикою. „Железный“ закоп спроса и предложения, тяготеющий над рынком физического труда, точно также тяготеет и над литературным рынком.
III.
При такой феноменальной бедности охотничьей литературы вообще и охотничьей беллетристики в частности, по неволе обращают на себя внимание самые посредственные вещи, самые плохие создания охотничьей фантазии и охотничьего гения. А если появится нечто мало-мальски незаурядное, выдающееся, действительно художественное, вполне или только отчасти, то, в качестве охотника, начинаешь даже гордиться этим „нечто“ и, в порыве охотничьего шовинизма, возводишь его всякими правдами и неправдами в перл создания.
В вышедшем недавно романе графа Льва Толстого „Анна Каренина“ есть несколько страничек, посвященных охоте; пройти их молчанием нельзя было-бы уже потому, что они принадлежат перу такого великого мастера слова, как граф Лев Толстой; но и помимо этого обстоятельства, они представляют несомненный интерес сами по себе, и потому мы позволим себе остановиться на них, надеясь, что наши читатели не посетуют на нас за это и оценят вместе с нами по достоинству всю прелесть и красоту этих немногих страничек.
К одному из героев романа, Левину, в деревню, приезжают погостить и поохотиться петербургско-московские люди – некто Облонский, шурин Левина, чело век галантный и спортсмен, и некто Васенька Весловский, «блестящий молодой человек, отличнейший малый и страстный охотник». В день, назначенный для охоты, рано утром, охотничьи экипажи подкатили к подъезду дома; из дома вышли охотники, одетые прилично случаю, причем Облонский был наряжен, «в поршни и подвертки, в оборванные панталоны и короткое пальто. На голове была развалина какой-то шляпы, но ружье новой системы было игрушечка, и ягдташ и патронташ, хотя истасканные, были наилучшей доброты». Выть в отрепьях, но иметь охотничью снасть самого лучшего качества – верх охотничьего франтовства. Очутившись в поле, у болота, довольно длинного и узкого, охотники не утерпели и пошли к кочкам. Левин, в качестве гостеприимного хозяина, остался у экипажей. Но едва только Васенька Весловский, убив дупеля, предложил ему заменить его, как Левин, которого уже начинала разбирать охотничья зависть, передал гостю вожжи и пошел в болото.. Анализ охотничьих ощущений, делаемый графом Львом Толстым в этом месте рассказа, необыкновенно хорош. В маленькой картинке, в которой рассказывается, как Левин, следя за собакой, делавшей круги пред кочками, увидал, наконец, как она вздрогнула и замерла, и потом далее, как неудачно была для Левина охота в первый день, заключается чуть не вся психология ружейного охотника. Но вот эта картинка.
«Ласка, уже давно жалобно визжавшая, понеслась вперед прямо к надежному, знакомому Левину кочкарнику.
— Что-же ты ее не остановишь? крикнул Степан Аркадьевич (Облонский). – Она не спугнет, отвечал Левин, радуясь на собаку и спеша за нею. В поиске Ласки, чем ближе и ближе она подходила к знакомым кочкам, становилось больше и больше серьезности. Маленькая болотная птичка только на мгновение развлекла ее. Она сделала один круг пред кочками, начала другой, и вдруг вздрогнула и замерла.
— Иди, иди, Стива! крикнул Левин, чувствуя, как сердце у него начинает сильнее биться, и как вдруг, как будто какая-то задвижка отодвинулась в его напряженном слухе, все звуки, потеряв меру расстояния, беспорядочно, но ярко стали поражать его. Он слышал шаги Степана, Аркадьевича, принимая их за дальний топот лошадей, слышал хрупкий звук оторвавшегося с кореньями угла кочки, на которую он наступил, принимая этот звук за, полет дупеля. Слышал даже сзади недалеко какое-то шлепанье по воде, в котором он не мог дать себе отчета.
Выбирая место для ноги, он подвигался к собаке. - Пиль! Не дупель, а бекас вырвался из-под собаки. Левин повел ружьем, но в то самое время, как он целился, тот самый звук шлепанья по воде усилился, приблизился, и к нему присоединился голос Весловского, что-то странно громко кричавшего. Левин видел, что он берет ружьем сзади бекаса, но все-таки выстрелил.
