Дмитрий Вилинский. 1882г.
Весенних вод и рев и стон— «Как много дум наводит он»…
Снежная и суровая зима, какая нередкость в нашей срединной губернии, понатешилась и сдалась. Весна объявилась рано; яркое солнышко радушно грело своими живительными лучами и природу, и божьих тварей, без разбора и хорошее, и худое. Впрочем, утренники держались стойко: и извощики, и мясники, и приказчики ежедневно приветствовали их похлопыванием рукавицами.
Весна казалась весной, и снег в нашем губернском городе, если и можно было найти, то единственно под кучами мусора и разной накопившейся за-зиму дряни на задворках; мостовыя же, благодаря покатому положению, давно оголились. Мутными ручьями весна-работница, помимо посредства местной администрации, согнала весь сор в протекающую реку, согнала, очистила, дунула, просушила, и город, без того всегда чистейший, ибо в нем не было всякой нечисти, выглядели обновленным, по праздничному.
В ответ пробудившейся природе все ожило и зашевелилось. Неугомонныя галки, присяжныя обитательницы колоколен, звонко оглашали окрестность своим резким криком; породистыя купецкия коровы, сбираясь на площадках, каурились и ревели, люди пободрели, и во всем этом виделась живая струя жизни. Загремели колеса экипажей, зычней закричали раз носчики, предлагая желающим свои румяные калачи за тот пятак меди, который в данное время имел известное обаяние, тот пятак, за который можно было напитаться. Но народ был сыт, и большая часть прохожих относилась безучастно и к вкусному русскому калачу, и к ценному русскому пятаку.
Тогда мы только что пережили севастопольскую компанию. Мы проливали кровь, мы, так сказать, поисхарчились, но кровь оставшаяся в наших жилах – не была испорчена, а уцелевшие пятаки имели настоящую ценность. Не взирая на понесенный погром, в нас была твердая уверенность, что сие нам ка благу, что мы вышли лучшими из неравной борьбы, что мы герои, перед которыми будущее красуется светло-голубым полем с золотыми разводами и пышной бахрамой.
Русский человек ликовал, и ликование это сказывалось всюду и во всем: и в палатах, изысканно разукрашенных и меблированных, и в трех-этажных купецких домах, переполненных пуховиками и киотами, и в тесовых избах с неизбежным запахом дегтя и кваса, и в казармах и артельных, с их разрушительными для здоровья миазмами. Нет нужды и до этих миазм, – во всем явно чудилось – «русский человек, ты начинаешь жить».
Люблю я нашего безответнаго русачка за его веселый нрав, за его беззаветную удаль! Никогда то он не киснет, никогда не сетует, и все то у него ладно и все -благодарение Господу. Живет он, хоть и не припеваючи, а все поет, – поет под палящими лучами солнца, поет на трескучем морозе, поет тогда когда
„Не осенний мелкий дождичек“— „Брызжет, брызжет сквозь туман“ когда тоска-злодейка кручинит и сушит, и поет так, что, право, не разберешь – жарко ему или холодно, сытно или голодно.
Вечерело. Дневной городской шум начинал стихать; солнышко ушло к западу, окрасив небосклон яркой зорькой; часы на городской колокольне дрябло и с натяжкой ударили семь. Мастеровой народ пошабашил, и полились его звонкия песни на берегу реки, покрывая шум взыгравшаго Царева Брода.
Берега нашей реки с ея быстрым притоком, весною и летом, осенью и зимою,—всегда, бывало, оживлены свободным, по времени, людом. Где, как не тут разгуляться, поводить хороводы, подраться на кулачки, словом натешиться.. Весной, преимущественно ранней, в пору весенняго половодья, сюда стекает самый разнохарактерный люд, начиная с «превосходительства» и кончая вашим убожеством, как молодцы именуют нищую братию. Все, бывало, неудержимо стремится сюда, одушевленное одним желанием уловить момент, когда река взыграет…
Истые любители этого зрелища задолго посещали берег реки, проводя ежедневно по нескольку часов; местные охотники ставили себе в непременную обязанность являться вечерами и постреливать пролетавших из города ворон; тут же разгуливали сантиментальныя молоденькия горничныя и с кавалерами, и без оных; там и сям пыхтели купцы, сибаритничали кадеты и гимназисты, вкушая от запретнаго плода – папироски. Рой детворы, пухленькия, розовенькия, все больше, русыя головки, с своими толстыми нянюшками и мамушками, в своих неуловимо пестрых костюмчиках, своими ангельскими, серебристыми голосками веселили душу.
Но в тот момент, котораго так ждут многие, иной тут вид, иная картина. Теперь не до стрельбы ворон, не до игр и папирос.
Что же творится тут? Бывали-ли, господа, в Риме, не – гостинице Риме, где и грязно, и воняет, а в настоящем, с его Ватиканом, с его Папою… Не бывали?…
Я тоже не бывал… Однако и вы, и я видывали и всматривались в картину римскаго карнавала. Не знаю, что вам рисовало ваше воображение, но я видел карнавал, как наяву. И опять таки карнавал не римский, а наш православный, на берегу нашей реки, мало чем замечательной, по омывающей милый мне родной город.
Если вам случится когда-нибудь попасть в наш город, в настоящую пору нашего карнавала, – бросьте ваши дела, которыя в лес не уйдут, ибо и леса там теперь близко нетути, забудьте мирския дрязги и ступайте пожить эти два три часа беззастенчивою жизнию нашего разнохарактернаго местнаго люда, – жалеть не будете. Одного боюсь – теперь, может быть, лишь одна река осталась по прежнему неизменной…
Часу во втором пополудни, – я мог бы даже припомнить, котораго числа марта месяца, – на улицах господствовала особенная суета. Подпрыгивая козлом и перегоняя друг дружку, мчались уличные мальчишки, бежали разносчики с своими лотками и корзинами, торопились, толкаясь, девушки, чуйки, поддёвки, зипуны, сюртуки, мундиры и шинели. Вот торопливо, спотыкаясь, плетется степенная старушка, едва сдерживая рьянаго внука. Со стуком, дребезгом и громом проносятся экипажи, унося с глаз завистливаго пешехода тоненьких офицеров, солидных статских и тучных купцов с вывернутыми локтями. Как бешеный, прогремел ломовой извозчик, гоня тучнаго, не привыкшаго к бегу коня. Вихрем мелькнул серый рысак Карина, не дав нарадоваться ни своим могучим, чистым бегом, ни своей очаровательной владелицей. Словно шарик прокатил саврасый иноходец Травлина с неизменными двумя борзыми по сторонам. Проскакал красавец Лидин, ловко маневрируя между народом на своей кровной англичанке. Все это спешит туда, у всех одна мысль— поспеть во время…
Река спала еще и безмолвствовала, но в этом роковом и мрачном покое чувствовалось что-то зловещее. Многие из старожилов, специалисты в данном деле, глядя на эти безпорядочно нагроможденныя глыбы побуревшаго льда, улавливая привычным ухом этот особенный ропот и вздохи были убеждены, подобно онемевшей толпе, что вот-вот масса колыхнется, и… она колыхнулась и породила тысячи неподражаемых. смешанных звуков, в которых слышался и рев, и стон, и треск, и вой, и много таких варьяций, для выражения которых нет слов у слабаго смертнаго…
Одно слово – взыграла! Ахнула эта на миг омертвевшая, многотысячная толпа, ахнула мощным ахом, и все слилось в невообразимый хаос.
Пройдет несколько дней, снесет река свою дань великой русской реке-кормилице, очистится… Ускоренным ходом шлет она вперед и вперед мутную воду, приносимую притоком из окрестностей… Еще один два теплых денька, – уляжется этот шум и ропот, просохнет землица, выбьется травка…
Гулко возвращается толпа люда божьяго, неся свои впечатления и упования, разнообразныя, как эти наряды и лица. Добродушие, неудержимая веселость и не может быть речи о несбыточных надеждах… Неприхотливы желания о травке, которой можно покормить коровушку; о сплаве леса, – стрельбе вальдшнепов, травле по брызгам, ловле рыбы, partie de plaisir в соседнюю рощу, – так и веет повсюду неудержимым человеческим восторгом. ..
Теперь, в наше реальное время, все это может казаться мирскими пустяками, такими пустяками, в которых не найдешь душевнаго обновления, но тогда жили другие – может быть лучшие люди….
2
Нет ничего мудренаго, что прохожие у трехэтажной гостинницы на берегу реки невольно заглядывались на три отворенныя окна втораго этажа, ибо из них волною лил шумный говор – в перемежку со смехом и возгласами, выражавшими неудержимую веселость. Но временам в окна высовывались головы обладателей голосов, и чаще других показывался длиннокудрый блондин, зазывавший своим симпатичным голосом проходивших знакомых. Некоторые из зазываемых – тотчас же скрывались в парадном подъезде, иные отнекивались, – но в конце концов скрывались в том же подъезде, направляясь по лестнице в квартиру длиннокудраго блондина.
Вы, конечно, не знаете ни этой гостиницы, ни ея жильцов и их гостей, и поэтому необходимо сказать, что гостиница была самая премилая, а жильцы ея и гости их – чудеснейшие ребята, жизнь которых текла так заманчиво, что так и ушел бы в нее со всем, что мило и дорого сердцу.