Убедившись в том, что сделан промах, Левин оглянулся и увидел, что лошади с катками уже не на дороге, а в болоте. Весловский, желая видеть стрельбу, заехал в болото и увязил лошадей.
– И черт его носит! проговорил про себя Левин, возвращаясь к завязшему экипажу.
– Зачем вы поехали?, сухо сказал он ему и, крикнув кучера, принялся выпрастывать лошадей».
…………………………………………………………………………………………….
«Подъехав к серьезному болоту, главной цели поездки, Левин невольно подумывал о том, как-бы ему избавиться от Васеньки и ходить без помехи; Степан Аркадьевич, очевидно, желал того-же, и на его лице Левин видел выражение озабоченности, которое всегда бывает у настоящего охотника пред началом охоты, и некоторой свойственной ему добродушной хитрости.- Как-же мы пойдем? Болото отличное, я вижу, и ястреба, сказал Степан Аркадьевич, указывая на двух вившихся над осокой больших птиц. Где ястреба, там наверное и дичь есть… Ну, кто же направо, кто налево?… Направо шире, идите вы вдвоем, а я налево, беззаботно как будто сказал он. . Левину нельзя было не согласиться и они разошлись…Бац! бац! раздалось у него над ухом. Это Васенька выстрелил в стадо уток, которые вились над болотом и далеко не в меру налетели в это время на охотников. Не успел Левин оглянуться, как чмокнул один бекас, другой, третий, и еще штук восемь поднялись один за другим.
Степан Аркадьевич срезал одного и бекас комочком упал в трясину. Облонский неторопливо повел за другим, еще низом летевшим к осоке, и, вместе со звуком выстрела, и этот бекас упал; и видно было, как он выпрыгивал из скошенной осоки, биясь уцелевшим белым снизу крылом. …Степан Аркадьевич подобрал своих бекасов и блестящими глазами взглянул на Левина. … С Левиным всегда бывало так, что, когда первые выстрелы были неудачны, он горячился, досадовал и стрелял целый день дурно. Так было и нынче. Бекасов оказалось очень много. Из под собаки, из под ног охотников беспрестанно вылетали бекасы, и Левин мог-бы поправиться; но чем больше он стрелял, тем больше срамился пред Весловским, весело палившим в меру и не в меру, ничего не убивавшим и нисколько этим не смущавшимся. Левин торопился, не выдерживал, горячился все больше и больше и дошел до того уже, что, стреляя, почти не надеялся, что убьет. Казалось, и Ласка понимала это. Она ленивее стала искать. Между тем по другой стороне болота слышались не частые но, как Левину казалось, значительные выстрелы Степана Аркадьевича, причем почти за каждым слышалось: «Крак, Крак, апорт!»
………………………………………………………………………….
Это еще более волновало Левина.
Он ослабел и чувствовал, что насилу выдирает заплетающиеся ноги из трясины… Но собака стала. И тотчас вся усталость исчезла, и он легко пошел по трясине, к собаке. Из-под ног его вылетел бекас; он ударил и убил, собака продолжала стоять. Пиль! Из-под собаки поднялся другой. Левин выстрелил. Но день был несчастный; он промахнулся, и когда пошел искать убитого, то не нашел и его. Он излазил всю осоку, но Ласка не верила, что он убил, и когда он посылал ее искать, притворялась, что ищет, но не искала.
И без Васеньки… дело не поправилось.
. . . Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах непрестанное чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, но он все ходил и стрелял. Наконец, сделав постыдный промах, он бросил наземь ружье и шляпу.
У него было только пять штук в ягдташе, когда он вышел из болота к ольшанику.
Прежде чем увидать Степана Аркадьевича, он увидал его собаку. Из под вывороченного корня ольхи выскочил Крак, весь черный от вонючей болотной тины, и с видом победителя обнюхался с Лаской. За Краком показалась в тени ольх и статная фигура Степана Аркадьевича. Он шел на встречу красный, распотевший, с расстёгнутым воротом…
— Ну что? Вы палили много! сказал он, весело улыбаясь.
— А ты? спросил Левин. Но спрашивать было не нужно, потому, что он уже видел полный ягдташ.
Да ничего. У него было четырнадцать штук. - — Славное болото! Тебе, верно, Весловский мешал. Двум с одной собакой неловко, сказал Степан Аркадьевич, смягчая свое торжество». Нечего и говорить что картинка эта, главным образом посвященная изображению ощущений ружейного охотника, мастерски нарисована, – нарисована так, что как ни смотри на нее, в ней не найдешь недостатков. Можно, правда, придраться к некоторым штрихам, как будто не совсем уместным, или чересчур даже небрежно проведенным, напоминающим мазки живописцев, вошедших в известность и вследствие этого позволяющих себе разные вольности, в надежде, что публика не только не осудит их за эти вольности, но и увидит в них печать оригинальности. Но таких небрежных штрихов очень немного в приведенном отрывке романа графа Льва Толстого, хотя во всем романе их, к сожалению, и не мало. К тому-же штрихи эти, будучи по преимуществу характера стилистического, не подлежат охотничьей критике. „Чмоканье“ сапога, земли и бекаса, или „выпуклый“ звук дупелиного полета и «жирное» хорканье дупеля, – как выражается маститый беллетрист в другом месте своего романа, – все это такие мазки, над которыми мы не в праве останавливаться. Можно также придраться к тому, что Левин – субъект слишком оригинальный и не может быть в данном случае типом ружейного охотника, проявляя свои охотничьи инстинкты, выражая свои охотничьи ощущения в форме особенной. Но ведь стоит только проверить ощущения Левина своими ощущениями или ощущениями любого охотника, – то есть поступить по всем правилам реальной критики, и «особенной формы» как не бывало; окажется, что все охотники, какого бы они темперамента ни были, испытывают, в сущности, одно и тоже, когда их посещает неудача и когда они вдруг, иногда по поводу ничтожной причины, подобно бильярдным игрокам, теряют, если можно так выразиться, штос на более или менее продолжительное время. Левин, таким образом, как охотник, не представляет ничего особенно оригинального и далеко уклоняющегося от типа ружейного охотника. Он даже тем и хорош, что, благодаря некоторым своим индивидуальным особенностям, сохраняемым им и на охоте, он не «средний», а живой человек, себялюбивый, нервный, легко возбуждающийся, страстный и, не осудите, читатель, кровожадный, – качество, без которого немыслим охотник, как ружейный, так и особенно псовый… Одним словом, граф Лев Толстой, изобразив на охоте Левина, дал нам превосходный образчик того, до какой степени тонко понимается им ружейная охота, до чего знакома ему душа охотника со всеми её изгибами и тайниками и как высоко талантлив он, как охотничий писатель.
IV.
Но если бесподобно, и мастерски изображено графом Львом Толстым душевное состояние ружейного охотника, так что пред читателем рисуется со всеми своими достоинствами и недостатками—этот охотник, не смотря на то, что описанию его посвящено так мало места, — зато далеко не мастерски, хотя, может быть, и бесподобно, изображено им душевное состояние подружейной собаки, Ласки, особы крайне оригинальной и даже феноменальной. Эта собака, напр., увидав, как прыгают из болота испуганные лошади, „насмешливо“ смотрит на них; она не только вежлива в охотничьем смысле этого слова, но и в общечеловеческом, или, лучше сказать, салонном, потому что, из желания сделать Левину удовольствие, любезно притворяется, что ищет, хотя хорошо знает, что искать нечего; иногда, впрочем, она проявляет скептицизм, далеко не галантный: так, в первый неудачный день охоты, она, видя, что Левин делает промах за промахом, совсем перестает верить в способность его убивать и отказывается искать убитого бекаса; наконец, она думает и рассуждает весьма логически и даже обсуждает результаты своих поступков. Фальшивое и нефальшивое так переплетено и перемешано в рассказе о поиске Ласки, что мы считаем нелишним привести здесь этот рассказ целиком, подчеркнув в нем места, наиболее деланные.