Была, разумеется, в этой жизни полнота, была и пустотой, как водится в человеческой жизни, были с помарками страницы, но страницы эти тотчас переписывались набело и помарок словно никогда и не существовало.
Хорошо и легко жилось в это веселой и дружной семье нашей молодежи..
Душею семьи был вот этот блондин, и если, вы наш брат охотник, – не откажитесь зайдти в его обитель, где не имеет места ни печаль, ни сомнение, где не знают ни угрызений совести, ни посягательства на права ближняго, где не найдете ни единаго пятнышка, бросающаго тень на благородныя побуждения. Смотрите, – тут все на распашку, даже окна, не смотря на то, что март только что завернул на двор, и к утру наверно 3-4° мороза.
Медная дощечка с надписью Михаил Савич Иорданин, пожалуй, уяснит немного, но я должен сказать, что в нашем городе этот «Миша,» этот Michel lordanyn,» стоит на макушке популярности у всех сословий, начиная уличными мальчишками, которых он балует подачками, и кончая супругой его превосходительства, с которой он написал удачный портрет. Из последняго явствует, что Михаил Савич художник, художник свободный вполне. В нашем городе Иорданин появился года два тому назад, прямо из Италии, куда ездил совершенствоваться и откуда по безшабашности русской натуры бежал, как сын своего отца, столбового дворянина и присяжнаго гусара, бежал, хотя мать его была кровная Итальянка. Куда и зачем бежал Иорданин – он сам не знал…
Сопутствуемый дядькой в свою вотчину, он остановился погостить в нашем городе – и застрял…
Это бывает…
Оглядевшись, Иорданин нашел, что у нас хорошо и ехать дальше незачем, ибо и в вотчине, и в других местах Российской Империи, дорогих сердцу людей у него не было: мать его убил русский климат, отца английская пуля, а единственная кровная – его сестренка – была замужем за хорошим человеком, неподалеку от нашего города, и в силу всего этого Иорданин остался у нас в семье.
О своей вотчине Михаил Савич помышляет меньше, чем о своих красках, кои находятся в забросе, да и зачем было ездить туда?
Управляющий, в известные сроки, аккуратно присылал доходы и отчеты; деньги получались дядькой Семеном и тратились барином, письма не читались даже, ибо были похожи одно на другое, как близнецы Сиамские, писались черт знает каким слогом, на черт знает какой бумаге. Отчеты-же клались на нижнюю полку этажерки и ждали поверки… Не дай Бог никому так чего-нибудь ждать…
Получая изрядные куши, Иорданин не знал им ни цены, ни счета, и не потому, конечно, что лик его гармонировал с его натурой – думать так было бы крайне ошибочно… Михаил Савич, по натуре, не был ангелом, злым духом тоже не был, а числился он у всех добрым малым, душой-человеком, кои в прежния времена неизсякаемой простоты нравов сплошь и рядом попадались на святой Руси…
Я сказал у всех – и спешу оговориться, ибо прекрасная половина рода человеческаго находила, что Иорданин мил, но чудак.. При соотношениях с нашими барыньками и барышнями он действительно был малость буковат и это ставилось ему в немалую вину.
Холостой кружек, компания без-эфирная, как он сам выражался, – был его жизнью…
Повторяю – все его знали…
Знали не только Михаила Савича, но его дядьку Семена, вернаго как пес, и его легаваго пса Бову, угрюмаго как Семен…
Иорданин хотя и не служил, но числился на Государственной, и даже знал тот дом, где помещалась его канцелярия. Его Пр-во любил Иорданина, ибо последний всегда держал себя прилично, одевался прекрасно, неуклонно являлся на званые балы и обеды и никогда не отказывался вносить Ея Пр-ву свои немалыя лепты на разныя благия начинания и plaisir’m, без коих прекрасныя половины Их Превосходительств – жить не могут.
Сослуживцы ценили Иорданина, как человека, который не мешал им вершить делишки, идти вперед и получать подачки. Мало того – он сам давал эти подачки вершившими, за него дела… Прежде это бывало…
И так – он жил, любимый всеми. Мастеровой люд и купечество ценили его, так как Иорданин платили, и дорого и аккуратно; игроки – находили в нем выгоднаго партнера; артисты – пылкаго собрата, кутилы – веселаго собутыльника; коннозаводчики – записнаго ценителя; охотники – страшнаго егеря,- и всякий человек – человека, всегда готоваго на любое благородное дело…
Одного в нем никак не могли найти – Мужа…
Цветник наших милых барышень благоухал и свежестью, и красотой, и образованием. Михаил Савич пил аромат, но сорвать цветок со стебелька не решался…
Жизнь Иорданина текла без запинки, не только без материальных лишений, но даже роскошно: он имел прекрасную жизненную обстановку, кормил и поил всякаго, кто попадался под-руку, устраивал пирушки, играл большими кушами, нередко шалил, осуществляя разныя затеи, – давал приятелям взаймы и всегда был при деньгах…
Знаете-ли почему?
Потому, прежде всего, что этою жизнью правил Семен; во-вторых, в самом Михаиле Савиче была чудеснейшая привычка никогда и ни за что в мире не брать взаймы, и, в треть их, в прежния времена приятели одолжали деньги на честное слово, и блюлось это слово и стоило оно дороже нынешних векселей и разных заемных писем. Не будь всего этого, а главное не будь Семена, нет сомнения, присылаемых управляющим шести тысяч, может быть, не хватало бы на разнородныя затеи русскаго барича. Теперь же, не только хватало, но даже у Семена был запасец, он умел всюду урезать и сохранить. И какой такой этот Семен? Ничего необыкновеннаго: русский безграмотный мужик, дворовый человек, служивший дедушке и папеньке и носивший на руках барчука.
Только и всего…
Несмотря на свои 62 года. Семен бодр, неутомим и деятелен. Это замечали все. Но, когда Семен спит, доводилось видеть разве Вове, помещавшемуся в комнатке Семена Герасимыча.
Да и когда спать при таких порядках?.. Или гости до петухов, или в гостях до зори… Исключением служили те дни когда Михаила Савич бывал на охоте: возвратившись сумерками, он с богатырским аппетитом истреблял яства, пил чай и засыпал на каких-нибудь 16-18 часов самым благодатным сном…
Семен Герасимович никогда не нарушал этого сна, несмотря на строжайшия приказания барина разбудить в таком то часу.. В данных случаях старик изменял даже своей абсолютной правдивости и на опросы посетителей у наружных дверей параднаго подезда, строго хранимых, отвечал:
—«Михаил Савич – уехамши-с». Если вы начнете уверять Семена, что этого быть не может, ибо и пролетка, и вороной Галченок, и кучер Андрей дома, старик и бровью не поведет… Отстранить же его никогда никому не пришло бы в голову, так его все уважали за его степенность, честность и преданность барину…
Такой был дядька Семен Герасимович.
В обширной квартире Иорданина было далеко не просторно, и именно потому, что всякий пользовался совершенной свободой. Строгий порядок обстановки, над которой неустанно трудился Семен, был до того нарушен, что, казалось, будто порядка этого не только не было, но и не могло быть.. Мебель, книги, картины, инструменты, альбомы, оружие и разнаго рода безделушки перемешивалось и рябило в глазах, совершенно под- стать собравшейся молодежи.. Свежий человек ни за что бы не угадал, кто тут хозяин и кто гости – все были свои, все были занятия: тот разсматривал рисунки, другой вертел оружие, тот интересовался книгой, а в уютном уголке, у рояля, человек шесть занимались делом и только тут царило внимание, вырывались односложныя слова..
Совсем не то, что там, у окна, где велась безпорядочно оживленная беседа, со смехом и возгласами…
Звончей других выделялся резкий, самоуверенный голос Копылина, известнаго спорщика, всезнайки и записного охотника. У этого стройнаго юноши-весельчака была удивительная способность говорить – когда хотите, о чем угодно и заговорить всякаго..
Копылин был умен, пылок, убедителен, но весь состоял из противоречий.. Слушать его было легко и приятно. Говорил он не всегда строго логично, но в высшей степени находчиво, красиво и увлекательно, и на первых порах вы с ним невольно соглашались. Но стоило лишь вам согласиться Копылин сейчас насядет на вас-же, начнет доказывать что вы не правы, засыплет вас с головы до пяток и не даст вам ни правой, ни левой…
Разговор держался наступающей весной, вальдшнепами и, конечно, 3аречьем.
Верстах в 8-10-ти от города московское шоссе перерезывалось рекой Лоном, берега которой, поросшие березняком и низкорослым дубовым кустарником, представляли прекрасныя места: ранней весной между сугробами снегов, у корневых проталин, всегда можно было найти длинноносаго ранняго гостя, а при наступлении весенняго пролета в Заречье встречались огромныя высыпки вальдшнепов. Немудрено, что туда тянуло охотника, хотя и ближе, в 2-3 верстах за городом, по рощам и оврагам вдоль Царева брода, найти несколько пар этой дичи было не в редкость, но туда ходил не всякий, ибо всегда можно было наткнуться на пререкания с подгородным мужиком, не упускавшим случая, смотря по субъекту, сорвать двугривенный, а не то и весь целковый рубль, – в силу весенняго закона об охоте и влечения к даровой выпивке…
Охотникам хорошо били известны эти пререкания: часто полныя комизма заканчивались они мировой сделкой, но иногда являли трагический конец… Так, например, однажды между Фабричными, вышедшими в праздник попалить, и крестьянами, произошла жестокая свалка, давшая в результате одного утопленника, захлебнувшагося мутной влагой Царева-брода, пропасть увечий и неисчислимое число синяков и ссадин на телесах ратоборствовавших…
Могла-ли казаться приятной подобная перспектива?
Конечно, нет, и поэтому, кроме известнаго нашего промышленника Федора Федоровича; человека опытнаго и, сильнаго, как буйвол, никто туда не ходил, ибо в лихой час, несмотря на то, что у Федора Федоровича были между мужиками и кумованья и крестники; его так пощипали; что лишь находчивость и быстрота ног спасли и его самого, и его жерлатую двустволку, и его плюгавую но отличную в деле, желтопегую сучку «Находку». Он, тем не менее ходил, но попроситесь вы с ним – ни за что не согласится, потому – «одна голова не бедна, а народ, сами изволите знать, разбойник-с; просто изверг-с, – можно сказать»; и тут-же со вздохами и ахами раскажет, сколько он раз нажил беды с одним барченком, котораго угораздило взять на охоту…
Федора Федорыча вы узнаете по походке, по приемам, даже по особенной манере, говорить… При встрече он скажется сам—
—«Петру Алексеичу, — мое наиглубочайшее… как, сударь, изволите поживать?» снимает свой истрепанный картузишко и низко раскланивается….
—А, Федор Федорыч! ну, как поживаете, злодей,: – все дичинку да дичинку… Обыкновенно отвечают ему.
—«Ничего-с, благодарение Господу, вашими, судырь, молитвами, ничего-с»…
—А,—вы вот что, почтеннейший, возьмите-ка меня на охоту…
Физиогномия Федора Федоровича вытягивается, как будто вы ему сказали крайнюю несообразность.
—«Ах, сударь! И штой-то вы – право… Нешто не знаете… Закон-с; потом-с этот самый мужик… и ни в жисть… потому – сами изволите знать, – какая у нас с марковинским барчуком статистика вышла».
И, несмотря на то, что статистика эта вам известна со всеми подробностями, Федор Федорыч опять ее расказывает с начала до конца, и притом непременно что-нибудь прибавит новенькое, ради страха усугубления…
Всякий из нас знает, что такое статистика, но статистика Федора Федоровича совсем не то, что выдумаете, и если желаете иметь о ней точное понятие, просите самого Федора Федоровича изобразить ея сущность с комментариями и конечным выводом – начало равняется концу…
—«С барчуками-с, сами изволите знать, последнее дело-с, просто статистика», обыкновенно так начинает Федор Федорыч.. Это – вступление, и затем начинается повествование, не лишенное поэзии, игры воображения и малой толики прикрас..
Всем нам известно, что Федор Федорыч промышленник дичью, но мы также твердо убеждены, что он при этом страстный охотник, и за деньги его купить нельзя. Дичь он, разумеется, продает, но удовлетворение страсти дороже денег и в силу этого наш Федыш, как некоторые называют его, малость лукав. Как бы ни был к вам близок Ѳедор, он, сколько бы ни выпил вашего чаю, как бы часто ни выпрашивал «дробцы и порошку», в интимность он с вами не войдет, и если вы его встретите идущаго на охоту (это очень трудно, ибо Федыш зело вороват), то прежде всего услышите, что отправляется он вовсе не на охоту, а к куме, а ружье и собаку захватил про случай. . .
С наступлением весны – Федыш возрождается, молодеет, и на физиогномии его отпечатывается тревога, не та тревога боязни кого-нибудь или чего-нибудь, а тревога особливаго свойства.. Следите за Федором Федорычем и вы безошибочно узнаете по этому охотничьему барометру все, что вам нужно знать. . .
У Федора Федорыча знакомых нет числа, ибо он общителен, любит поговорить и на пространстве какой-нибудь четверти версты, идя степенно улицей, разговорится по меньшей мере с десятком проходящих булочников, кухарок, прикащиков, извощиков и господ… С наступлением весны походка Федыша учащается, речь становится тороплива и отрывиста, и он не расспрашивает, а лишь отвечает да, и то вскользь… Это значит, показались прилетные вальдшнепы… Если же вы замечаете, что Федор Федорыч уже не ходит, а рысить и вместо ответов посылает односложныя слова или просто махает руками, наверняк начались вывалы дупеля… Затем Федыш приходит в летнюю норму, мало спит, мало ест, в городе появляется, словно тать в ночи, затем лишь, чтоб продать дичь и сделать запас, и вечно прячется, и вечно в путешествиях к куме. . .
Шумно лилась приятельская беседа.. Копылин кипятится больше всех, укоряя Иорданина. . .
—«Воля твоя», говорит он, «ты ни на что не похож.. Почти две недели только и слышу: – сегодня некогда, завтра некогда, – и между тем ты каждый день конфетничаешь, до возишься с барчуками. Так, брат нельзя; так у нас вся весна уйдет». . .
—«Ну куда она уйдет, когда еще и нет ея вовсе»—отозвался элегантный Берзин, овладевший в последние дни и Иорданиным и его рысаком, и подговаривавший на завтра, вместо предположенной поездки за вальдшнепами, отправиться куда- то кататься с дамами. . .
Копылин не любил этого вылощеннаго с розовыми ногтями барича.. Не любил за его, как он выражался, приторность, за его независимое положение и ничего неделание, не любил даже зато, что у Берзина была сестра красавица и при всяком удобном случае старался язвить его.
И теперь он не преминул напасть на барченка.— «Для вас, – извините меня,- это дело темное… У вас весна, когда цветы зацветут, бабочки запорхают.. Вы вот лучше». . . -«Ты, однако, не злись», оборвал Копылина его близкий друг Рысаков, малый угловатый, степенный, невозмутимость котораго только и можно было нарушить лошадью.
—«Не злись, ангел мой, потому что я тебе тоже свидетельское показание выложу: выйди за город и оглядись кругом… Вчера я проезжал свою Строгую, так снегу, братец ты мой, и до Петровок хватит… — «Ну, вот видишь, видишь!» заторопился Иорданин, которому очень хотелось оправдаться перед Копылиным… «вот и он тебе тоже говорить, и Федор Дмитрич вчера сообщал, что снегу страсть! Посуди же сам, какие могут быть вальдшнепы»…
— «Вижу я одно, голубушка ты моя, что ты совсем ошалел со своими конфектными увлечениями. Пойми ты, что вальдшнеп – не бабочка… (он сердито покосился на Берзина). «Кого ты слушаешь? Его»? продолжал Копылин, тыкнув пальцем Рысакова.—«Да, ведь, он, кроме своей Строгой, ни на что в мире внимания не обращает… Он даже не видит, что эта самая Строгая—вислозада, как калмыцкий баран»…
— «Ну, это ты лжешь, этого не смей!., это, брат, не то что… сердечное!»… ощетинился Рысаков… «Вислозада!»… передразнил он Копылина… «Да знаешь ли ты, неуч ты этакой… да я тебе голову ставлю… этаких статей, этакой чистоты… этакой»…
— «Ну, пошел, пошел!» улыбнулся Копылин, отводя схватившую его за пуговицу руку свирепевшаго друга.
— «То-то—«пошел!»… Нет, ты в чужия дела носа не суй; это, брат, дело знаешь какое – лошадь, брат, это не ружье, не вальдшнеп… Это, брат, целая природа»…
— «Ты вот лучше вместо философских разсуждений запрягай-ка завтра эту природу да и свези нас в Заречье… В самом деле, Иорданин, больше я ждать тебя не стану, колерованной сколько душе угодно, а завтра так или иначе —я в Заречье»…
— Да я готов, я с удовольствием, только все видишь-ли, как-то не верится… Не послать-ли узнать сначала?…
— «Фу ты, Господи! Опять за свое… Да во что тебе не верится-то? – Не веришь, что есть вальдшнепы?»… Ну, положим, нет… Что мы потеряли? Ровно ничего… Поедем рано утром, к обеду домой. Погода стоит отличная, дорога по шоссе – чудесная. Но пойми ты, что вальдшнепов не может не быть… «Статистике» еще третьеводни ушел к куме… Карету барона уже несколько раз видели у Заречья; вчера же я встретил Травлинскаго Василия – он водил гончих в проводку и поднимал вальдшнепов… Василий, знаешь, не соврет, а что я не лгу – спроси у Веди»… Кстати, где же Ведя?.. «Семен Герасимович», крикнул Копылин, что Ведор Дмитрич дома?..