«…Ласка весело и озабоченно побежала по колеблющейся под нею трясине. Вбежав в болото, Ласка тотчас же, среди знакомых ей запахов кореньев, болотных трав, ржавчины и чуждого запаха лошадиного помета, почувствовала рассеянный по всему этому месту запах птицы, той самой пахучей птицы, которая более всех других волновала ее. Кое-где по мху и лопушкам болотным запах этот был очень силен, но нельзя было решить, в какую сторону он усиливался и ослабевал. Чтобы найти направление, надо было отойти дальше под ветер. Но чувствуя движения своих ног, Ласка напряженным галопом, таким, что при каждом прыжке она могла остановиться, если встретится необходимость, поскакала направо прочь от дувшего с востока предрассветного ветерка, и повернулась на север. Вдохнув в себя воздух расширенными ноздрями, она тотчас же почувствовала, что не следы только, а они сами были тут, перед нею, и не один, а много. Ласка уменьшила быстроту бега. Они были тут, но где именно, она не могла еще определить. Чтобы найти это самое место, она начала уже круг, как вдруг голос хозяина развлек ее. «Ласка! тут!» сказал он, указывая ей в другую сторону. Она постояла, спрашивая его, не лучше ли делать, как она начала. Но он повторил приказание сердитым голосом, показывая в залитый водою кочкарник, где ничего не могло быть. Она послушала его, притворяясь, что ищет, чтобы сделать ему удовольствие, излазила в кочкарнике и вернулась к прежнему месту, и тотчас же опять почувствовала их. Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что делать и, не глядя себе под ноги и с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами, начала круг, который все должен был объяснить ей. Запах «их» все сильнее и сильнее, определеннее и определеннее поражал ее, и вдруг ей вполне стало ясно, что один из них тут, за этой кочкой, в пяти шагах пред нею, и она остановилась, и замерла всем телом. На своих низких ногах она ничего не могла видеть пред собой, но она по запаху знала, что он сидел не далее пяти шагов. Она стояла, все больше и больше ощущая его, и наслаждаясь ожиданием. Напряженный хвост её был вытянут, и вздрагивал только в самом кончике. Рот её был слегка раскрыт, уши приподняты. Одно ухо заворотилось еще на бегу и она тяжело, но осторожно дышала, и еще осторожнее оглянулась, больше глазами, чем головой, на хозяина. Он с его привычным ей лицом, но всегда страшными глазами, шел спотыкаясь по кочкам, и необыкновенно тихо, как ей казалось. Ей казалось, что он шел тихо, а он бежал.»
«. . .В проулочке между кочками, на одной, виднелся дупель. Повернув голову, он прислушивался. Потом, чуть расправив и опять сложив крылья, он, неловко вильнув задом, скрылся за угол.
— Пиль, пиль, крикнул Левин, толкая в зад Ласку.
— Но я не могу идти, думала Ласка. Куда я пойду? Отсюда я чувствую их, а если я двинусь вперед, я ничего не пойму, где они и кто они. Но вот он толкнул ее коленом, и взволнованным голосом проговорил: пиль, Ласочка, пиль!
— Ну, так если он хочет этого, я сделаю, но я за себя уже не отвечаю теперь, подумала она, и со всех ног рванулась вперед между кочек. Она ничего уже не чуяла теперь, и только видела и слышала, ничего не понимая.