— «Никак нет-с. Нынче рано ушли на охоту»… - Ну вот и радуйся… Ах, Иорданин, я тебя скоро наряжу в юбку… Неужели Ведя ушел, не сказав тебе ни слова!.. – «Как… говорил… действительно говорил, но знаешь, все это Семен, не разбудил… а у меня и из головы вон»…
— Смотри,—скоро совсем ее потеряешь…
В это время раздались шаги, тяжело отсчитывающие ступеньки лестницы, скрипнула дверь, и в комнату вбежале породистая Маркловка, приветливо виляя прутом и обнюхивая поочередно компанию.
— «Грум!… Вот он наконец», раздались восклицания…
В высоких сапогах, с охотничьей сумой чрез плечо и двухстволкой в руке вошел Федор Дмитрич Недольский!… Усталый, голодный, но светлый и улыбающийся.. На посылавшиеся вопросы и восклицания он если б и ответил, то слова его наверно бы затерялись в массе возгласов…
— «Стой, господа, стой! Смирно!» — и, вынув из сетки ягташа трех вальдшнепов, Недольский поднял их вверх за носки, торжественно-театрально произнося-
— «Казнитесь!»
— «Казнитесь, имеющие ружья и собак, казнитесь обладающие рысаками, казнитесь все видящие, и да будет вам стыдно!»… «Ну, робятушки, минутку пообождите, я сейчас разсупонюсь»… и Федя Недольский ушел в свой нумер, соседний с Иорданинским, предупредив Семена Герасимовича, чтобы насчет чайку – попросторней!…
«Ты меня, душа, не вини» обратился прежде всего к Копылину возвратившийся Федя… Честное слово, я не мог дать тебе знать… Зашел я вчера к тетке и застал у нея барона… Он-то меня и пригласил поехать… Вот, господа, охотник-то!»
Барон Герцен был в свое время известный и ружейный, и псовый охотник. Кроме, удовлетворения страсти, – на охоте он поддерживал разстроенное с молоду здоровье… Говорили, что у Николая Карлыча чахотка, но тем не менее он жил, так как болезнь захватила его за тридцать лет. Но совету заграничных докторов барон чуть не ежедневно бывал на охоте, выедет в карете, походит часа два, три с легавыми или с гончими—и домой… .
Как человек богатый и страстный охотник, он имел много прекрасных и дорогих ружей, чистокровных английских черных пойнтеров, чудных борзых и прекрасно слаженную стаю гончих. Псовая охота была в его подгородном имении, из котораго он иногда выезжал пожить в наш город, всегда захватывая с собой своих легавых. Не было охотника, который бы не восхищался этими чудными животными, но в работе видели их немногие…
— «Ну, что, как, разсказывай, голубчик!»—затормошили с разных сторон Недольскаго…
— «Много-ли нашли вальдшнепов. Каково стрелялось?»…
— Что, стрелялось! Стрелялось, господа, постыдно! вообразите, до десяти промахов отзвонил, просто обидно!… А барон стрелял чудесно… а уж такую собаку как его Леди, едва-ли кто из вас видывал… Помнишь, Копылин, мы с тобой как-то видели эту Леди с бароном на бульваре, – думали неженка, белоручка… а выходит, брат, ничего мы с тобой не смыслили… На поиске вихрем носится, стойка, брат, без потяжек – обрывистая, картинная; а уж такого чутья, черт его знает, откуда оно и взялось…
«Походили мы таки изрядно, обошли сперва налево, около Лепехова. Ну, я, знаешь, все больше к сторонке отваливал… Ну, просто не могу – все таращу глаза на эту суку… Постреляли – барон убил восемь штук, да я, грешный, на одиннадцать выстрелов взял пять штук… Пошли потом направо, около реки. Разлилась она – страсть, саженей на тридцать… Идем рядом, направляясь к карете; Грум мой поумаялся и строго держался нашей компании, а Леди так и стелется впереди… Видим – вдруг повернула прямо к реке и потянула… Да так-то верхом, вдаль куда-то… Думаю, что такое? Берег чистый – нигде ни кустика, ни камешка… Думал, не сидит-ли где утка… «Что-нибудь на том берегу»… отозвался баронский егерь… Где там, думаю…
—«Леди, allez»…
«Что-ж бы ты думал – так таки прямо в воду и поплыла, и поплыла, моя голубушка, выбилась на тот берег и опять встала…
— Allez!… крикнул барон… Подвинулась и подняла пару куропаток… Барон свистнул и Леди переплыла обратно… У меня, брат, даже дрожь по всему телу заходила… «Вот оне, какия собаки-то водятся на свете!»…
Долго и много разсказывал Недольский о стойках, вальдшнепах и выстрелах, и когда кружок приятелей стал расходиться, на городской каланче ударило три. Невозмутимая тишь морозной, звездной ночи прерывалась звонкою перекличкою петуха… Шаги расходившихся в разныя стороны людей постепенно замирали в отдалении; замер, наконец, и грохот пролетки Берзина… Люди разошлись спать, в чаянии вальдшнепов и иных благ, а в эту самую пору в глухой отдаленной деревне, принадлежащей зятю Иорданина, давно поднялись, заслышав иное дело… Тут просили тепла и дождалися, там – боялись, напротив, не нахлынула бы теплынь, которая могла окончательно разстроить планы даже такого доки, как Дмитрий Крючек…
3.
Весна, проявившись необычайно рано, многих обманула, однако, не всех… Серый человек, поживший на веку, веруя в известныя приметы, не так легко дается в обман… Вальдшнеп, слова нет, прилетел, но житель села Разсох, Дмитрий Крючек, известный медвежатник, не поверил глупой птице, он знал, что сват еще почивает, и значит быть еще холодам…
— «А што, Митрий, как ты насчет весны-то нонешней»— спрашивали его односельчане… «Ишь ты, солнышко парит, благодать… Гляди и пахота пойдет»…
— «Благодать она, благодать, отвечал Дмитрий, а вы за место сох для всякаго случая дровец припасите, неравно понадобятся…
Односельчане верили Дмитрию и припасали дровец…
Дмитрий Крючек (собственно Шелаев) был неказистый на вид, лет сорока пяти мужиченко… Низкорослый, немного сутуловатый, широкоплечий и сухожиловатый, он напоминал приземистый, коренастый дубок, который десятки лет стоит в одном и том-же виде… Но Дмитрий все-таки человек, и поэтому последние 25 лет оставили на нем следы: из румянаго парня, он превратился в мужественнаго человека, румянец заменился матом, темно-русая бородка выцвела, волосы потеряли блеск, но и теперь в них не было и признака седин, а в этих черных глубоких глазах нисколько не убавилось жизни, разве взгляд сделался симпатичнее… Тот же неугомонно-веселый нрав, та же беззаботность и юркость, та же сила, которая матерела с годами… Правда, в 20 лет у Дмитрия не было на теле шрамов, оставленных, когтями зверей. Дмитрия назвали Крючком, потому что и на левой руке он имел прямые пальцы, а теперь два их них сведены «крючком»: в секунду предательскаго выстрела по лосю разорвало у него тогда чудеснейшую тульскую одностволку…
По натуре Дмитрий Крючек был в высшей степени живой человек, говорун и весельчак; он, казалось, был создан для оживления своего местонахождения и только на охоте был степенен и строго молчалив, потому что думал о том, что делает. Никто не видал его угрюмым, печальным или недовольным… Раз, только один раз, когда у него разорвало ствол ружья и вместе с ним руку, – он, показывая товарищу эту окровавленную руку, словно какую-нибудь вещь, проговорил: «А пальца-то, брат, тю-тю… ах, ты – сделай милость»…
И в этих последних словах как будто была частица сожаления… и только.
Ходок был Дмитрий неутомимый, но ходил не спеша, твердою поступью, неся высоко голову и зорко всматриваясь в окружающие предметы… На ходу большею частию пел своим тонким, мелодичным’!» голоском, так пел, что заслушаешься… Глядя на его фигуру, казалось, что этот чистый и мощный голос не его, Дмитрия, а чужой, и, слыша этот голос, трудно верилось, что обладатель его, шутя, поднимает десять пудов и осилил на веку не одного косматаго свата.
Крючек был не совсем обыкновенный человек, уж по одному тому, что до сих пор, в 45 лет, был холост, что в крестьянском!» быту редкость. – «С бабой свяжись, -пропащее дело, – шут с ними»—говаривал он, и женить его так- таки и не удалось. Смолоду, правда, была у него зазноба, одна из сенных девушек помещика, но зазнобу эту сманил другой парень, а Дмитрий только плюнул и, надо думать, навсегда утратил веру в прекрасный пол…
Отец Дмитрия, Тимофей Шелаев, был крепостным помещика Миронова и, прослужив 22 года лесным сторожем, выкупился на волю со всей семьею, сыновьями Петром и Дмитрием, и дочерью Домной. Получив «отпускную», Тимофей купил в с. Разсохе землю, обстроился, женил старшаго сына Петра, и семья зажила припеваючи… Одна беда – с Дмитрием сладу не было: женить – ни близко, за что ни возьмется – все из рук валится… Бился старик, бился с девятнадцатилетним парнем и рукой махнул… Дмитрий был не ко-двору: его тянуло туда, в лес, где он родился и вырос, где с малолетства стал вольной птицей, где свыкся с ружьем и страстью, которую не затушить ни сохой-работницей, ни косою острою…
— «Ты меня, родимый, не неволь»… говорил он, кланяясь отцу в ноги… «Тоска нашла, хоть руки на себя наложить, хоть отпусти к барину… Мне ничего не надоть, а Господь поможет, я и вам послужу»…
И старик отпустил сына.
Дмитрий остался у Миронова, добраго барина и страстнаго охотника, остался одним, – один в той самой избенке, где родился, – лесным сторожем…
Время шло своим чередом. Дмитрий караулил обширные леса, бил зверя и птицу и жил вольной-волюшкой, и вдруг все изменилось… Впрочем, не совсем вдруг, потому что с выкупа семьи его минуло полтора десятка лет. Отец с матерью померли. Домна сестра давно была замужем, и уж старший ея парнишка, 13 летний Семен, нередко бегал с дядей Митрием за рябцами, а на шестнадцатом году службы – барин Миронов отошел в вечность…
Помещик Миронов был вдов и бездетен, и единственным наследником объявился какой-то чуть-ли не внучатный племянник, который и не замедлил явиться за получением наследства. ..
Вскрыли, со всеми формальностями, духовное завещание: добрый барин не забыл своих слуг и оделил как крестьян, так и дворовых, кого скотом и вещами, кого деньгами…
«Лесному сторожу моему» значилось в духовной, «вольному человеку (так и стояло – вольному) Дмитрию Тимофееву Шелаеву, за усердную его и долголетнюю службу, приказываю выдать тысячу рублей деньгами, ружье мастера Мортимера и мой охотничий мерлушачий архалук»…
Наследник Миронова оказался бедняком, – поэтому-ли или потому, что был хороший малый, он аккуратно и добросовестно выполнил волю покойнаго…
Ружью Мортимера – Дмитрий очень обрадовался, но с деньгами, которым не знал настоящей цены, решительно не знал, что делать..
— «Экая напасть, братцы!… и куда мне с ими теперича?»… недоумевал Крючек..,
Понятно со всех сторон посыпались советы. Записаться в мещане, открыть торговлю, купить землю, жениться…
— «А ну вас к ляду!»
Вместо всего этого Дмитрий прямехонько направился к брату Петру и отдал ему всю сумму:
— «Ha-вот, брат, мне не надобны, а ты меня приютишь»…
И вот уже десять лет живет он у брата, живет по прежнему вольным человеком и по прежнему бьет зверя из своей «барыни», как окрестил он двустволку. Выручаемая сумма за шкуры зверей идет большею частию на семью брата и сестры; расхода на Дмитрия не велик – только прокормить, к тому же и он не всегда в лесу да в лесу – глядишь, что-нибудь и дома сработает…
Жили братья мирно – нн сучка у них, ни задоринки, и вся семья относилась к Дмитрию с любовью и лаской, в особенности детишки, которых он нянчил и баловал по своему… Дядюшка Митрий, по времени, и салазки, и западок смастерит, и рыбки наловит, и ягод соберет… Дадут-ли на охоте господа пирога, сам никогда не съест, убережет-ли кусочек сахару, все в суму и племяшей наделяет…
Дети безмерно любили дядющку, а кто любит детей и кого любят дети, тот почти всегда не худой человек…
Поселившись у брата, Дмитрий сделался еще пущим зверовщиком; он охотился на 40-50 верст в окружности; охотники, которых было очень много, узнали Крючка и, благодаря ему, не один лось, не один косматый медведь – сложил, в богатых зверем местах, свою безталанную голову… Этот неказистый, в оборванном зипунишке и шапчонке (на охоте Дмитрий одевался в самую отчаянную рвань)… мужичек – знал свое дело до тонкости… Настойчивый до крайности, Дмитрий имел железные нервы, твердую руку и в самые критические моменты – самообладание и беззаветную отвагу… В природе, в лесу – не было для него непонятно написанных строк… Делал он дело не торопясь: осмотрит, обдумает, сообразит, и, в особенности о медведе, говорить как по писанному… «Эфтот пустяковинский»… пли «с эфтим надоть, оглядаючись, должно неравен»… и не ошибется…
Крючек имел пару зверовых псов, зверообразных русских дворняг, наметавшихся гонять лося, козу, лисицу, но на медведя он никогда их не брал: «пес без разума, неравно урвется, спужнет без времени»… .Между прочим было известно, что однажды на медвежьей охоте – собака сшибла его с ног, и Дмитрий счастливо отделался лишь благодаря верному товарищу. Равно не любил он ходить с компанией, всегда вдвоем с верным человеком, на котораго надеялся… Не уважал он и рогатины. «На-кой она ляд, с ружьем да с ножем способнее»… и в течение двадцати лет всегда выходил победителем…
Здоровенный соловой мерин, впряженный в дровни, дружною рысью мчал Дмитрия но проселку из Разсохи, на деревню Вороненку, принадлежащую Сергею Михайловичу Раищеву. Дмитрий полулежала, в санях, головой к лошади, на сене, под которым покоились его сума и двустволка… Путь был не близок, – слишком тридцать верст и Крючек, повидимому, торопился, потому что не только не пел, но даже сверх обыкновения ездить трусцой, то и дело попугивал коня концами веревочных возжей… На одной из ответов дороги—он придержал мерина, минуту поразмыслил, круто свернул и опять погнал коня известной ему, едва заметной прослединой…
Да. Дмитрий торопился. Неотвязная мысль еще раз проверить обойденнаго «свата» заставила его свернуть с прямой боровенской дороги, верст на десять крюку, а завтра, во чтобы то ни стало, надо брать зверя, неравен час затеплеет, отопреют болота – пропащее дело…
Пробежав верст семь омшариной, Дмитрий круто повернул целиной и, проехав с полверсты крупным бором, стал у одинокой избы лесного стрелка (казеннаго стражника) Николая Аверьянова.
На лай собаченки вышел молодцоватый Николай. «Здорово, дядюшка, – так и чаял, что будешь, и в обход не пошел»… приветствовал он Дмитрия, «одначе, коня-то ты упарил»…
— «Упаришь, парень… Пути-то не близко… ну что, ничего не в примету?…
— «Да ничего, смирно»… «А хозяйка твоя дома?»
– «Нету, у своих загостевала »…ответил Николай, чуть улыбнувшись… он знал, что дядя Дмитрий этому радешенек… Ну и ладно, пущай ее погостит на здоровье… Обладь-же коня. Микола, а я сбегаю, к вечеру безпременно у барина быть надобно… Говоря это, Дмитрии торопливо обматывал сапоги онучами и подвязывал веревочками: снег занастел, как камень, в лыжах не было надобности, да и лучше – шороху меньше…
– «Ты бы, дядя, взошел – обогрелся малость», говорил Николай, ставя под поветку отпряженнаго мерина, но Дмитрий только рукой махнул, вытащил из-под сена двустволку, отерт, ее полой полушубка и, закинув за левое плечо, вышел за ворота н скрылся в лесу…
Часа, через три та же собаченка облаяла возвратившагося Крючка. Дмитрий был весел и разговорчив: не было сомнения- дело стояло хорошо.
Поотогревшись и плотно поев кислой капусты, сдобренной огурцами и конопляным маслом, Крючек, наказав Николаю кинуть хворостцу на гнилой бродок и безпременно ждать его рано утром с барином, опять повалился в свои дровни и уже неторопливой рысцой направил соловаго битой дорожкой на Боровску…
Когда Дмитрий въезжал в Коровенку, совсем свечерело: на деревне было темно и безмолвно, лишь господский дом горел огнями. Крючек выехал на широкий двор и подвернув к белой охотничьей избе, где слышался шумный говор десятка голосов…
– «Надо быть, барин-то дома», подумал Дмитрий и, при вязав коня, вошел в избу…
4.