В десяти шагах от прежнего места, с жирным хорканьем и особенным дупелиным выпуклым звуком крыльев, поднялся один дупель. И вслед за выстрелом тяжело шлепнулся белою грудью о мокрую трясину»…
В приведенном рассказе, в сущности весьма недурном, в особенности неприятно поражают те места, где граф Лев Толстой заставляет собаку думать и даже критически относиться к распоряжениям своего хозяина. То, что не может быть проверено наблюдением, что ускользает от реальной критики, что настолько сомнительно и невероятно, что, не имея за себя самых слабых аргументов, падает при одном только прикосновении к нему скальпеля скептицизма, то не может быть объектом творчества; в какой бы форме оно пи было изображено, эта форма не будет художественна, потому, что она ложна, потому что она выдумана, потому что она уродлива, потому что она не отвечает, и ни в каком случае не может отвечать, своему содержанию. Странно, что такой реалист, как граф Лев Толстой, делает такую грубую ошибку против правды, возводя охотничий инстинкт собаки, её чутье в нечто сознательное и даже разумное. Эта размышляющая и чуть не говорящая собака вызывает улыбку на уста читателя, не смотря на то, что граф Лев Толстой приложил не мало старания к созданию собачьего типа в образе Ласки и уже провел главнейшие штрихи, так что из тумана общего фона картины стала выделяться, между прочим, и фигура этого четвероногого философа. Но только фигура. Духовная индивидуальность, личность Ласки так и осталась навсегда погруженною в мрак психологической фантазии маститого беллетриста. Почему это произошло, решить не трудно. Граф Лев Толстой – один из объективнейших художников (хотя, впрочем, и он не чужд тенденциозного увлечения, погубившего у нас так много второстепенных талантов; тенденциозность у графа Льва Толстого выражается, однако, в форме довольно комической; это, обыкновенно, нечто постороннее, пришитое к роману белыми нитками и состоящее из множества нескладных и – скажем мимоходом – пошлых сентенций, недостойных такого великого художника, как граф Лев Толстой). В качестве объективного писателя, граф Лев Толстой ужасно боится художественной неправды; он старается глядеть на мир не своими глазами, а глазами своих героев; он, каждый раз, как выводит на сцену то или другое действующее лицо своего романа, первым делом влезает в его кожу и заставляет его делать и говорить только то, что оно может и должно делать и говорить, причем маститым беллетристом принимаются во внимание его лета, общественное положение, как и множество других данных; выходит очень хорошо, потому что граф Лев Толстой очень старателен, очень усидчив, кропотлив и очень талантлив, и потому еще, что влезть в кожу ближнего,- труд хотя и почтенный и редко кому по силам, но все же не невозможный; привыкши к такому властному отношению к коже ближнего, – граф Лев Толстой хотел с тем же апломбом и уменьем, с какими он рассекает на части души (правда, не весьма сложные) своих двуногих героев, анализировать и собачью душу; но объективизм изменил ему. Влезть в собачью шкуру и смотреть на мир глазами четвероногого животного -оказалось задачей, для графа непосильной. Да оно и естественно… *)
V.
Строго и сурово относясь к графу Льву Толстому, как собачьему психологу, мы – (чего просим не забывать) -отдаем ему должную дань уважения, как писателю охотничьему вообще; в этом отношении он занимает в бедной охотничьей почти не существующей изящной литературе первое место; в этом отношении он художник, каких мы еще не имели; читатель, впрочем, мог уже ранее составить себе понятие о том, как мы относимся к графу Льву Толстому, когда мы разбирали его рассказ о ружейной охоте Левина: наша критика походила скорее на дифирамб, чем на критику. Художественно написанный и прекрасно выдержанный рассказ этот, однако, не дает еще полного понятия о графе Льве Толстом, как
охотничьем писателе; не дает о нем надлежащего понятия и маленький рассказ об охоте на вальдшнепов во время тяги, написанный довольно небрежно и ничем не обращающий на себя внимания, так что мы находим излишним останавливаться на нем; чтобы увидеть ясно и определенно, чтобы всеми нервами, умом и сердцем почувствовать в графе Льве Толстом великого художника и великого знатока охот ничьей души, надо прочесть его рассказ о псовой охоте. Этот рассказ находится в другом романе графа Льва Толстого, – «Война и Мир». Роман вышел в свет уже сравнительно давно. Читатели наши, очевидно, будут рады возобновить в памяти подробности одного из самых интересных для охотника эпизодов его
Вот этот эпизод in extenso:«…Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми выехало доезжачими и выжлятниками 6 человек. Борзятников, кроме господ, было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130-ти собак и 20-ти конных охотников.»
«. . . Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка её Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из-под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от неё Петей и Михайлой – охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему-то смеялся, и бил и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верною рукой без усилия осадила его.
– Николинька, какая прелестная собака, Трунило! он узнал меня, сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
– Трунило, во-первых не собака, а выжлец, подумал Николай, и строго взглянул на сестру… «
«. . . Остров Отрадненского заезда виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на скатерть становишься, сказал дядюшка, – чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай фюить!… Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка.