Обширный, богато убранный кабинет барскаго дома, был залит светом двух канделябр в шестнадцать свечей, стены драпировались картинами художественной живописи и разнородным оружием, начиная с пищали XVI стол, и кончая девимовским двуствольным карабином; рога, кинжалы, пистолеты пестрели дорогой насечкой. Безконечные мягкие турецкие диваны кругом стен -сходились у громаднаго письменнаго стола, обремененнаго дорогими статуетками борзых, лошадей, моделями машин, книгами и чертежными принадлежностями… Над столом висел поясной портрет девушки, написанный замечательно живо и поражающий необычайною красотою… Что-то неземное дышало в этих дивных чертах блондинки с разметавшеюся по плечам светлорусою косою, с черными глазами и тем выражением кротости и девственной чистоты, которыя так живо художник положил па полотно, и которыя редко встречаются в природе .. У входной двери этой боковой комнаты – по обеим сторонам стояли чучела громадных медведей, – особенно самка, с двумя маленькими у ног медвежатами, в освирепевшей позе, была сделана так характерно-живо, что, казалось, сейчас полезет на-драку…
Много было драгоценнаго в этом кабинете, много предметов, к которым приковывало взор, но живая картина оттесняла от глаз все остальное… Па полу, устланном мягкими коврами, из груды кружевных подушек, высматривало личико девочки… Ребенку было не более года, но, несмотря на это, черные, вьющиеся волоса лежали на матово-розовых плечиках и шейки, выбившихся из батистовой рубашенки… Кудри обрамляли белое личико ребенка с большими черными глазенками… Крохотными, словно перевязанными по суставчикам, ручонками, девочка тянулась к лежавшей в повалку белой борзой, одетой блестящей, шелковисто выхоленной псовиной… Все внимание ребенка было сосредоточено на благородном животном, все усилия ручек, ножек у всего маленькаго тельца употреблялись на то, чтобы выбиться из подушек, но сидящая тут же старушка-няня зорко следила за пестуньей и безпрестанно оправляла кружевную преграду, грозя ребенку пальцем. Дитя взглядывало на няню широко раскрытыми лукавыми глазенками и опять тянулось к борзой, не обращая внимания на массу разбросанных по ковру всевозможных игрушек… Отец этой девочки, Сергей Михайлович Раищев сидел тут же у стола, делая какия-то вычисления карандашом на бумаге и проверяя линейныя меры разложеннаго на столе чертежа. По временам он задумывался, потирая рукой высокий лоб с характерной морщинкой между бровями… Заметно он делал серьезное, нелегкое дело и ушел в него всею мыслью. Несмотря, однако, на эту работу, когда на ковре малютка издавала свои неопределенные м-ма, б-ба, Сергей Михайлович поворачивал голову, – морщинка сглаживалась, серьозность исчезала и он ласкал безконечно любовным взглядом свою первородную девчурку, свой миниатюрный портрет, свою коринку, и отрадное чувство довольства заставляло его забывать и эти чертежи паровой лесопильни, и эти сложныя вычисления и формулы.
Перед вами картина, счастливаго человека, счастливаго семьянина.
Сергей Михайлович был хороший человек и стоил этого счастия, о котором сама судьба позаботилась, должно быть, за то, что он полутора года остался сиротой по матери и не знал ея ласки.
Во дни оны, окончив в Москве учение в благородном пансионе, Сергей Раищев сделался блестящим офицером конно-гренадерскаго полка… Отец его, владея огромным состоянием, не скупился в тратах на единственнаго сына, и молодой Раищев жил, что называется, во-всю. Статный, красивый мужественный, никогда не знавший неудач, Сергей Михайлович сделался баловнем большого света и к двадцати пяти годам изведал все, что только доступно человеку в его положении, прожег жизнь, пресытился и чуть-чуть не заскучал… Чуть-чуть, потому что какое-то современное открытие в области машин натолкнуло его па мысль заняться математикой, и он горячо предался этому делу, залучив себе в руководители какого то сведущаго бедняка студента IV курса петербургскаго университета, где он урывками брал уроки и у одного и из профессоров… Между тем загорелась кампания и двадцати-семилетний капитан бросил чертежи и формулы, прикомандировался к N-му гусарскому полку и полетел спасать Севастополь… Не знаю спас-ли там что наш воин, но он еще более укрепил свои нервы и завоевал свое счастье не солдатским Георгием, а дружбой!..
Одним из старейших офицеров N. полка был старик Иорданин. Раищев, несмотря на разность лет, сразу сошелся с седоусым ротмистром, и они зажили душа, в душу, ежась в одной палатке, делясь последней рюмкой коньяка. Обжилось и терпелось, но после одной из схваток с английскими кирасирами – Сергей Михайлович возвратился жестоко оцарапанный палашом, а старика Иорданина привезли с пулей в животе… Рана была тяжелая и смертельная… Старик поручил своему другу передать благословение детям, оставленным на родине, стойко дождался конца и безропотно, как жил, так и умер. Пять тяжелых месяцев, проведенных Раищевым в кампании после смерти Иорданина, показались вечностью. Кампания, наконец, кончилась. Сергей Михайлович вышел в отставку и прямо в деревню к отцу…
Отца Сергей Михайлович нашел молодцем: несмотря на свои 62 года, старик был бодр и всю осень проводил на коне с любимой сворой.
Оглядевшись, молодой Раищев заметил, что все, за исключением псарнаго двора, которым дышал старик, если и не пришло в запустение, то в большом небрежении, и высказал отцу мысли заняться делами по имениям… Конечно, старик охотно согласился, а сын рьяно принялся присматриваться, вникать, читать, вычислять и прилагать к делу. Все это производилось не спеша, обдуманию, настойчиво, при всем отлично, и чрез пять лет нельзя было узнать Коровенки, а соседи, называвшие действия Сергея Михайловича Фантазерскими, убедились, что они были не правы, и что труд молодого Раищева – серьезный и благодетельный труд… Многое было изменено, ново введено, почти все усовершенствовано (исключая псарни, которая была совершенством), – и 61-й год, наделавший столько хлопот нашим помещикам и заставивший их опустить руки, застал Сергея Михайловича вооруженнаго опытом, и он ни мало не усумнился… В то время, когда другие охали и ничего не могли сообразить о своем положении, дела Раищева шли проторенной колеей ровно и безостановочно… Его многочисленная дворня осталась до одного человека, его крестьяне, изучившие барина, остались его слугами.
Как ни хорошо поставил дело молодой Раищев, но далось оно ему не вдруг и не легко… Не легко потому, что приходилось на каждом шагу бороться с исконными предразсудками и коренным упрямством и непониманием, не вдруг так как, кроме обыденных дел и делишек, вскоре по прибытии домой, нежданно, негаданно для самого, у Сергея Михайловича загорелось еще новое, близкое сердцу дело… Испытав в жизни всевозможныя любовныя пылания и пережив десятки амурных историй, начиная с московской швейки Дуни и кончая одной из великосветских львиц, Раищев думал, что сердце его остыло, что серьезно полюбить он в свои года не может и что поэтому оставаться ему холостяком, – женитьбу на капитале, с приданым из женщины, он не допускал.
Он думал одно, а вышло совершенно не то.
Ровно чрез три недели по приезде к отцу, Сергей Михайловичъ, узнав, что дочь Иорданина живет у своей тетки в О. (сын же был за границей), отправился ее отыскивать, с единственною мыслию выполнить данное слово умершему другу.
В первом часу дня Сергей Михайлович сделал визит сестре старика Иорданина, милейшей старушке Вере Петровне, бывшей в замужестве за одним из местных административных воротил. В гостиной, над мягким диваном, он увидал тот самый портрет блондинки, который мы видели в его кабинете…
Разговор вертелся на войне и ея жертвах; как водится, старушка всплакнула, по мало по малу успокоилась и с любезной любознательностию (о смерти брата она давно знала) занялась самим гостем. Сергей Михайлович был разговорчив и откровенен и, охотно приняв приглашение откушать – чувствовал себя там, как будто сотни раз беседовал с этой милейшей Верой Петровной, как будто она ему давным давно близка, и беседа лилась быстро и непринужденно…
—«Жениться, батюшка, жениться вам нужно,—такой молодец и вдруг холостой… Просто грешно»… покачивала седенькой головкой старушка…
Сергей Михайлович, снисходительно улыбаясь, говорил, что нет невест, что его жена еще не родилась…
— «Ах, греховодник! (старушка перешла на ты). Да ты поживи-ка, батюшка, у нас, да осмотрись, каких только у нас королевен нет»…
— «Извините, Вера Петровна, неужели у вас есть и такия живыя женщины», сказал Раищев, указав глазами на висевший перед ним портрет…
Старушка лукаво улыбнулась, встала и, заглянув за портьеру боковой комнаты, проговорила:
— «Надя, поди к нам, дружок… Наш милый гость сомневается в твоем существовании»…
«Неужели это дочь Иорданина?» мелькнуло в Раищеве, и сердце его забило тревогу… И когда вышла живая Надя в своем простеньком с плерезами черном платьице и обвитой кругом головки пышной косой, с своей ангельски-кроткой улыбкой, Сергею Михайловичу вдруг сделалось жарко,… он смешался, как школьник, глаза затуманило, и, низко низко поклонившись, не вдруг нашелся заговорить…
— «Боже, как я был глуп тогда!» говорил он впоследствии жене…
С тех пор Раищев стал частенько гонять в О. свою прекрасную тройку рыжих…
Через полгода у Веры Петровны был званый вечер по случаю Надиных имянин, на котором присутствовал только что возвратившийся из-за границы молодой Иорданин, и Раищев тоже. Надя всецело отдалась брату, и Сергей Михайлович, удалившись от общества, грустно сидел в гостиной у открытаго в сад окна… Незаметно к нему подошла Надя…
— «Вы скучаете, Сергей Михайлович… Напишите что-нибудь», сказала она, подавая ему альбом, и, закрасневшись, не дав ему ответить, ушла… Раищев оставался недолго и незаметно ушел домой в свою гостиницу…
На другой день Сергей Михайлович принес альбом своей Наде, и на одном из голубых листиков она прочла посвященный ей романс:
Я сижу у окна,
Ярко светит луна-
Безмятежно природа уснула…
И мечта о былом
Загорелась огнем
Много боли в душе шевельнула…
Но как эта луна,
Озарила она -
Сумрак серенькой жизненной прозы…
Все ясней и ясней
— Об одной лишь о ней
— Мои лучшия светлыя грезы…
Я сижу у окна,
Закатилась луна, —
Чудным утром восток золотился…
Смолкли боли в груди
— И мой путь впереди,
Яркой зорькой, как мир осветился…
В этот же день Раищев был объявлен женихом Надежды Савишны Иорданиной, а чрез полгода Сергей Михайлович привез в Бровенку свою жену Надю, вместе с ея портретом и альбомом…
Перечитывая чрез пять лет написанный им романс, Раищев чувствовал, что и теперь он написал бы тоже, что и теперь путь его освещает даже не одна, а две зорьки…
Старик Раищев, перебравшийся после женитьбы сына в отдельный флигель, примыкавший к псарному двору, как родную дочь полюбил невестку, а когда, после слишком долгих ожиданий, явилась на свет внучка, он, казалось, помолодел на десять лет, и еще подбавилось счастия в эту благословенную Богом семью…
Сергей Михайлович окончил работу, встал и потянулся.