Все стали по местам.
Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из-за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из-за леса, и звучал далеко в поле.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку, мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту, из противоположной опушки с ревом, похожим на плачь, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась пополю, потому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника, и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине её комочком, валясь вперед, сидел Данило без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным потным лицом.
– Улю-лю-лю, улюлю! кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж….! крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про … ли волка-то!… Охотники! И как бы не удостаивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими.
Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя…. Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что тебе стоит, говорил он Богу, сделать это для меня! Знаю, что ты велик и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах «дядюшки», который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло. ..» «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо, и увидал, что по пустынному полю на встречу к нему бежало что-то. «Нет, это не может быть», подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам, и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиною и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал неторопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляшках.
– Улю-лю-лю! шепотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляшку и встал, насторожив уши, и слегка махнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
«Пускать, не пускать?» говорил сам себе Николай, в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? «Э, все равно, вперед!» видно, как будто, сказал он сам себе и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, но решительным скоком.
– «Улюлю!» не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал ни своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал пи собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя черно- пегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе…. вот она присела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы над. дать, как это она всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
— Улюлюлю! кричал Николай.
Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляшки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
— «Уйдет! Нет это не возможно!» думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
— Карай! Улюлю… кричал он отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже недалеко впереди себя видел тот лес, до которого до бежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти навстречу. Еще была надежда. Незнакомой Николаю, муругий, молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому, кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
— Караюшка! Отец.!, плакал Николай.
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляшках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут Николай видел только, что что-то сделалось с Караем: он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была пред ними…»
«Еще в начале этой травки, Данило, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карой взял волка, и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данило выпустил своего бурого не к волку, а прямою линию к засеке также, как Карой – наперерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данило скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке, и как цепом, молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый и он услыхал звук паденья тела, и увидал что Данило уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было й для собак, и для охотников, и для волка, что теперь все кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий, шаг, и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: «не надо, соструним», — и переменив положение, насту пил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми измученными лицами, живого матерого волка взвалили на шарахающую и Фыркающую лошадь.. «
Затем идет рассказ о травле русака:
«. . . «Русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих на смычках, с ревом, понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся охотники-выжлятники с криком: стой! сбивая собак, борзятники с криком: о-о-ту! направляя собак, поскакали по полю. Спокойный Плагин (соперник Николая по охоте), Николай, Наташа и дядюшка летели, сами не зная как и куда, видя только собак и зайца и боясь только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матерый и резвый. Вскочив, он не тотчас-же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак и, наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были зеленя, по которым было топко. Две собаки, бывшие ближе всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к нему, как из-за них вылетела илагинская красноногая Ерза, приблизилась на собаку расстояния, с страшной быстротой над дала, нацелившись на хвост зайца, и, думая, что схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще шибче. Из-за Ерзы вынеслась широкозадая, черно-пегая Милка ибыстро стала спеть к зайцу.
– Милушка! матушка! послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как- будто примеряясь, как-бы не ошибиться теперь схватить за заднюю ляшку.
– Ерзынька! сестрица! послышался плачущий, не свой голос Илагина.
Но ни Ерза, ни Милка не взяли зайца; красный корявый Ругай, горбатый кобель дядюшки, поймал его, бросившись в поперечь.