-«Дай-ка, Сергеевна, сюда эту баловницу», обратился он к няне…
Заслышав голос любимаго существа, – борзая забила по ковру правилом, – девочка встрепенулась и очутилась на руках у отца, который, бережно поддерживая ее под грудку правой рукой, посадил на левую, высоко поднимал и опускал вниз. Ребёнок замирал, но видно было, что катанье это ему приятно. Во время этого процесса борзая встала, потянулась, и, словно желая принять участие в общей забаве, стала тереться у ног хозяина; из-за тяжелой синей портьеры показалась хозяйка… Портрет был поразительно схож, но в последния 5—6 лет Надя превратилась в Надежду Савишну: девушка сложилась и явилась белой, сияющей, роскошной женщиной..
—«Где моя милая девочка»!—проговорила мать, обнимая любовным взглядом группу, – и, завидя свою маму-кормилицу, ребенок с восторженным ммам, болтая ножками и протягивая рученки, рвался от отца, и бережно сданный им – нырнул головкой в складки пеньюара…
—«Сергей Михайлович, тебя отец просит, — сходи, дружок, да приходите скорей к чаю.»
Раищев поцеловал на ходу жену, вышел в сопровождении борзой и отправился во Флигель отца, где, прячась от женскаго пола, поджидал его Дмитрий Крючек, успев обо всем переговорить со старым барином.
Теперь, как и всегда, отправляясь на медведя, Сергей Михаилович вынужден был маскироваться, выезжать крадучись, ибо в противном случае Надежда Савишна во время отсутствия мужа должна бы была страдать за своего друга, котораго горячо любила. Да и как было не страдать: она была жена, мать, а главное женщина. И без того каждый раз при возвращении мужа с берлоги она его восторженно встречала радостными слезами и умоляла дать слово никогда – никогда без нея не ездить на этого страшнаго зверя. Сергей Михайлович ласкал жену, но слова не давал и торопился свести речь на иное. «Хорошо, мамочка, хорошо,—после, моя трусиха, а теперь накорми меня поскорей… но это после никогда не наступало. Поэтому-то перед отправлением на медведя Раищев держал совет с отцом, после чего оказывалось, что Сергею Михайловичу необходимо нужно съездить или в город, или к соседу. Крючек, разумеется, не мог скрыться от женска пола, несмотря на всевозможныя уловки, а так как появление его было равносильно охоте на медведя, то прислуге строго на-строго приказано было не болтать.
Сергей Михайлович дорожил жизнью, любил свое счастье, и не бравировал, а верил в свою звезду. Он верил в самого себя, вполне убедившись, что нервы его крепки, и самообладание в критическия минуты его не оставит; горькую же случайность он допускал единственно как оплошность или как нечто неотразимое…
Очень давно, когда ему едва минуло двадцать лет, когда он еще не имел понятия о серьезной медвежьей охоте, ранней весною, в этой же Коровенке, к нему прибежал растрепанный мужиченко сказать, что чуть-теперь на первутинском порубе он видел медведя, и что зверь залег там – же, на виду, словно корова – страсть – пребольшущий… Старика отца, не было дома; охотники находились на проводке, и юноша Раищев, недолго раздумывая, снял со стены отцовский штуцер Лебеды, аккуратно зарядил его коническими пулями, заткнул за пояс кривой турецкий нож и сопутствуемый вестником и тремя пожелавшими сопровождать барчука скотниками, направился в первутинский поруб, версты за полторы от дома. Сруб этот представлял пологое место, на обширной площади полей в 2-3 -квадр. версты, раскинувшейся между сплошными дремучими лесами. Рубка была произведена назад тому два,три года, так что кое-где поднялась довольно рослая заросль, торчало несколько маститых корявых сосен и громадных вывороченных пней… По осени сюда сваливал русак, мышковала лисица. Но медведю тут решительно нечего было делать…
Нужно, впрочем, заметить, что медведь и лось переходами из одной дачи в другую, никогда не миновали этой местности…Так было и теперь: медведица на сносе, стронутая кем-то в Глушковской даче, пошла в ход на Разсохскую, дотянулась до сруба и застигнутая причиной залегла тут, под коряжиной, и ощенилась. Завидев ее, Боровенский мужичек, производивший корчевку, тотчас и прибежал оповестить барина.
Мужичек хорошо пометил коряжину и вел прямо к месту. Не прошли срубом и двух сот шагов, как Сергей Михайлович и сам пометил зверя: он лежал у огромнаго вывороченнаго пня, в выбитой яме, по русачьи; – зад его, в коряжине, был скрыт в углублении. Место было совершенно открытое и Сергей Михайлович отчетливо видел громадную голову медведя, с заложенными ушами, плотно прижатую к земле. Никому и в голову не приходило, что медведица ощенилась.
Оставалось не более полутораста шагов… Неспешной, ровной поступью подвигался Раищев. держа штуцер наготове; он шел уверенно, зная, что тут же за ним – четверо, и хотя на их орудия – одностволку, железныя вилы и топор – была плохая надежда, но достаточно уж и того, что они люди. Раз, один только раз, не доходя шагов шестидесяти до зверя, у Сергея Михайловича мелькнула мысль – оглянуться….. но он не оглянулся – и может быть очень хорошо сделал, потому что в подобных случаях примеры заразительны. .
В каких-нибудь тридцати шагах, в тот самый момент, когда Раищев со штуцером у плеча, замедляя шаг, ловил мушкой изгиб широкаго лба зверя у переносья, между страшно сверкавшими глазами, медведица, как русак с лежки, сделала к нему громадный прыжек… Раищев нажал спуск праваго курка; щелкнул выстрел, за ним другой, – зверь грохнулся в восьми шагах, ревел, бился, но не мог двинуться с места… По счастью – первая пуля ударила в левую лопаточную кость и хотя рана была далеко не смертельна, но первая пуля заставила медведицу повернуться, а вторая – сломала спинной хребет и зверь не двинулся больше на драку…
Когда юноша оглянулся – ни ружья, ни вил, ни топора при нем не было… скотники давно разбежались и только в десяти шагах за ним стоял безоружный вестник, стоял бледный, с безсмысленым взглядом неподвижно выпученных глаз, – на мужичка нашел столбняк. . .
У коряжины нашли двух крохотных медвежат, которых удалось выкормить с помощью легавой подсовой суки.
С тех самых пор Сергей Михайлович особенно пристрастился к медвежьей охоте, но дал себе слово никогда не ходить на нее с разночинцами. . .
«Оглянись я тогда», – говорил он, – «может быть и сам бы побежал за этими скотами». . .
Последния шесть лет Раищев охотился всегда с Дмитрием Крючком, котораго узнал и оценил, как незаменимаго и неизменнаго товарища. Охотились они до сих пор всегда удачно, и его коротенький девимовский карабин исправно сажал пули по-месту. .
5
Далеко до света, – соловой мерин трусил знакомой дорожкой из Боровенки к лесной сторожке Аверьянова и, когда в усадьбе Раищева поднялись, Крючек сидел на месте и беседовал с Николаем.
Время было трогаться и барину… В девятом часу утра безбородый Гришка, любимец Сергея Михайловича и лихой наездник, сделав два три круга по-двору на застоявшихся конях, лихо осадил у крыльца хорошо понимавшую его рыжую тройку под широкими казанскими саньми…
Сергей Михайлович;—ехал в город и поэтому вынесли его обычный дорожный большой чемодан, но если бы кому-либо вздумалось заглянуть туда, то он нашел бы в этом чемодане романовскую дубленку, валенки, карабин с прибором и больше ничего… Хотя еще с вечера Надежда Савишна собственными ручками уложила в этот чемодан и белье, и платье и записочку о покупках, но все, сложенное так же бережно, было снесено стремянным Алексеем во Флигель стараго барина и мирно покоилось за ширмами, куда никто не мог войти без разрешения старика Раищева.