– «Вот это дело марш, вот собак… вот вытянул всех, и тысячных и рублевых — чистое дело марш!»- говорил дядюшка, задыхаясь и злобно оглядываясь, как будто ругая кого-то, как будто все были его враги, все его объехали и только теперь, наконец, ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные – чистое дело марш.!»- Ругай на пазанку! говорил он, кидая отрезанную лапку с налипшею землей; заслужил – чистое дело маршей!- Она вымахалась, три угонки дала одна, говорил Николай, тоже не слушая никого и не заботясь о том, слушают-ли его или нет.- Да это что же, в поперечь! говорил илагинский стремянный.— Да, как осеклась, так с угонки всякая дворняжка поймает, говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала все то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна-бы была стыдиться этого дикого визга, и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время»…
Нам кажется, что не только охотники, но и неохотники должны испытывать живой интерес при чтении таких рассказов, как вышеприведенный. В нем, что ни строка, то правда. Волнение Николая, смотрящего с своей охотничьей точки зрения на появление волка, как на величайшее счастье, дарованное самим небом; взрыв негодования в душе крепостного охотника Данилы, в то время, когда старый граф прогладил зверя, и смирение, с каким граф выслушивает из уст своего холопа жесткие слова укоризны; соперничество Илагина и Николая, травящих русака и влагающих в эту травлю всю свою душу; озлобление дядюшки; страстное увлечение травлей Наташи, доходящее до истомы, до одурения, и получающее выход в каком-то диком визге, каком-то нервном припадке кровожадного веселья и победительного торжества, кобель Карай, типичный пес-мужик, элегантная Ерза, тысячная Милка – все эта не выдумка, все это мастерски списано с натуры, все детали прекрасны, целое – грандиозно и охватывает вас своею ширью и мощью, поражая ваш слух знакомым страстным напевом чарующей музыки охотничьих рогов, зычного порсканья и улюлюканья доезжачих, крика борзятников и выжлятников, гулкого лая собак. И лица все живые, несмотря на то, что таких точно псовых охотников, каких изображает в своем романе граф Лев Толстой, почти уже нет на Руси. Они могли быть только при крепостных порядках, когда почти каждый помещик считал своим священным долгом держать большую охоту. Охотниками тогда, в сущности, были крепостные псари, составлявшие особую породу дворовых людей. Контингент их пополнялся почти всегда добровольцами; в псари шли люди, которым нравилась охотничья жизнь, исполненная тревожных забав, а иногда и опасностей. К тому-же постоянное охотничье существование могли выносить только люди с призванием к охоте, к сильным ощущениям, поэты в душе. Превосходный тип такого крепостного псаря – Данила. Что касается помещиков старого «доброго» времени, то они редко играли активную роль в деле псовой охоты, хотя, конечно, номинально эта роль и принадлежала им. Большею частью, они были дилетантами; как ни относились они горячо к охоте, выменивая на собак людей (Плагин) и нередко даже разоряясь на нее, пальма охотничьего первенства и фактического главенства принадлежала все- таки Давилам, которые были душою охот того времени. Современные псовые охоты, напротив, тем именно отличаются, и притом очень существенно, от охот доре форменной Руси, что Данилы уже не играют в них никакой роли, или весьма жалкую; это уже ремесленники охоты, служащие по найму, уступившие первое место господам, как только пали крепостные порядки. Кроме того, современные псовые охоты, по весьма естественным экономическим причинам, несравненно мизернее прежних; в настоящее время даже богатые люди редко держат охоты; производятся оне, большею частью, обществами, в складчину. Но разница эта, нисколько конечно, не умаляя достоинства рассказа графа Льва Толстого о псовой охоте, в то же время нисколько не уменьшает цены этого рассказа в отношении той психической правды, какою полны все действующие лица его. Не смотря на то, что они принадлежат уже истории и что новое время и новые социальные условия успели выработать отчасти другие формы для выражения типа псового охотника, они, эти действующие лица, все-же живые лица., т. е. такие, каких мы можем видеть и на современных псовых охотах. Форма, может быть, изменилась, но содержание осталось то же. И оно всегда будет то же.
Подведем все сказанное нами о графе Льве Толстом к одному знаменателю. Как охотничий писатель, он, во-первых, не имеет, или почти не имеет, соперников; во-вторых, уделяя охоте слишком мало места в своих художественных произведениях, он все-таки пишет довольно разносторонне,, проявляя особенную изобразительность в описании псовых охот; в третьих, занимаясь с особенною любовью психическим анализом и мастерски рисуя душевное состояние своих героев, он оказывается плохим психологом, когда дело касается собак; впрочем, в рассказе о псовой охоте, он безукоризнен и в этом отношении, ибо воздерживается от какого бы то ни было анализа собачьей души и ограничивается простой фотографической передачей фактов. Вообще-же граф Лев Толстой такой охотничий писатель, каких – не смотря на некоторые незначительные недостатки его – дай нам Бог побольше.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”