Чемодан уложили под сиденье саней, Сергей Михайлович сел, Алексей застегнул полость и прежде, чем сам успел усесться на облучке, Григорий зазиравший назад, сделал легкое движение руками, и по мановению его сани двинулись: коренник закачался легкой иноходью, щуля одно ухо назад, пристяжныя, как змеи, взвились с места и затанцевали, дружно фыркая…
Надежда Савишна, глядя в окно, осенила путь крестным знамением и тройка, не спеша выехав за ворота, без покрикивания, звона и грома, сразу приняла… и визг подрезов и топот конских копыт – замерли вдали…
Птицей мчалась лихая тройка под опытной рукой Гришки; подтаявшая дорожка подернулась ледком, – ни раскатов, ни ухабов, ровно как по маслу и в 11-м часу Сергей Михайлович уже переодевался в хате Николая. Аккуратно зарядив карабин, Раищев, вместе с Дмитрием и Николаем, кое-как умостившись в розвальнях, тронулись шагом на берлогу… Испытанный соловой, котораго смело можно было бросить не привязаннаго даже на виду у медведя, словно понимая настроение охотников, переговорившихся шепотом, ни разу не фыркнул, и особенно бережно, на заду, спустил с горки – к броду, заваленному свежими еловыми ветвями…
Перебравшись чрез бродок, Крючек свернул с дорожки и немного отъехав, оставил коня под нависшими ветвями старой ели.
Молча встали охотники… Прежде всего Дмитрий отпустил черезседельник, и кинул соловому из саней охапку сена. Затем он снял свой зипун и явился в закорузлом и подранном полушубке, который накрепко стянул кушаком, высоко приподнимая при этом плечи и опрастывая руки; потом, достав из мешка длинный нож в разбитых деревянных ножнах, заткнул его за пояс под левой мышкой, а длинную веревочку, привязанную к рукоятке, укрепил к поясу – справа… Дальше достал из-под наброшенных ветвей, длинный, сажени в две, довольно тонкий шесть и, пробуя его гибкость, насадил на конец добытое в том же мешке, заостренное шилом, старое долотце, и с обеих сторон накрепко прибил втулку гвоздями, подкладывая при этом на головку гвоздей рукавицу, чтобы «обух не звякал»… Топор заложил за кушак сзади… Обладившись и похватавшись за нож, за топор, еще раз поводив руками и убедись в свободе движений, Крючек вытащил из саней барыню и, отерев, по обыкновению, стволы полой полушубка, кивнув Николаю, которому в пути все было сказано, взглядом дал звать Сергею Михайловичу, что пора… Раищев. с нетерпением докуривавший последнюю сигару, давно ждал этого взгляда, и напутствуемые Николаевым – с Сотом – они двинулись… Аверьянов остался у саней…
Почти неслышно шли охотники – Раищев в валенках, Дмитрий в легких лыковых лапотках, обернутых мягкой онучей… Погода стояла морозная и ясная… Яркие лучи солнышка мириадами блесток искрили снежный наст, тишь кругом лежала мертвая, и лишь изредка, резко и неприятно, проносился голос желны, сопровождаемый характерной барабанной дробью…
Пройдя с четверть версты, Дмитрий остановился, обернулся к барину и снял свою шапочку… Знакомый с обычаем, Сергей Михайлович обнажил голову и вслед за Крючком покрестился на все четыре стороны обнимавшей их лесной глуши. Затем Дмитрий поклонился ему и подал свою правую закорузлую руку, которую Раищев крепко пожал на жизнь и смерть… С какой-то особенной торжественностью проделал Дмитрий эту свою собственную обрядность… Выражение лица его было серьезно, в глазах горела вера. Физиономия Сергея Михайловича была тоже серьезна, но читалось на ней прежде всего напряженное нетерпение…
Взведя неспешно курки и бережно подхватив под мышку шест, еще вороватей двинулся Крючек, то и дело озираясь на барина, давая тем знать, что вот-вот недалеко…
Наконец, они дошли до завала, в котором залег зверь.
Поставив Раищева в 8-ми шагах от лаза берлоги, котораго опытный глаз охотника не мог не угадать, Крючек бросил осторожность и. прислонив свою двухстволку к ближайшему пню, вооруженный шестом и ножем (топор Дмитрий тут же воткнул в снег рукояткой, около ружья), пошел будить зверя, отаптывая берлогу…
Раищев замер на месте… Лице его было немного бледно, брови сдвинуты, рот полуоткрыт… Подняв высоко голову и устремив горевший взгляд в одну точку, наготове с карабином, шнелер котораго был взведен, вся фигура Сергея Михайловича представляла воплощенное мужество. Затаив дыхание, он ждал, что вот-вот, у этой избранной точки, ворохнется хворост, посыплет комками намерзший наст, и высунется лобастая башка зверя, которую ждет в стволе коническая пуля, аккуратно лежащая на мерном заряде английскаго пороха…
Секунды казались часами. Дмитрий усердствовал, но попытки его были тщетны, – зверь не подавал ни малейших признаков существования.
— «Эх собаку-бы!..» пронеслось в мысли Раищева… но в этом случае Крючек был не хуже любой зверовой лайки.
Потеряв терпение, Дмитрий с своим шестом мигом очутился на верху завала. Шапки на нем давно не было; он покраснел, как из бани, глаза горели зловещим недобрым огнем, словно этот добродушный человек совершенно переродился, – и еще ходчее заёрзал шест, утопая в завале под взмахом опытной руки.
Недаром работала эта рука: под завалом раздалось глухое урчание.
«Вот ты где!»—злобно проговорил Дмитрий совсем чьим-то чужим голосом, высвободил до половины клинок ножа и со словами – поберегай, принялся азартно шпырять нащупаннаго зверя… Урчание перешло в глухой рев, слышавшийся все ясней и озлобленней,—медведь лез на драку.
Растревоживая зверя, Дмитрий в азарте не приметил, как сам очутился сзади самаго лаза, на верху завала… Не успел Раищев крикнуть ему об этом, завал заколыхался, дрогнули и затрещали сучья и коряжины, и высунулась громадная голова зверя, как раз на одной линии с Крючком… Сергей Михайлович замер и не смел нажать спуска…
Лучший момент был упущен, и могло разыграться прескверное дело, но Дмитрий, к счастию, во время подметил свою оплошность!… Едва зверь выпростал передния лапы, грозя ревом и страшными когтями стоявшему переде ним Раищеву, Крючек верным и сильным ударом всадил весь нож под правую лопатку зверя и также моментально – кубарем скатился с завала… Не успел он еще схватить ружья, не успел оглянуться, как почти слились в один звук оба выстрела Сергея Михайловича: одна пуля ударила пониже глаза, другая в лопатку, и зверь рухнул вперед, словно кланяясь, повиснул на лазу… Зад его остался в берлоге, голова лежала на снегу и из ножевой раны, кровяная струйка окрашивала сухия ветки завала… Когда справившийся Крючек подбежал с своей барыней, чтобы для всякаго случая посадить зверю еще пулю в ухо, медведь в смертных судорогах раскрыл пасть, словно силясь отрыгнуть что-то, и оттуда повалила черная кровь… Дело было окончено и сделано на чистоту…
Опять, как и перед охотой, Дмитрий, покрестившись на все стороны и поклонившись Раищеву, превратился в добродушнейшаго человека, и в ласковом взгляде его не было и тени того зверства, которое царило в нем несколько минут назад…
По условию, после выстрелов, подъехал на соловом и Николай…
«Эк-те, дядя, угораздило разрисоваться!» ласково смеялся он Крючку, исцарапавшему при падении свою физиономию…
Но теперь Дмитрий готов был и сам потешаться над самим собою…
— «Ну, это, братец ты мой, дело плевое, а вот шубченку я, кажись, малость поранил»… говорил Крючек, оглядывая шубенку, но на ней было столько дыр и скважин, что даже сам Крючек затруднялся найти на ней новую рану…
Зверь был громаден, с трудом опростали его из завала, взвалили на сани и, усевшись на нем, весело и шумно болтая, двинулись к месту стоянки…
В 7 ч. вечера доложили Надежде Савишне о возвращении Сергея Михайловича… Это было так неожиданно, потому что до города считалось 70 верст, и поездка обыкновенно продолжалась два-три дня…
Радостная и сияющая Надежда Савишна выбежала в переднюю встретить мужа…
— «Сергей Михаилович, ты? Так скоро?»… — «Я, дружок мой, я – и не один»…
—«Неужели встретил Мишу?» допытывалась, по врожденному всякой женщине любопытству, Надежда Савишна, предполагая, что муж встретился с братом…
«Встретил и сейчас его привезут»…
Стремянной Алешка, снимавший с барина шубу, и старик отец, который уже стоял тут-же около своего Сергея, значительно улыбались, и Надежда Савишна поняла, что с ней сыграна новая, всегдашняя проделка…
—«Опять, опять… Ах, Сережа, Сережа! Опять этот противный Дмитрий, опять эти страсти», говорила она с рыданием в голосе, обнимая мужа и пряча лице на его груди… Сергей Михайлович!, не нашел ни одного слова утешения… Крепко поцеловав жену, он поднял ее на руки, как пятилетняго ребенка и унес в горницу…
Дмитрий В.
Г. Короп.1881 г. ноября 26 дня.
Если вам нравится этот проект, то по возможности, поддержите финансово. И тогда сможете получить ссылку на книгу «THE IRISH RED SETTER» АВТОР RAYMOND O’DWYER на английском языке в подарок. Условия получения книги на странице “Поддержать блог”